Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 2, 2015
Владимир Коркунов, «Кимры в
тексте»
М.: «Академика», 2014
Поскольку литературное дело давно и прочно стало у нас продолжением
«общепролетарского» дела («общегражданского», «общенародного»,
«общепартийного», «общекультурного»), российская земля пронизана токами
литературной памяти и следами литературных путников и старожилов. Ясная Поляна
и Старая Русса, Спасское-Лутовиново и Тарханы, Одесса
и Нижний Новгород, Вёшенская и Переделкино…
А Кимры тут каким боком? Не боком. А пересечением маршрутов,
командировок, ссылок, зон и черт… если не оседлости, как во времена оны, то прописанности.
Следы пересекаются. Если чем и славились Кимры в долитературные
годы, так мастерством обувщиков. Что и было подхвачено. Недаром уроженец тех
мест писатель Макар Рыбаков хотел взять себе псевдоним «М. Сапожник». И знаете,
кто отсоветовал? Максим Горький, всю жизнь проходивший под своим сладостным
псевдонимом!
Но, кажется, скоро и «Кимры» будут восприниматься как литературный псевдоним,
столь славные служители муз скрестили здесь свои следы. Муз? А может,
чего-нибудь более подходящего для века мировых войн и тотальных революций?
В первый год ХХ века в Кимрах появляется на свет будущий автор «Разгрома» и
всесильный руководитель советской литературы Александр Фадеев. Не стоит так уж
фиксироваться на месте рождения: оно почти случайно. Семья скитается, ее держит
на плаву мать, труженица-медичка, немецкой стойкости характер; маршруты же определяет
отец, русский очарованный странник, гуляющий по ссылкам и мечтающий о мировой
революции.
Занесло их потом на Дальний Восток, где и вырос Александр Фадеев в крупного
советского писателя. А потом посетил (с матерью, ибо отец уже сгорел на
очередной каторге) место своего рождения — Кимры. Посетил «тайно», чтобы не
возбуждать административного восторга местных начальников… Но
вышло иначе: пришли начальники представиться, обеспечили гражданский резонанс
визита… Как по контрасту сплетаются судьбы! Фадеев изо всех сил хочет остаться
незаметным, а сталинская слава выталкивает его на видное место… А Мандельштам, приютившийся на шесть месяцев 1937 года в
кимрском Савелове, на
Эти контрасты судеб замечательно выявлены кимрским литературоведом и краеведом
Владимиром Коркуновым (из книги которого я и беру эти подробности). Какое чутье
к неразрешимым узлам судеб! Счастьем или несчастьем пахнет гордое
самостоянье Мандельштама? — «Я благословляю каждый
день и каждый час нашей горькой жизни, мой друг, мой спутник, мой слепой
поводырь…» (Из последнего письма Надежды Яковлевны обреченному мужу, которое
Осип Эмильевич уже не успел прочесть.)
А Фадеев кем остается в нашей раздвоившейся памяти? Всесильным сталинским
сатрапом, отправлявшим в небытие таких «врагов народа», как Мандельштам? Или
несчастным исполнителем, тщетно пытавшимся спасти, кого мог? Мучеником, который
покончил с собой от раскаяния, что служил кровавой системе? Или совиновником, который эту систему
тоже создавал?
Свет и тьма чередуются в сером сумраке военного времени, и белым пятном
врезается в эту серость великая фигура Михаила
Бахтина, сосланного в Кимры по военному лихолетью, где перемыкивал
он беду, преподавая в школе малолеткам и выкраивая время для работы над
книгами, которыми спустя полвека будет зачитываться интеллектуальный мир! Да не
«перемыкивал» — не тот характер! Пересиливал! На
одной ноге (другая была недавно отрезана хирургами — гангрена!) преподавал, не
садясь, стоя на костылях, адресуясь только к тем, кто хотел слушать и думать. А
тех, коим умствования учителя были не по силам, — игнорировал.
И суждено им было полвека спустя мучительно припоминать, что рассказывал им
этот странный учитель. Мировая слава и глухая безвестность перекликаются через
Волгу с кимрских берегов. Не угадаешь, что кому уготовано. Даже успешным детям
славного когда-то царства кустарей, вытащенного революционным веком к
продолжению общепролетарского дела. Не дал Максим
Горький стать «М. Сапожником» Макару Рыбакову — под своим именем писал прозу
уроженец Маркушей и даже одним из первых в области
был принят в Союз советских писателей. Всю жизнь пробивался сквозь редакторские
заслоны и цензорские запреты, в конце концов пробился, на восьмом десятке издал
почти все… И что же? Еще через десяток лет — забыт.
Канул в безвестность. Не переиздается. Даже фамилия «Рыбаков» невзначай
перелетела в другую, далекую литературную судьбу.
Неисповедимы пути словесности. Владимир Коркунов относится к непредсказуемости
этих путей со спокойным пониманием. Но так же спокойно
и неутомимо выкапывает из частных архивов, из музейных запасников, из старых
подшивок — все, чем прославили (или могли бы прославить) родной город
счастливцы (или несчастливцы), старожилы (или недолгие гости), летописцы
кимрской земли (или исповедники кимрского поднебесья).
Весенний ветер и дыханье мая,
Разливы рек и свежих листьев гул,
Я это все, как жизнь, оберегаю
И никогда не уступлю врагу…
И если враг границу нашу тронет,
Пусть это будет ночью или днем,
Блеснут клинки, рванутся вихрем кони,
И вся страна заговорит огнем.
И сгорел, рванувшись туда, где блеснули штыки и огни. Сгинул в 1941 году.
Успел за 27 лет жизни стать профессиональным поэтом. Имя осталось в кимрских
литературных летописях. Сергей Петров.
А вообще — разве не проблескивает что-то певуче-поэтичное, не поскрипывает ли
что-то упруго-молодое, не отдается ли сквозь русское — что-то финское, что-то
тюркское в самом этом слове: Кимры?
Чаровница рифмы — Белла Ахмадулина — какое чудо
сотворила бы из этого слова, попади она в Кимры! А ведь сотворила. В Кимры не
попала — попала в Боткинскую больницу, и Кимры сами к
ней пришли:
…Но вот что странно: умыслом
каким,
все сестры, все сиделки, санитарки,
как сговорившись, прибыли из Кимр.
Приятно, но загадочно, не так ли?
Две Тани, Надя, Лена — все из Кимр.
Вздор — помышлять о Крыме
иль о Кипре.
Мы целый день о Кимрах говорим.
Столицей сердца воссияли Кимры.
Но ныне Кимры — Кимрам не чета.
Не благостны над Волгою закаты,
и кимрских жен послала нищета
в Москву,
на ловлю нищенской зарплаты.
И Владимир Коркунов с благоговением вставляет эту ахмадулинскую
кимрогимнию в свою летопись.
Светится Словом наша земля. Кто ни пройдет —
почувствует. Хотя зарплата у санитарок и впрямь нищенская.
Лев АННИНСКИЙ