Юрий Казарин, «Каменские элегии»; Юрий Беликов, «Я скоро из облака выйду»; Владимир Салимон, «Ночь поменяла цвет»; Надя Делаланд, «Сон на краю»; Валентин Герман, «Из века в век» (в 2-х тт.)
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 5, 2015
Юрий Казарин, «Каменские элегии»
М.: «Русский Гулливер», 2012
В стихах Казарина странная тишина: в ней одновременно и жутко, и прекрасно.
Тон автора спокоен; слова осторожны, будто берегут тишину, стараются не
спугнуть ни чувства, ни ощущения. Оттого — и впечатление нерукотворности: стихи
у этого поэта будто бы не сочиняются, а сами ложатся в тетрадь. Юрий Кузнецов,
говоря об объемном образе природы (земля — небо), сетовал, что после Тютчева в
русской поэзии — только поверхность, только покров, нет глубины! К стихам
Казарина это не относится: и земли, и неба у него столько, что кружится голова;
земля и небо — в неразрывной взаимосвязи. «Глазам хватает неба и земли: /
посмотришь вдаль — и плачешь там, в дали». Плач — от невыразимого: поэт кровно связан и с небом, и с землей, не
существует отдельно от них, и связь эта едва ли не превосходит его способности
чувствовать. Стихи из этой книги Казарин написал в сибирской деревне Каменка,
отсюда столь острое чувство космического пространства. Однажды такое чувство
промелькнуло у Бориса Рыжего в стихотворении «Поздним вечером на кухонном
балконе…», где есть строки: «ты увидишь небеса как на ладони» — и под
«печальными звездами» поймешь, что это — «случайная возможность попрощаться / с
домочадцами, с любимыми, с друзьями. / С тем, что было. С тем, что есть. И с
тем, что будет». И Казарин тоже иногда ловит себя на том, что дотягивается до
звезд:
Упираясь лбом в звезду,
чувствую, как тесно Богу.
В валенках на босу ногу
ночью выйду на дорогу
и уйду…
Неразрывность земли и неба — едва ли не в каждом стихотворении поэта; вот замечательный пример:
Деревня пустила
белые корни в небо.
Знать, замесила
квашню для стряпни и хлеба.
Принюхивается небо
стужей, звездой железной
к жизни над бездной…
И вот она — бездна, пугающая и одновременно манящая, о ней поэт никогда не забывает, и читая его негромкие и, как правило, короткие стихи (обычно две-три строфы: многоговорение, столь свойственное любующимся собой поэтам, Казарину чуждо), мы и сами этой бездне становимся причастны.
Зима в деревне холоднее:
в сугробах бездна, леденея,
сухим огнем отражена.
Какая близкая она.
Живу в деревне — прямо в небе,
о боге думаю, о хлебе.
И ангелы средь бела дня
с рябины смотрят на меня.
Казарин — пожалуй, самый «зимний», в меньшей степени — «осенний» поэт. Голос его — грустный, задумчивый, нередко усталый; можно было бы сказать, что «этого поэта трудно читать долго», ибо хочется какой-то, что ли, разрядки, улыбки, юмора; да только все это есть, просто нужно суметь правильно прочесть, воспринять метафоры, которые автор произносит с полуспрятанной, вероятно, улыбкой — оставаясь при этом серьезным, может быть, даже — трагичным: «Снег в форме машины едет издалека, / снег в форме деревьев лесом стоит, пока / снег в форме мужчины ищет в толпе огня / и пролетает мимо в форме тебя, меня…»; «Сад напросился в дом, веткой открыл окно…»; «Ангел плюнет в потолок — / ох, больничный, ох, высокий. / Недолет. И мотылек / отпадает одинокий»… Поэт не склонен радоваться весеннему пробуждению природы или летним краскам земли и неба; он гармонизирует природу, переживающую увядание, природу, скованную мертвым сном; надо ли говорить, что образы природы есть картина душевного состояния человека, стремящегося сохранить внутреннее равновесие после тяжелых потерь, избыть сердечную боль:
Ищу тебя. Иду по краю,
где льет луна, где льет левша.
Левее — к сердцу. Пропадаю.
Сначала тень. Потом душа.
Во мне зима. Она сквозная.
И я везде. К чему спешить.
Как будто умер я, не зная,
как эту вечность пережить.
«Взгляд пропадает где-то — / птицей мелькнет в окне, / полный иного света…». Этот взгляд я воспринимаю как метафору поэзии Юрия Казарина.
Юрий Беликов, «Я скоро из облака
выйду»
М.: «Вест-Консалтинг», 2013
Живущий в Перми Юрий Беликов сразу берет стихотворение за горло; с первых же слов — голос его энергичен и не стихает ни на полтона, пока все не досказано. Поэт как будто бы не рассчитывает на диалог с читателем — ему важен лишь монолог, и поступь его стиха уверенна, как у человека, который знает, что его слушают. А ведь и правда, слушать Беликова интересно: играет регистрами, перебирает лады, словно гармонист-самородок, тут и там нарушает плавное течение речи, раскован, неукротим. В общем, «неправильный», непричесанный поэт. Такая вот у него музыка! Читаю стихотворение «Старая кассета» — да это же он о себе:
Меж прогалами текста,
просветами нотного стана
пробивается гул,
будто с луга альпийского,
как с пьедестала,
кто-то в бездну шагнул!
