Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 5, 2015
Галина Илюхина, «Птичий февраль»
«Любавич», 2013
Я приехала в Питер ранней осенью и, оставив в гостинице вещи, пошла гулять по ночному городу. Мне бросилось в глаза, что
многие шли, закрыв лица капюшонами, а ни ветра, ни дождя при этом не было.
Странное это было шествие: серое на сером, черное на
черном, невеселый, сумеречный невский ход. Вдруг некто, поравнявшись со мной,
освободил от маскировки лицо: стремительный сгусток обратился в женщину,
которая скользнула по мне взглядом как лезвием. Она мгновенно высветилась
и озарила собой Невский проспект, она отменила своим сиянием угрожающий
маскарад, придав ему иную суть. И золотая сентябрьская ночь пришла на смену
безвременью.
Я бы не вспомнила об этом эпизоде, когда бы не прочитала
книгу Галины Илюхиной «Птичий февраль», погрузившись в которую, испытала ту же
гамму чувств, что и тогда на Невском, суть которых я бы обозначила финалом
карнавала.
Иронически настроенная лира Илюхиной поначалу жестка и не щадит чувств
лирической героини. Самоирония настораживает: что вообще может выйти доброго
из-под пера, не имущего страха перед собственной памятью? Автор пускается в
лабиринты детства подняв лицо, он готов ко всему, в
том числе и к горечи, и к усталости, и к отчаянию:
Брошу пустую флягу,
Тут на дороге лягу,
Что ж меня гнать по свету,
Как сироту-бродягу?
Тема сиротства заявлена в книге одной из главных — притом, что у лирической героини дружная любящая семья в теплом и светлом доме. Беззащитен вскрик в том же стихотворении:
Память моя, ну что же
гложешь меня и гложешь,
что же ты вытворяешь?..
Заканчивается текст выдохом, который и есть тайный шифр поэзии Галины Илюхиной, это по сути ручей, который ищет свой путь и на каком-то повороте вдруг превращается в бурлящую горную реку — одну из тех, что неожиданно появляются и так же незапно исчезают, чтобы потом вновь воскреснуть. Бесприютность, страннничество, Агасфер в женском образе — эти образы преледовали меня на протяжении всего чтения «Птичьего февраля». Пришла на память и картина Марка Шагала 1914 года «Пригород Витебска»: человек с котомкой за плечами и посохом летит над родным городом, который когда-то был родным; он смотрит на город сверху, но приземляться не собирается — не потому, что не хочет, а просто летит по другим делам. Город сер, да не совсем: заборики в нем зеленые, а дом вдалеке с тремя окошками внезапно розовый — понятно, что это его родной дом, там все живы и ждут его и будут ждать вечно. Вот что делает память, если ее не бояться! Вышеупомянуто стихотворение завершается с иронической подсветкой вопросом, в котором уже читается ответ:
что припасли еще вы
в этот сюжет грошовый,
по миру отправляя
с сердцем в суме холщевой?
Грошовый сюжет — это и есть жизнь, любая, которая имеет привычку убывать,
это та хладнокровная субстанция, что уходит из-под ног у всех читающих и не
читающих книги стихов.
Метафорический узор книги — головы садов, большеротое облако, сливочный вечер и
так далее, — принуждает вникать в тексты медленно, ибо нужно переводить дух,
который закаляется как пресловутая сталь от текста к тексту, ибо автор, он же
поводырь, прокладывает путь в безвестности, не забываем о горной реке.
Например, в собственное детство.
Чужое детство — всегда потемки, даже если речь о собственном ребенке, но
и собственное ненамного прозрачней. Читателям выпадает
редкая удача стать свидетелем не событий, но состояний лирической героини,
когда она была дитя. Лирическое дитя. Героическое дитя.
Галина Илюхина обладает даром замедлять и останавливать время, и читатель
вынужден спрашивать себя: кто здесь — оператор фильма? Иллюзионист? Дэвид
Копперфилд питерского разлива, который выронил стеклянный шар, и тот замер в
воздухе?
Елка. Тусклая звезда.
Хвоя сыплется, шурша.
Упадет стеклянный шар
и… застынет навсегда.
(«Питер — сумерки — звезда»)
Отдельно в книге воспеты весна и лето, — о них, как и о солнечном и ином свете, автор думает постоянно, даже если не всегда говорит. Лето — читай спасение, продолжение, обещание жизни, иногда молитва:
Дотянуть бы, доплыть бы до лета
Сквозь грохочущий питерский шторм
в нашей кухонной капсуле света
С парусами из клетчатых штор.
