Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 2, 2015
По закону записных книжек
В ряде номеров «Зинзивера» второй половины 2014
года — «Записные книжки писателя» Эмиля Сокольского, нечто среднее между
традиционным писательским дневником и фейсбуковскими
постами, куда, собственно, дневники постепенно и перетекают (достаточно
вспомнить — из последнего — цепочку воспоминаний Сергея Чупринина).
Лаконичные заметки о литературной жизни, высказывание мнения по спорным
литературным ситуациям — дело не только приятное, но и ответственное.
Поскольку, как и в случае с литературной критикой — а «Записные книжки
писателя» в некотором смысле критика, поданная в виде коротких заметок —
дневник обнажает эстетические и профессиональные качества автора; их не
заретушировать за извивами верлибра или изгибами авангардной прозы. Либо есть
мысль, либо ее нет. Либо есть позиция, либо она размыта в абстрактные
словоформы.
Интересы Сокольского разнообразны. Классические фигуры (братья де Гонкур,
Рубцов, Пришвин) перемежаются с современниками (Кушнер, Прилепин,
Тавров). Разумеется, эти тексты не претендуют на
объективность. Поскольку, как и в любой дневниковой прозе, отражают лишь
собственное видение того или иного явления. Вот Сокольский
пишет об Айги: «Всегда понимал Геннадия Айги. Его тире воспринимаю как паузы
вместо еще несотворенных — да и не н у ж н ы х
слов, которые повредили бы тишине и глубине, нарушили бы тайну невыразимого,
его потаенную красоту». Фраза правдива — для Эмиля Сокольского, но дискуссионна для остальных, пытающихся отыскать истину в
поэзии человека, «шевелившего словами Вселенную». Что значат его тире, что
скрывается за скупостью слов — возможно ли верное толкование пустоты или каждый
наполняет ее собственным смыслом?
Вот, например, пассаж об Ахматовой: «Блок похвалил Ахматову, оговорившись:
“несмотря на то, что я никогда не перейду через Ваши “вовсе не знала”, “у
самого моря”, “самый нежный, самый кроткий”, постоянные “совсем” (это вообще не
Ваше, общеженское, всем женщинам этого не прощу)”. А
я не могу простить Ахматовой ее пышности… (далее идут примеры стихов)». Первая
реакция (а, может, и вторая-третья): да какое Вы право имеете так судить об
Ахматовой? Осуждать гениев под стать лишь самим гениям! Но потом приходит
понимание, что в рамках дневника, записной книжки, каждый автор сам себе и Бог,
и гений. И законы в ней — свои. И правда — своя.
Между Петербургом и Ленинградом
Главный герой новой книги Натальи Гранцевой
«Золотое решето» — Петербург. Он пронизывает страницы, наполняет их
своеобразной атмосферой дождей и туманов, разводных мостов и уникальной
архитектуры. Даже если не выведено явно, при самом появлении слова «Петербург»
возникает ряд сильнейших ассоциаций. Неслучайным было и создание В. Н. Топоровым Петербургского текста — первого в ряду локальных
текстов, охватывающих все больше регионов, городов и весей. Потому и
рассматривать «Золотое решето» следует через призму истории и голоса города,
места памяти, сплетенного со временем.
Пройдемся по страницам (как по санкт-петербургским улочкам!) и выделим те отметы Северной Пальмиры, которые бросятся в глаза.
«Государыня Севера, нимфа Невы», «Пей рассвет петербургский», «Любя его туманы
и загадки», «В Москве сирень, а в Петербурге — нет/ в Москве уже весна, а в
Петербурге пусто». И это только в самом начале книги, не принимая в расчет
развернутые описания города! Последняя оппозиция, к слову, не случайна. Москва
и Петербург — как аверс и реверс нашей жизни; монетка крутится в воздухе — что
выпадет, орел или решка, чья возьмет? Это извечное
противостояние, и в поэзии можно без труда уловить петербургские мотивы — не
только на уровне отдельных синтагм, но и посредством звукописи,
неспешно-патриархального образного ряда, какой-то особой интеллигентности и восхищенности миром.
Метафоры объемны и вневременны: «Обнимая
шампанский (это одно из любимых слов Натальи Гранцевой,
— оно еще встретится в книге. — В. К.) обман темноты/ Я пойду
посмотреть, как разводят мосты <…> Я пойду, чтоб
увидеть в полуночный час/ Атмосферы сгущенной жемчужный алмаз, / Отсветивший июня державу». Некая бравурность, восхищенность вкупе с благородством просматриваются в этом
стихотворении. Гордости за город и счастья от возможности быть частью его.
Книга построена как некое законченное произведение, в котором могут происходить
и временные метаморфозы. Такова осознанная перекличка между стихотворениями «В
этом городе больше Петербург не живет» и «В этом городе больше не живет
Ленинград». «Призрак призрака» в первом из них — это еще и плач по уходящему
прошлому, той неповторимой атмосфере, которую усиленно сглаживает глобализация
и трет наждаком мультикультурализм.
В этом городе больше Петербург не живет —
Он ушел под воду погибших дней,
Он увел с собой неживой народ,
Кочевые души камней.
<…>
Петербург обратился в золоченый туман.
Неслучайно именно такой порядок стихотворений — Петербург перед Ленинградом.
Автор ностальгирует по дореволюционному городу («Петербург
эмигрировал»), но если императорский Петербург — это тот образ, который
отливается золотом в памяти русской, то Ленинград — более приближенный, но и
более живой — он все еще стоит перед глазами, хотя «испарился, и теперь он
нигде…»
Не концентрируясь только на петербургской тематике, отметим уверенный словарь,
метафорично-торжественный стиль, но и — философское осмысление мира, в том
числе и природы творчества — поданные ненавязчиво, чаще всего не
напрямую, а через образную систему. Движимая сила поэтики Натальи Гранцевой — красота. Не красивости, самоцельные
в своей бесполезности, а красота осмысленная, когда сюжетная линия
стихотворения переплетается с запоминающимися словами «в правильном порядке».
Ужас безвременья — гость ночной,
Его единственный бог —
На ощупь схваченный воск свечной
И спичечный коробок.