Что за голос, мощенный,
как Новгород мощью брусчаток,
голосами другими,
по ленте магнитной трубит
журавлиным пунктиром,
журчит из глубин глуховато
пересохшей речушкой,
чей норов забыт? <…>
Неукротимость — это, конечно, так, но автор не забывает и о технической
оснащенности стиха: какие переклички гласных-согласных, какая игра звуками!
Беликов пишет по-разному: то гармоничен, то намеренно коряв,
то серьезен, то шутлив; его стихи — о нашей жизни вообще, о душе, о вере, о
женщине, — я не случайно сказал «о женщине», а не «о любви»: Беликов
почти никогда напрямую о любви не говорит, — он лучше слукавит, нежели
откроется в чувствах. Ему, кажется, легче сморозить
вот такое: «Куст китайской розы сник — / это я сходил на блядки. / Что для
домочадцев — прятки, / то для розы — напрямик», нежели создать лирический
образ:
Ты уснешь на плече моем
и приснится тебе рассказ,
как мы входим с тобою в дом,
в тот, которого нет у нас.
Будет дом тот стоять в луче,
защищенный со всех сторон…
Но проснешься ты на плече.
Потому и забудешь сон.
По стихам Беликова можно догадаться (если не знать, что он пермяк) — он то ли с Урала, то ли с Сибири: сколько в них пространства! «Вынеси душу в пустынный простор», — это в одном стихотворении. А вот в другом (речь уже не о просторах, а о городе): «Сирень метнется мне навстречу, / порвав ошейники оград!» — та же тяга к простору, неприятие любых искусственных ограничений. Но что такое эти ограничения? Как быть с границей между добром и злом? «Господь играет с нами в поддавки, / покуда мы играем с Богом в прятки», пишет Беликов и не старается перед нами выглядеть чистым; он готов к покаянию:
Как я ни почитал своей заслугой
тревожить Богородицу в мольбе,
чтоб достучаться, Господи, к Тебе, —
вот так и ты в грехе меня застукай,
спрями свой гнев. Давай уж по-мужски.
Я разве против? Чистую рубашку,
гляди, надел. Иль снова дашь поблажку,
Пока не встал я с пяток на носки?
Развернутое предисловие к книге написал Евгений Евтушенко. А он ведь сибиряк, чует уральско-сибирскую стихию!
Владимир Салимон, «Ночь поменяла
цвет»
М.: «Центр книги Рудомино», 2013
По-моему, поэт пошел на большой риск: ну уж очень большая книга! Тонкие
сборники у Салимона смотрятся органичней. Писать о любой «новой книге» этого
автора — затруднительно: все похожи, ни одна не лучше и не хуже другой. Он, как
видно, удобно устроился в своей манере, его миниатюрки (обычно в две
четырехстрочные строфы) неисчислимы и очень похожи по настроению и исполнению.
Они показательно просты и необязательны; иногда я их воспринимаю просто как
упражнения в нехитрой рифмовке (особенно Салимон узнаваем по его любви к
прилагательным, которые он часто для этой цели и употребляет,
«привешивая» их к существительным). Поэт пишет «просто так», ни о чем и ни для
чего, словно бы между делом, в улыбчивом, добреньком расположении духа, как бы
расслабившись за бокалом; но разве можно такое читать долго?
В книге я выделил всего два стихотворения; да и то — одно из них мне напомнило
образец несравненно лучший: стихотворение Вениамина Блаженного, просящего
заступиться за него, «когда страшный свершится день», собаку, ворону, кошек и
прочих живых существ: «Твари божии, заступитесь, / Когда дрогнет в конце пути /
Ваш заступник, ваш бедный витязь, / Ваш поверженный побратим». А вот Салимон:
Подкармливать собак бродячих
не для того, чтоб подружиться,
но, если мы сыграем в ящик,
чтоб их поддержкой заручиться.
Подайте голос, Шарик с Жучкой,
за тех, кто кормит вас колбаской,
хромого пса с плюгавой сучкой
не обделил любовью братской.
Ну и где сердечное участие, где забота о братьях меньших? Подайте за меня
голос, а я вам за это колбаски дам…
Ну и вот второе; пожалуй, для Владимира Салимона оно — хорошее: цельное,
законченное по мысли:
Смысла нет в продолжительном пьянстве,
но с друзьями сходясь за столом,
мы о времени и о пространстве
рассуждаем под острым углом.
Каждый знает, что времени нету.
Но иные пришли времена
и со временем канули в Лету —
друг за дружкой — отчизна, страна.
Вот и я превратился в руину
незаметно у всех на виду,
начал шаркать ногами, гнуть спину
и дремать на скамейке в саду.
