Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 4, 2015
Марина Кудимова, «Душа-левша»
М.: ИПО «У Никитских ворот», 2014
Это неожиданно: у Марины Кудимовой вышел сборник о любви. Не менее
удивительно — почти все стихи в нем короткие. Обычно Кудимова затрагивает
вопросы социальные, эстетические, этические и предпочитает лирико-эпический
жанр, несовместимый со стихотворными миниатюрами; и вот тебе пожалуйста: книжка
«Душа-левша», где большинство стихов укладывается в восемь-шестнадцать строк!
Но что значит — стихи о любви? Исповедь женщины, желающей выговориться,
выразить свои настроения — от радостной взволнованности до жалоб, взывающих к
читательскому сочувствию?
Нет, поклонникам «альбомной лирики» здесь делать нечего. Сказать, что у
Кудимовой стихи о любви — ничего не сказать. В ее стихах — любовь как судьба.
От этой любви нет спасения, без этой любви нет жизни, нет счастья — даже если
она и приносит страдание. Любовь не отпускает поэта для
погружения в литературную «работу над темой», для художественного оправдания
совершенных грехов («Как предается мир истошным наслаждениям, / Так предавалась
я всеведенью греха»), она — не повод к творческим исканиям в «лирическом
ключе», не просто задание «овладеть чувством и выразить его» (хотя этим
прекрасным «заданием» от века веков занимается поэзия); соответственно,
и стихи не уступают места самозабвенной любви, когда, пользуясь строкой Кирилла
Ковальджи, наступает «пора невозможности слов». Здесь
крылатая пушкинская фраза — «Есть время для любви, / Для мудрости — другое», —
не работает. И любовь и стихи у Кудимовой —
равноправны, друг без друга невозможны, идут единым жизненным потоком. Ни
одного случайного, необязательного слова, более того — не устаешь удивляться
лексическому богатству, непредсказуемости оборотов, культуре письма. Язык поэта насквозь литературен (я нахожу
в нем и отголоски Золотого, и, особенно, Серебряного века — Блок, Ахматова,
Тарковский как один из последних его представителей; и народную песню, и
частушечные мотивы, и «тихих лириков»…), однако слово «литература» здесь не
синоним «книжности», «литература» — органически присущая автору живая, образная
речь; я добавил бы — взволнованная — если бы не взвешенность каждой фразы.
Стихи ритмически разнообразны (иногда поэт позволяет себе и ритмический сбой; бывает, что движение одного стихотворения, перекрестно
зарифмованного, словно бы вдруг замедляет, почти до остановки, парно
зарифмованная строфа), а рифмы настолько естественны, будто пришли сами по себе
и устроились в стихе как единственно возможные (от простых глагольных до, можно
сказать, авангардных: «бастионах — ребенок», «луг — букв», «аргонавты —
правды», «тирад — театр», «оба родня — оборотня» и так далее).
Что интересно: в стихах Кудимовой — одновременно и выверенность
каждого слова и мгновенность душевного порыва, — как если бы все написанное
родилось сразу, в окончательном виде. Несомненно, в них много боли, но автор не
перекладывает ее на читателя — все берет на себя. От
языка кудимовских образов — словно и дышишь иначе:
глубже? свободней? учащенней?
Хочешь знать обо мне еще больше? Изволь!
Я живу как в открытом окне.
Проверяются имя мое и пароль
На сиреневом влажном огне.
На такой глубине совершается боль,
Что наружу выходят лишь камень до соль,
Лишь безмолвие рвется вовне <…>
А как остро выражена потребность в тепле искренности и надежности, — и далее, в двух последних строках — невероятная метафора внутреннего холода, расставания:
Смелости хотелось — не бравад,
Ради правды, по которой мерзла…
Крупка снега на твоих бровях,
Поднятых, как при отплытье весла.
И вместе с тем — автор то тут, то там роняет слегка затушеванную «рассудочную» самоиронию:
Я в себе, как в лавке посудной,
Тщилась вечное не побить.
Я любила, ибо абсурдно
Было видеть — и не любить.
Да и само название книги — не самоирония ли?
Пожалуй, все же вернусь к началу моего разговора: да, это стихи о любви, об этой
переполняющей душу загадке, о том, что дает нам возможность познавать мир,
другого человека, самого себя… А может, и вправду
возможны такие часы, когда наши «несостоявшиеся» «вдруг становятся сродни» и
когда «боль отболелая», всех объединив, позволит нам
«со всеми сразу быть / И всех оплакивать»?.. В этом смысле, возможно, и уместно
понимать непримиримое «Доверяю себе, непростившей»: непрощение у Кудимовой — нежелание освобождать свою душу от
тех, кто был ей дорог, потребность продолжать с ними диалог. Они — неотъемлемая
ее, души, часть. («И тех, кого любил, / Я разлюбить уже не в силах!» —
восклицал Давид Самойлов…). Такие стихи мог написать только мудрый, много
переживший, много осознавший человек; не порывистый, не эгоистичный, не
спешащий жить и чувствовать: глубокая река не шумит, глубокие чувства не
допускают скороспелых и быстротечных эмоций. Ну а что касается теоретически
возможной потребности в повышении градуса стиха…
пожалуй, тут Кудимова могла бы повторить за Чеславом Милошем: «Я слишком ценю стиль, чтобы рисковать». Поэт не
оглушает нас криком души: достаточно сдержанного, негромкого тона:
Вновь тебя приглашаю не к дачному гамаку,
Не к шалашному раю,
Но когда говорю, что я жить без тебя не могу,
Это значит, что я умираю.
Все стихотворения в книге написаны горячим сердцем. Ни одно из них на последнем слове не смолкает: звук длится и в тишине, вибрации не утихают, сердце стучит, сохраняется тепло дыхания.
И нанялся дождь воды натолочь,
И тьма на стекле гадала,
И время не шло, и сердце всю ночь
Взмывало и опадало.
И будто с цепи рвалось естество
Искать до изнеможенья
В знаменьях судьбы следы твоего
Преддверия, приближенья.
Книга Марины Кудимовой — событие в современной поэзии, новый голос в русской любовной лирике, — но как же легкомысленно звучит это определение по отношению к «Душе-левше» — любовная лирика! Скажу иначе: стихи Марины Кудимовой — сочетание нежности, хрупкости с душевной выдержкой, с терпением и силой духа; непримиримости — с великодушием; гордости — с покорностью. Ее стихи — боль, претворенная в свет.
Эмиль СОКОЛЬСКИЙ