Беседовала Юлия Мякинькова
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 3, 2015
Сергей Арутюнов — известный московский поэт, автор многих книг, доцент Литературного института имени А. М. Горького. Сегодня он отвечает на вопросы нашего корреспондента.
Сергей Арутюнов: «Литинститут не должен штамповать копирайтеров»
— Сергей Сергеевич, сегодня хотелось бы поговорить с Вами преимущественно
о Вашей преподавательской деятельности. Вы преподаете в Литературном институте
с 2005 года, то есть уже почти 10 лет. Можно сказать, что это солидный срок. По
крайней мере, достаточный для того, чтобы проследить
определенные тенденции. Скажите, как изменились студенты и их творчество за эти
годы?
— Тумана становится определенно больше.
Если наш набор (я поступал в Литинститут в 1994-м году) пусть инерционно,
согласно советским лекалам, сознавал, зачем нужна наша профессия («ты
наслаждаешься самопознанием на письме, и если делаешь это хорошо, тебе за это
даже платят»), то теперь, как выражаются «эйчары»,
стимул становиться литератором отсутствует как структурная величина.
Советского Союза нет уже скоро как четверть века, и с каждым годом чувствуется
все определеннее, что Литинститут, как один из опорных элементов советской
гуманитарной системы, только сильнее выбивается из предусмотренного некогда
исключительно для него типологического «гнезда», производя кадры, рыночной
системе ни в малейшей степени не нужные. Это не повод закрываться, это повод
реформироваться, и самым серьезным и тонким образом — не воссоздавая «райских»
условий для литераторов, но и не подчиняясь целиком требованиям подлого
времени. Литинститут не должен штамповать копирайтеров,
это пошло.
Ясно следующее: профессии «литератор» в общероссийском квалификаторе профессий нет и не предвидится. Наши выпускники, если повезет,
попадают в довольно жалкие по своей сути журналы и газеты, порой даже на радио
и телевидение и, пока хватает силы воли, тянут лямку, не отрываясь от языка.
Натуральное рабство, но иных путей нет.
Профессиональное же писательство представляет собой довольно жесткую
бизнес-модель, с минимальной, зато минимально стабильной доходностью. Правда,
писатель от своего труда не получает практически ничего: прибыль делится между
издателем и продажником. Писатель в этой системе лишь
низовой и чисто технический специалист.
Десять лет назад я начинал заниматься практически со своими ровесниками, родившимися
в Советском Союзе и унаследовавшими от него запойное чтение и эмоциональным —
до трясучки и красных пятен — обсуждением прочитанного, как опорного
конструкта. Для советской интеллигенции, во многом ущемленной, это было нормой:
она сознавала себя обслуживающим великие свершения классом.
Второй набор был куда более мерцающим. Как я мысленно окрестил их, «наследники
растерянности», сбитых ориентиров. Всего несколько лет, а разница колоссальная,
и в манере исполнения стихов, и в бытовом поведении — словно бы взвешенность в
эфире, странные пристрастия, некая даже анемия чувств. Практически весь этот
набор, кроме нескольких человек, рассыпался у меня в руках. Твердо в качестве
авторов могу назвать трех-четырех — прежде всего, Клементину
Ширшову и Григория Горнова.
— В 2014/2015 учебном году Вы набрали много первокурсников. Семинар разросся
и значительно «помолодел». Как это отразилось на общей атмосфере семинара и на
самом учебном процессе?
— Что ж, мы начали всего полгода назад. У нас прелестно, курсовая аудитория
набита битком, взрывы хохота так же часты, как благоговейное молчание.
…Я окружен птенцами, которые весело выглядывают из надбитых клювиками
скорлупок. Они, кажется, понимают, что учеба в институте не
даст им ничего, кроме в меру разгульных лет, групповых ночных бдений, и,
наконец, пусть завалящую — небось, не «Плехановка»,
тем более не Гарвард, — корочку о высшем образовании. На этом
Литинститут, совсем как экипаж аварийного «Боинга-747», простится с ними, и они
окажутся лицом к лицу с жизнью, которой заранее не нужны ни они, ни их стихи.