Надя Делаланд, «Сон на краю»
М.: «Воймега», 2014
В этой книге все еще отголоски знакомой нам Нади Делаланд: ее вольное, раскованное обращение с русским языком, удивляющие и озадачивающие неологизмы, относительно недавно вошедшие в наш обиход иностранные слова, демонстративный пропуск подразумеваемых слов, неконтролируемый поток сознания «по Цветкову», некоторая игривость, которую я многие годы воспринимал как старание понравиться читателю. «Молчит ночная фаланга света / молочнотеплым телячьим телом, / ребенкоспящим, сосущим слепо, / слепососущим, немовспотелым», «Посмотри в окно — все ветрым-ветро», «Прерывисто дыханье сквозняка / в щелях поддверных и сбокуоконных», — это и есть «знакомая» Делаланд, и ее, «знакомой», собственно, не так уж много; в книге стихи разные, в том числе очень спокойные, искренние и грустные, — но грусть Нади Делаланд легкая и светлая, она растворена в гармонии строк, и что характерно — за строками прячутся улыбка поэта, предпочитающего юмор драматизированию ситуации, способность шутить даже в беде. Вот, казалось бы, вполне серьезное стихотворение — но и здесь у автора легкая, неназойливая юмористическая окраска:
Не дари ты их мне — ни живых, ни мертвых,
ни в тюремных горшках, распустивших нюни,
ни в торжественных похоронных свертках,
подари мне поле цветов в июле. <…>
Я бы этим полем твоим владела,
любовалась, глаз с него б не сводила,
и вдыхала запах бы и балдела,
и бродила, и хоровод водила.
Вообще, замечательно, когда поэт в чем-то меняется — если, конечно, эти изменения не происходят насильственным путем и автор не увлекся поисками путей новых, желая во что бы то ни стало стать другим. Вот, пожалуйста, случай Нади Делаланд: она не старается нам ничего демонстрировать, — а просто раскрывается с разных сторон. В том числе и как человек с философским складом мышления, человек не суетный — неторопливо осмысляющий жизнь.
За это время я успела
родить детей,
привыкнуть к своему лицу,
понять, что душераздирающая жалость —
единственная верная любовь,
узреть, что я беспомощна,
что Бог нас не оставит,
но и не поможет
взойти на этот холм, откуда свет
все сделает понятным и прощенным.
Не много,
но надежда остается,
и радость происходит,
и дышать,
и всякое дыханье…
Поэт живет в подмосковном Домодедове — «около леса, / где пушат одуванчики рыльцами вверх», где «куст малины, крапива, кукушка, / тишина, наступающая издалека» — и как же это способствует тишине в самой душе, в стихах!
Постепенно входя в этот воздух составом
своих мыслей, я думаю, что никогда
не исчезну, хотя бы немного останусь
улыбаться дождю из лесного пруда.
Наверняка — останется и в поэзии; «немного» или «много» — время покажет…
Валентин Герман, «Из века в век»
(в 2-х тт.)
М.: «ИП Ракитская Э.Б»., 2014
Валентин Герман — автор около десятка книг по философии, истории и
искусствоведению.
А еще он пишет стихи. В них — либо мгновенное наблюдение,
либо короткое размышление, либо фиксация мелькнувшей мысли; некоторые, совсем
короткие, являются, по сути, репликами «на случай», — пусть даже и пустяковые
иногда, но забавно зарифмованные. Самый близкий к Герману поэт, если
судить по его стихам, — Николай Глазков. Герман пишет с лукавинкой, даже
безотносительно к теме стихотворений, — а темы у него разные, и к каждой он
подходит как человек, мыслящий трезво и склонный к точности высказывания;
поэтическая приблизительность — это не для Германа. Рифмы точные, ритм ровный,
но, видимо, в силу этого автор опасается, как бы из-за ровности письма не
проскользнул бы смысл мимо сознания читателя, — я выражаю такую догадку потому,
что строка у Германа состоит всего из одного-двух, реже из трех слов. То есть
каждое слово можно взвесить, — что, вероятно, должно бы повысить значительность
мысли, заключенной в стихотворении. Но столь ли необходимо такое графическое
решение? Например, «Бессонницу» оно, по-моему, только бодрит:
— С мокрых веток
капли
падают на снег…
Под деревьями —
февральский гололед…
Из окна
гляжу,
бессонный человек,
а фонарь,
что на столбе,
в глаза мне бьет…
А вот в отповеди пародистам — здесь германовская графика в самый раз!
— Не претендую
на безглупье:
поэт
всегда незащищен —
От мошкары,
от мухи в супе,
булавке в поясе кальсон.
Но суть не в этой мелочевке!
Пусть пародисты
тонут в ней,
выхватывая
стих неловкий
из пляса Дантовых теней!
Поэзия —
как боль и горе —
для равнодушия
смешна.
Ну, что ж?
Высмеивайте море,
пока не смыла вас
волна!
В книгах — стихи 2000 и 2001 года. Сколько же еще у Валентина Германа стихов?!