Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 2, 2015
Владимир Попович — поэт. Родился в
МОЛЛЮСКИ
Когда мягкая ладонь двери сделала меня
близоруким,
стены-инквизиторы немедленно обступили подсудимого.
Книги и полки разбежались по чужим делам.
Цветы расхохотались подоконнику,
что скривился в комической гримасе.
Сквозь вечерние линзы ожидания различался
только свежий набросок серым по серому.
Стулья сидели в обнимку за блоховидным
столом, на котором руины вспоминали город
с длинным мостом на костылях.
Мимо над люстрой пронеслось
роликовое метро и бесшумно
поглотило вытяжку.
Синие, теплые, вечные, сильные, тучные,
прочные хлынули в здешние дебри волны муссона.
Я сидел на песке, а чайки картин
слетались с несметных сторон и клевали
друг друга в спины. Никто не хотел уступать,
но свое взяла та, что еще не успела родиться.
Оставался нетронутым белый рояль.
У моих галилеевских столбов молчания
затрепетали языки половиц.
* * *
Вот и сейчас подле меня проживают свои жизни
грустные львы, заросли камыша, огни над
испанским морем и, конечно, колибри, мои милые
смешные колибри. Все же следовало бы
съездить прочь и посмотреть на моллюсков.
По пути мне встретятся хотя бы
холодные дожди, играющие в чехарду
с детьми осени, или стая диких оленей,
что попытаются изменить мой маршрут.
Но я всего-то буду следить за движениями
первых и третьих.
И меня среди них не окажется. Надо же…
Я не верю, что ветер свободен.
До конца будет еще далеко, а я навлеку
на себя тысячу неслучайных дублей
ночного неба, взрывающегося каждый миг
между взмахами упорхнувшего сердца.
* * *
Дело, пожалуй, не в том, чтобы ворошить
свои или чужие миры кочергой опыта;
не в плаксивом возрождении аквариумных рыбок
данью забытой комнате, и без того
заполненной водою переливов лета;
не в годах, ненавидящих одно дыхание,
потным вепрем собравшее их на клыки отсыревших елей.
Просто мотылек правды устал от археологов
с толстыми пальцами,
а на носилки всегда возносят богов,
создавших докторов, уколы и сами носилки.
Так пускай себе звучат сирены скрижалей.
Обрывы будущего им в помощь.
Тени поднятых бровей.
* * *
Проходя мимо одного дома, современный человек
заметил,
что с водосточной трубой что-то не так.
Нет, она была спокойна, слегка удивлена
и все же готова тихо расплакаться.
Она не издавала ни звука,
а человек услышал, как зашевелились
голоса в его напрасном сознании.
Человек поднял голову — и уголки его рта
изобразили недоумение.
Голубые стены сгорбленного дома, опустив глаза,
глядели в фундамент. Чуть свисающая
кровля изо всех сил, окровавив руки, держалась на месте.
Белые кресты рам на потускневших зеркалах
скрывали неприступное, как нищие гробницы.
Старое название этой улицы лихорадочно
вспоминало, кому именно принадлежали
драповое узкое пальто, надменная шляпа,
к которой тянулось пол-лица человека,
а также год, когда водосточная труба
странного дома сжалась в оцепенении.
* * *
Прежде чем разбиться вдребезги, стеклянные шары,
наполненные разноцветными ароматами,
будут долго и беспорядочно летать во всех
допустимых пространствах. Некоторые столкнутся
еще в воздухе, другие — нетерпеливо лопнут.
Остальные же дождутся другого конца.
Их обладателям будет всегда не до них,
за исключением пауз между снами, этими
дикими зверями тайного леса. Деревья
здесь высоки настолько, что небо обходит их стороной.
Зима не рассказывает, что снег
смеется над происхождением холодов.
Что еще за паузы?! Руки вещего бреда
тянутся к тонкому горлу каждого,
чьи шары до сих пор дышат воздухом.
Пора бы граду благополучия расставить
все по местам. Мы должны. Навести порядок.
Прибрать нелепые осколки.
Ряды пятнистых добровольцев не поредеют,
и это верно.
Необходимо последнее — запретить хождение
босиком.
* * *
Один из моих призраков однажды перестал
быть незамеченным и вернулся через соседнюю вселенную
в земную ячейку текущего момента.