Но пройдут годы, прежде чем они осознают это. Пока — щебет.
— Что Вы можете сказать о поэтах-первокурсниках?
— Что можно сказать, пребывая в райском саду? Говорящие птицы, цветы… лишь
нескольким из них ведомо настоящее, осмысленное или осмысляемое горе. Развал
семей, банкротство мелких производств их родителей, переезд из одного холодного
города в другой, не менее холодный, первое чувство — все эти лепестки
когда-нибудь опадут с них, но будет ли перед тем хоть что-то на них начертано,
какой-то ломкий и вместе с тем явный, трогающий за самую душу узор?
Будут ли над их строками плакать, я не знаю.
Их учили порой хорошие учителя, будившие в них рефлексию, способность сознавать
себя, но я не исправляю ошибок даже самых плохих учителей. В творческих
профессиях основное делает сам человек. Семинары же устроены предельно просто:
либо автор понимает намеки, которые ему делают, либо не понимает. Будущее
покажет, как они обойдутся с тем, что услышали.
Сегодня я приятно удивлен лишь тем, что техника русского стихосложения,
несмотря на одуряющие старания «десталинизаторов», в
мальчиках-девочках 1997 года рождения не опустилась за отрицательную отметку,
и, значит, они по-прежнему дети книг, дети культуры.
— Обсудиться на семинаре может любой желающий, не
только студенты Лита. Есть ли какое-то коренное
отличие между творчеством лИтовцев и творчеством тех,
кто приходит «со стороны»?
— Коренного отличия нет. Может быть — я в этом не совсем уверен — те, что
приходят с улицы, более напористы в достижении невозможной цели. Они не подают
документов, не проходят скучных процедур, они в свободном плавании. Чтобы
обсуждаться, им надо вызнать, когда чьи семинары проходят, изучить атмосферу на
каждом или наслушаться слухов во дворе, куда стоит идти, для чего проникнуть
мимо нашей недремлющей охраны… В общем, это довольно
сложно. Иногда сложнее, чем просто взять и поступить. Плыть в параллельном
потоке, не рассчитывая на малейшее подтверждение своих способностей, более
рискованно, и, тем не менее, поэтика глуповатая, а то и просто тупиковая,
одинаково нелепо являет себя по обе стороны.
— На семинарах от Вас исходит неповторимая энергетика, которая заряжает,
вдохновляет, поддерживает слушателей. А что Вам дает общение со студентами?
Преподавание в целом?
— Пожалуй, иллюзию собственной значимости.
Если серьезно, наблюдение за текстами, мысль о них уже есть следование
призванию. Семинар дает мастеру возможность не замыкаться в самом себе — то
есть, то же, что и каждому семинаристу.
Я никогда внутренне не отделял себя от студентов. Устами булгаковского
Преображенского — «голубчик, я московский студент» — нетрудно заметить, что
именно эти слова говорятся в повести с наибольшей гордостью. Неважно, откуда ты
приехал, — «московский студент» есть до сих пор понятие вольное,
непокорное и… святое. Для тех, кто ощутил хоть раз, что такое именно московский
студент, а это понятие какого-то высшего порядка, и Гарвард покажется ерундой.
Студенты могут выходить из студенческого возраста, но главные черты их остаются
и наследуются следующими поколениями. Пожалуй, главное в этой фигуре —
неуемность. Отсюда и энергетика, наверно. От подключения к высоким ноосферным полям.
— Каковы Ваши главные творческие и педагогические принципы?
— Первый и последний — не бить по морде. Никого.
Никогда. Что бы ни случилось.
Студент может оказаться хамом и последним
ничтожеством, но это не повод унижать его. Если подловатая суть вскрылась,
нужно расставаться, и как можно быстрее.
Через семинар проходит огромное количество людей, некоторые из которых так и не
«развиваются в психически полноценных личностей»,
несмотря даже на литературные регалии. Они остаются шариковыми, если уж мы
остаемся в булгаковской парадигматике.
Мастер и ученик — весьма напряженное поле личных отношений. Никакого профессионального
подхода здесь быть не может: это слишком интимная сфера, ты допускаешь человека
себе в душу, а человек — тебя.
