Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 3, 2015
Сергей Попов — поэт, прозаик. Родился в 1962 году. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Печатался в журналах «Новый мир», «Арион», «Москва», «Дети Ра» «Юность», «Зарубежные записки», «Интерпоэзия», «Волга», «Зинзивер», «Новая юность», «Футурум Арт», «Литературная учеба», «Крещатик», «Подъем» и др. Автор многих книг стихов и прозы. Победитель Всероссийского литературного конкурса им. Маковского в номинациях «стихи» и «поэмы» (2004). Победитель Международного поэтического конкурса «Перекресток» (Германия) журнала «Крещатик» (2007). Обладатель Специального приза Союза российских писателей Международной Волошинской премии (2010). Лауреат премии журнала «Дети Ра» (2011). Лауреат премии газеты «Поэтоград» (2011). Лауреат премии газеты «Литературные известия» (2014). Член ПЕН-клуба (Русский ПЕН-центр) и Союза российских писателей. Живет в Воронеже.
* * *
Разыграешься жить между делом,
Коневского читать между строк,
оставлять на стекле запотелом
жадных пальцев бутылочный сок.
Трубку заполночь цапать из
ножен
(скоро утро — какого рожна?).
Соглашаться, что ты невозможен
и она никому не нужна.
Попадаться на слезы медички
не взирая на вязкость крови,
параллельно к чертям на кулички
навострясь от былой визави.
Есть ли в том утешение, нет ли?
Заставляет кудрявые петли
кровяной вытворять кислород
от своих непомерных щедрот.
Бедный Ореус, крепкий орешек!
Средь лифляндских затерянных вешек —
покати мемуарным шаром…
Разговор не окончить добром.
Зло на взморье теченье речное —
и зело противленье ручное
дорассветную гонит волну…
Не получится вставить «тону!»
* * *
Г. К.
Он пробовал прозой. Но проза вредна —
для певчего сердца обуза одна.
И в рифму старался, как в оные дни.
А все перепевы случались одни.
В разборки залез, опускаясь на дно.
Попутал же бес — окаянство одно.
Окстился, остыл. Распластался на дне —
теченье оплечь для него не в цене.
Лишь ангелов сквозь пресноводную грязь
он кличет, своей немоты не стыдясь.
* * *
Подкормим глаза тауфоном,
загасим причуды зрачков.
Мы жили во времени оном,
не видном теперь без очков.
Оно и сейчас беззатейно
торчит, может быть, во дворе
с початой бутылкой портвейна
по раннеосенней поре.
И что-то хрипит под гитарку
на свой романтический лад,
мешая дремать перестарку
и сдуру вздыхать невпопад
под утро про новую линзу,
оптических дел чудеса…
Но марево сверху и снизу,
и чьи — не понять — голоса.
* * *
Черный день до белой горячки прожит.
И жильцов утюжит, ведет, корежит.
А в зрачках торчит гробовой Хичкок,
грузен, стар и лукавоок.
Прямо в душу смотрит, нечистоплотен.
Что за прок от его чумовых полотен —
здесь своим угребищам несть числа —
блекнет классик жуткого ремесла.
Здесь они чешуйчаты, злы, летучи.
Наполняют сны, прободают тучи
по краям короткого забытья
облысевших мальчиков для битья.
Эти зрители всей гулевой эпохи
на ее излете куда как плохи —
и мотор бастует, и глаз в слезе,
и на прежней фиги цветут стезе.
Неземной цветок в плотоядной пасти —
дышит Хронос гарью, шампанским «Асти»,
и холодным потом вовсю разит
от вонзивших зенки в его транзит.
Закурить бы «Данхилл» и честь по чести,
как глотали жизнь в этом гиблом месте
с иностранным флером заснять кино —
будто пленка с памятью заодно.
Но кружатся ящеры, ржут химеры
в раскадровке счастья вчерашней эры.
Прянь в загранку, вены ли отвори —
стеклотара высохла изнутри.
ЯНВАРЬ
1.