(«Городское половодье»)
или:
Ты слово держишь за щекой, но
оно пока что не знакомо,
лишь вкуса легкая оскома,
и запах — мята и сандал
(«Весеннее сочинение»)
Одно из ярких послевкусий «Птичьего февраля» — это именно мята, сандал и
другие, неизвестные вкусы и запахи. Травы в феврале пахнут по-иному, чем в
августе, менее насыщенно, их палитра богаче в силу неконкретности и
опосредованности, ибо пролиты на нее отсветы памяти и надежды. В упомянутом
тексте «Весеннее сочинение» Илюхина обратилась к излюбленному приему — переносу
строки и виртуозной рифме, при этом нет неприятного, но отчего-то почитаемого у
литературных критиков чувства разрыва, но есть скольжение, которое я бы назвала
фирменным илюхинским.
Нельзя пройти мимо стихотворения «Покуда помнятся
детали», посвященного Ольге Гришиной и в котором множество топографических
примет Фландрии.
Мастерски выписан образ черного шута, который «стоит, смеясь, к воде спиной».
Этот шут выше «мимолетного, пустого», он вырос из соблазнов и не желает
повторять прежних ошибок. Собственно, этот текст — о росте над самим собой, но
нельзя забывать, что шут стоит на пьедестале. Он — символ карнавальности жизни,
о которой я сказала вначале, и с приметами кукольного театра:
Кончилось действо, повтор нескоро.
Мы — персонажи, и в долгий ящик
сложат нас главные бутафоры,
снегом присыпав ненастоящим…
И дальше:
Вьюжное кружево, сон Катлины.
Из черепичной шкатулки Брюгге
ведьмы на юг потянулись клином …
Заканчивается стихотворение страшным видением:
…видишь огни подо льдом канала —
это Катлина глаза открыла.
Не обязательно даже знать, что действие «Легенды об Уленшпигеле» происходит во Фландрии XVI века, охваченной огнями костров, на которых сжигали еретиков, в основном ведьм. Девушку по имени Катлина обвинили в колдовстве и подвергли испытанию ледяной водой в канале. Автор отождествляет лирическую героиню и Катлину, их обеих можно заподозрить в ведьмовстве!
Съежилось время, его так мало,
И да поможет ведьмачья сила…
Та, что отбросила с лица капюшон на Невском, тоже показалось мне чарующей
ведьмой, которой подвластно время. Ведьмой-ангелом.
Следующий раздел книги — «Майоликовый ангел» — прямо с ангела начинается,
с ангела в лазури. Он кружит на детских крыльях, но это уже не то детство, что
раньше, здесь нет уже ни горечи, ни расставаний, все тягостное и мучительное
отпущено и прощено, — шарик, пардон, ангел летит.
Только не тот, что перешел с картин на мыльные обертки, а скорее небесный
посланник Пауля Клее. «У ангелов все, как у нас,
только ангельское», — любил повторять гениальный художник. Он панически боялся
смерти, но каждый божий день преодолевал этот страх — так же, как и автор книги
«Птичий февраль, у которой ведьмы становятся ангелами. Светится сквозь тело
ведьмы — небо, и на полном ходу перелетает она в раздел «Вертикальное небо».
Здесь автор использует механизм увеличительного стекла, одновременно включая
специально изготовленный слуховой аппарат:
Быстро смеркается. Шумно вздыхает лес.
Лодки не видно, смыкаются камыши.
Голос вдали затихает, почти исчез…
Ну, и куда ты? Вернись, и дыши, дыши…
Часто встречающийся образ лодки пробуждает ассоциацию с той самой последней лодкой, плывущей через ту самую последнюю реку:
Лодка, и люди, но только не видно лиц…
или
Ау-ау, бессмертное
нигде!
Бог знает, что кипит в живой воде,
Последнюю раскачивая лодку.
Кажется, что сам Петербург, «город-призрак», погрузился в эту лодку со всеми своими июньскими садами и поплыл в сторону неба. Хотя прямых свидетельств этому прочтению нет, но нужны ли они, чтобы, преодолевая боль бесконечных прощаний и туман, «законный-заоконный», — увидеть свет, сотканный из февральского птичьего крика?