— Какова, по Вашему мнению, роль мастера в обучении и творческом развитии
ученика?
— Да Бог его знает, если честно. Я до сих пор не понимаю, как из человека,
пишущего, как курица лапой, получается через несколько
лет автор. Почему строки его начинают сиять. Я же не могу приписывать эту
заслугу себе, верно?
Что делаю я? Еложу по строчкам, скучно проповедую верность норматива нормативу,
предлагаю варианты исправлений, реконструирую, как выглядит текст со стороны и
как выглядит прообраз текста, откуда могут произрастать его корни, вскрываю
влияния, советую что-то из чтения, близких по семантике авторов… и все это
называется «звать в даль светлую»?
Может быть. Просто все это тайна, скрытая, в том числе, и от меня. «Плодов
своих не увидите». Сеять просто — иди и разбрасывай семена. За десять лет
несколько «моих» авторов строжайшими постами и молитвенным рвением достигли —
нет-нет, не вершин литературной иерархии — но уверенно встали на ее первые
ступеньки. И что, все? Да. За десять лет — пока да. А за двадцать, тридцать?
Наши мельницы мелят медленно, едва-едва.
Тем более, что поэтов в прежнем смысле — запойно
читаемых, превозносимых — не будет больше никогда. Сегодня речь не идет даже об
авторской репутации, тем более о ее качестве или сроках формирования. Боюсь,
что это понятие отжило свой век. Сегодня поэт может быть чистым подонком, алкашом, ничтожеством, и это ему, похоже, не
мешает, а иногда и помогает выкрикивать пакости.
А я думаю, что русский поэт должен быть только святым. Русского поэта в моем
понимании формирует аскеза, но научить аскезе я не могу. Если выражаться
предельно точно, я учу тексту, который напоминает образ текста, произведенного
аскезой. Такие изыски не всем близки, кому-то вообще не нужны.
— А к сетевой поэзии в частности как относитесь?
— Да какая там, простите, сетевая поэзия. Оправдание для неудачников.
«Я — сетевой автор!». Отлично: значит, тебя не взяли в бумажные.
Чтобы пройти процедуры экспертного отсева, нужно что-то значить не только для
себя. Сетевые авторы всегда подспудно чувствовали свою ущербность, игрушечность.
Десять лет назад находились среди них такие, которые пророчили бумажной
литературе полное исчезновение. Тогда, мечтали они, править литпроцессом
будут они. Я пытался разуверить энтузиастов, и сегодня фактически вышло по-моему: бумажная литература до сих пор считается
мерилом профессионализма. Хотя и печатается зачастую такая
апокалиптическая шваль, что
стыдно книжку открыть.
— И напоследок: что бы Вы хотели пожелать пишущей молодежи?
— У меня никогда не было громкой славы, больших тиражей. И я не люблю людей,
которые к славе стремятся: на этом пути быстро перестают различать достойные
средства для достижения цели, и в результате страдает текст, теряющий черты
трагической исповеди и превращающийся в публицистическую помойку. Это мы видим
на «слэмах».
Если бы мог советовать, то сказал бы, пожалуй, следующее: не обращайте внимания
на тех, кто прославлен. Читайте их, стараясь понять, в чем они преклонили к
себе уши литературных воротил. У меня было подобие славы, и ничего, кроме
крайне неприятного возбуждения от якобы открывающихся возможностей, я не
ощутил.
Я стоял на сцене Большого театра, в зале было множество литературных воротил, и
что? Я сошел со сцены, и меня не понесли на руках, не воздвигли в мою честь
храмов, не приносили моей статуе жертв. Рядом стояла мама, Татьяна Бек и еще
две прекрасных молодых женщины, мои друзья до сих пор.
Сделать себе имя — цель заведомо недостойная. Сделайте лучше самих себя.
Не покидайте свою страну, будьте с ней, болейте с ней одними заблуждениями и
прозрениями, любите и будьте любимыми в России, памятуя о том, что наслаждение
поэзией искупает все остальное.
Беседовала Юлия МЯКИНЬКОВА