По-над «Динамо» морозец лукав.
Дергает искоса бес за рукав.
Из-за затылка шипит на ушко
перед ударницей с пыльным флажком.
Возле колхозницы в гипсовом сне
так и скользит холодок по спине.
Сердцем сметлив, безрассудством умен,
все узнаешь, да не помнишь имен.
2.
Беглое времечко, корочка льда.
Раннего дня огневая слюда.
На стадионном забытом катке
зимних ворон круговые пирке.
«И поделом, поделом, поделом…»
шепчет в сердцах комсомолка с веслом.
Кровь леденеет, искрят провода.
Что за охота соваться сюда?
3.
Пламя зрачковое, крупчатый мел.
Право, ни в жизнь на коньках не умел.
Из-за решетки глядел на огни —
через нее нестерпимей они.
Старой гирлянды накал волновой,
музыка хриплая над головой…
Сохнет весло, застывает волна.
Гипсовой пылью округа полна.
* * *
Вырастают дымы из труб,
как дома — из прибрежных круч.
Здешний воздух шершав и груб,
и до крайнего нерва жгуч.
Невесом в кровяном кругу,
очумело шумит навзрыд
день и ночь через не могу
сквозь безмолвие аонид.
И сосудистой качки чад
в углекислой цветет башке.
Что стряслось? Почему молчат?
Как прожить в ледяном мешке?
Там, где дым подпирает лбом
мешковатую мгу небес
и лежит на холме любом
безответности страшный вес.
* * *
Укротитель домашней моли, водитель каши
по раскаленному кругу любимой миски,
друг леденцов, обладатель гусиной кожи,
перемыватель вестей с экрана: и этот в сыске.
Требователь суда, трибунала; ау, погодки!
И мерцают в потусторонней прозрачной яме
рапорты, трупы, трофейные порнофотки
и румяные барышни с выщипанными бровями.
Чье-то соображенье длить этот пошлый фокус
варикозными розами порасцветило тело.
И часы — огромные, фирмы «Fungus» —
раз запнувшись, отмалчиваются без дела.
Штайнерштрассе, орешки для фройлен,
крутой глювайн,
австрияцкой песенки сурковые обороты.
Отмокают, нежатся в пене подземных ванн
ротные гаеры, пенки лихой пехоты.
Гладят по ежику, пишут по воздусям
на депрессию дедушке ласковые депеши.
Оборачивается — и течет по его усам
дух махры, чьи курцы хороши и пеши.
А еще портсигары с вепрями — выпуклые клыки —
и тирольские шапочки — на, нахлобучь, посмейся.
И готический скос костела, и чердаки
облетает надменная и неземная месса.
УСПЕНИЕ
Логово привкуса терпкого
в хлопотной глотке блажной —
бредит и кличет аптекаря,
оберегаем женой.
Голос, микстурами сорванный,
битый пилюлями влет,
в непоправимую сторону
от изголовья плывет.
Крови терновой, багульника
рвутся тинктуры в нутро
пьяницы и богохульника —
все, как преданье, старо.
Лишь у единого новости,
навзничь скользящего в ночь —
небом означенной скорости
зельями не превозмочь.
Все упованье — каракули
в папке облаток промеж —
чтоб поминали и плакали,
и поднимали мятеж
против торопкого Хроноса,
мертвого терна во рту,
бога, что медлит притронуться
и пересилить тщету.
* * *
во сне сознание колеблется
в оконце зыблется весна
ужели ты монада лейбница
чья степень яви не ясна
о эти перлы метафизики
в предверьи первого луча
что детства праздники и финики
что неба прошлого парча
но аналогий траектории
родней страдальцу от ума
в неукоснительной теории
а здесь безумная зима
а здесь иголками дырявится
ночного опыта кора
и близорукая упрямица
без спросу курит на ура
сквозного дыма энтелехия
течет по млечному пути
и вместо логоса элегия
и слов слезам не обойти
и свет застыл и время замерло
и вся навечно из вчера
по философии экзамена
в мозгу засела немчура
сосновый абрис умирающий
твоих конспектов дело швах
но не пора но не пора еще
что нам до опыта в словах
* * *
Клеймен ленцой позднесоветской
рабочий прежде городочек —
звонком, рассылкой, эсэмэской
средь рытвин тешится и кочек.