Что он хотел этим сказать, выяснить
не удалось. Правда, отныне, если я начинаю
флиртовать с госпожой альтернативой или
оказываюсь лицом к лицу с циферблатом,
он привыкает откуда-то глухо пришептывать:
«…их пор это может продолж…»;
«…ра бы остановиться и осмы…»;
«…лжны быть разными…»;
«…митация жизни и глу…»;
«…думанное право, протоптан…»;
«…одно творч…»;
«…избавл…»;
«…не ты…»
Голова уже не идет кругом.
Но она готова унестись с любым дуновением,
который, забывшись, оставил голос в параллельной жизни:
то ли в отместку за невыразимое предательство,
еще вернее — согласно ему.
* * *
Поскольку орлиное гнездо стало пустым,
пролетающие мимо воробьи случая немедленно
заняли его. Сразу же был пущен слух,
будто сам орел, желая усилить свою вездесущность
и уверить в своем могуществе,
сам превратился в стаю мелких птиц.
Никто не верил слуху, а еще больше — себе;
так пыль навета воплощается в камень версии
и далее — в гору истории.
Альпинисты носят с собой пшено для других целей.
Пшено берет с собой покорителей вершин,
чтобы они предавались целям. Последние,
задыхаясь, отдуваясь от праха свидетельств,
тоскуют лишь об одном.
О том, чтобы хотя бы благородные когти,
сцепленные с сокровенным гнездом,
никогда его не покидавшие
на предыдущих от воробьиного взгляда страницах,
сохранили святость тонких прутьев.
* * *
Просека за сонной тропой была так близка,
что сосны дремали у меня на руках.
Я обхватил их покрепче, понежнее, и даже
филин притворился добрым. Прогретая тьма
душила ароматом все звуки. Кроме
счастливых окриков подземных царств.
До реки зрелости было еще далеко,
тем паче тому, у кого от одинаковых следов
пересохло в горле. На полях нечестивого
ожидания с бамбуковой скоростью всходили
сорняки надежд. Ногам нечего было топтать.
Я кое-как перебирал ими в воздухе,
спускаясь к тесным берегам.
Если делать то, чего не делаешь,
будет то, чего не бывает.
Забавно: чересчур многие из нас видят
в этом прибежище за зеркалами.
А в карманах лежат их круглые копии.
Хорошо бы перестать замечать зеркала
в чужих карманах.
Но кому-то все нипочем:
называя вещи своими, весьма своими
именами, превращаешься в их продолжение,
по очереди с солнцем.
* * *
Муравьи со страшным грохотом и визгом
пронеслись по красной траве.
Взорвав океанические толщи, как айсберги,
за ними погнались улыбающиеся киты.
Глыбы облаков крушили чернозем,
и под ним холодели от ужаса воды.
Вилки молний подбирали последних черепах.
…Отложив калейдоскоп нелинейности,
любопытствующий ученый расположил
свой разум по всем плоскостям.
И, если бы его осенило, мы не заметили бы
его самого в объективе наших подзорных труб.
Тем более что и ног слишком мало,
чтобы встать с правильной.
Дальнейшее известно. Как обычно, постфактум.
Даже в далекий дремучий источник
подчас попадает иная песчинка.
* * *
Прозрачные ставни у окна кузницы отворились
в который раз. Утро фиолетовой медузой раскинулось
в глубине глубин. Свободные крики младенца
доносились еще до наших неопровержимых
знаний о мнимых героях, о чьей-то вере в других.
Нам постоянно мешал шум прибоя общественного транспорта.
Закружила вьюга и занесла юдолью проезжие
части общего тела. Со скрипом подошв по ветхим
сугробам пролегли ссутулившиеся тропки.
Ничего не подозревающие верблюды проплывали
через рыхлую белизну песков. Кристаллами
по обе стороны от рудников обещания
тускнела молодость.
И только над бедными тучами теплилась
жизнь минимализма. Загадывая звезду отрицания
матрицы, она сидела на своем любимом
и единственном месте — на послеполуночном
карнизе. Она опускала верные глаза, и из
рук ее сыпались конфетти
цвета чистоты-отсутствия-постоянства.
* * *
Дельфинарии неосвещенных бежевых гротов
плывут в обозначенных тоннелях. Лишь бы плыть.
Сплошная линия, пролитая карандашом,
ведет проводящего ее к остывшему кратеру.
Узкоглазый носорог, прерывая галоп,
осовело косится на синюю суму у края посевов.
В невыясненном будущем пещеры услышали
разгоряченные жалобы лавы,
а кукурузные чащи в синих оспинках
замечтались об удаляющемся топоте зорь.
Время года — заволь.
Сию секунду сбрасывает обладателя
узорчатая кожа.