Перекаляется мобильный,
переполняется граненый.
Одолевает мрак могильный —
околевает сброд районный.
И в никуда частят гудочки —
ведь все доподлинно на связи.
Ползут снега, чернеют почки,
цветы случаются из грязи.
И по оврагам, по пригоркам
не умолкают позывные —
сигналам в воздухе прогорклом
тесны значения земные.
И заводской пронзая остов —
жестянка-жизнь вокруг другая —
гуляют волны вдоль погоста,
ничьих ушей не достигая.
И словно пальцами ничьими
какой-то общий набран номер,
и в телефонной книжке имя
одно на всех, кто жив и помер.
* * *
Свет занимается дальний,
блики снуют по стеклу.
Черный и пирамидальный
тополь уходит во мглу.
Розные и золотые
блестки скользят в никуда —
как по строкам запятые,
словно слова — ерунда,
словно кромешная ересь —
все, что темнеет в окне,
и в сотворенном изверясь,
бог маякует извне.
Словно залог продолженья —
суть не слова и дела,
а световые скольженья,
окон ночных зеркала,
легкий наклон тополиный,
длинная тень до угла,
над черноземом и глиной
полурассветная мгла,
дрожь ожиданья, испуга
лиственный шум угловой,
трассы небесного круга
над колготной головой.
* * *
Сквозь разговоры о хорошем
все безнадежней проступал,
ветвями сбоку огорожен,
ноябрьской роздыми опал.
И ветер жег и в хвост, и в гриву,
последних листьев не щадя,
слезу-ольху, беднягу-иву
перед порывами дождя.
И средь продрогших сучьев голых
горячей речи вопреки
вода блестела на глаголах
поверх излучины реки.
Стремглав теченьем относила
все сочетанья честных слов
к морозам каверзная сила,
студеный жалуя улов.
Ведь легкий пар вблизи, где лица
дыханьем лишь разделены,
за поворотом не продлится —
в природе нет ему длины.
Он весь распят на ветках здешних
и пригвожден дождем к стволам,
чтоб согревать живых и грешных.
С грехом, конечно, пополам.
* * *
Всуе листы мараю, гусей дразню.
И дождевую люблю на стекле мазню.
Кормом скупым поощряю куриный ум.
И выхожу размяться в сумерках наобум.
И ходоку в этот час не важны глаза.
Но чудесны птичьи в зарослях голоса.
О нелюбви поют, о коварстве, о страшных снах
и — как всегда — тридевятом царстве — увы и ах.
Где вы, озера слез, русалки по берегам?
Сладко ль живется бабам — кругом ягам?
То тебе рытвина, то полено — как во щи кур —
в липкую по колено уходишь, хмур.
То есть кромешно ясен, всяких лишен химер.
В чей не наступишь след — все одно попадешь в размер.
Разницу грязь по любому сведет на нет —
свой ли, чужой исчезает мгновенно след.
Свет выгорает, множится только звук
ярых страстей ли, брачных несметных мук,
перистой разноголосицы, траченной чепухи.
В области переносицы давят башку грехи.
Но на сорочьем — галочьем кличут слепца навзрыд —
точно в ночном русалочьем пламень прощенья скрыт.
НОЯБРЬ
Яростный воздух утюжит гортань.
Странно в такую отчаливать рань.
Волны эфира за сизым окном
дрожью стекольной поют об одном:
все это было, и будет, и бу…
С присвистом все вылетает в трубу
спорого меж берегов катерка —
все судоходна былая река.
Резкие блики, летейская сталь.
Все до обидного также как встарь.
Ток в никуда. Загрудинный
наждак.
Не обессудь, если что-то не так.
Если сошлось продышать на стекле
реку в порезах и время во мгле.