Повесть
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 2, 2015
Евгений Реутов — поэт, прозаик, режиссер. Родился в 1966 году во Владивостоке. Печатался в журналах «Знамя», «Дети Ра», «Футурум АРТ», «Слово» и других. Живет в Москве.
Меня зовут Иона. Да-да, как того парня из Библии. Нет, сам я не читал. Не
дорос еще до сверхлитературы. Но помню — по телеку передача была — что его во
время шторма матросы выкинули за борт, но он спасся, потому что его проглотила
большая рыба. Классный фильм можно было бы снять! Кстати, несколько раз я
снимался в кино-и-телебоевиках. Однако мне еще никогда не приходилось раздавать
автографы, потому что Панин, Балуев, Чонишвили пристреливали меня сразу же, как
только я появлялся в кадре. Но, положа руку на сердце, — безвестность не
ущемляет моего самолюбия. Актерских амбиций у меня нет. Случайно, по протекции,
однажды угодив в «артисты второго плана», я во время «киношабашек» был озабочен
только одним: скорее бы выдача денег… И вообще, когда я слышу разговоры про
бюджет такого-то блокбастера, то мне сдается, — что если б дали эти 2–3
миллиона «зеленых» кому-то из моих друзей, то картина, снятая ими безо всяких
декораций, спецэффектов, компьютерной графики и участия кинозвезд, лента,
снятая в одном лишь карцере или чулане с парой табуреток, рукомойником и
кушеткой, побила бы рекорды по кассовым сборам на всем пространстве
развалившейся Империи Зла. Еще недавно я думал, что в кино самое трудное —
снимать фильмы про жизнь богачей на сущие копейки. Нет, все наоборот. Как
объяснил мне один продюсер — мало кому под силу «вытащить» картину о бедняках
при астрономическом бюджете… Ну да ладно.
Я — музыкант, композитор («компот», выражаясь попроще). И если вы когда-либо
слышали заставку к радиопередаче «Лента Мебиуса», посвященной магии,
парапсихологии и оккультизму, то, стало быть, вы имеете представление если не о
масштабах, то хотя б о характере моего дарованьица. Там в конце передачи даже
мое имя-фамилию объявляют: автор музыки — такой-то. Классная передача.
Обязательно как-нибудь послушайте. Она, правда, идет глухой ночью. Но не все же
вам дрыхнуть. Однако на «Мебиусе» мой «послужной список», собственно, и
заканчивается. Больше никуда — пока что — мне не удалось пристроить свои опусы.
Мирская слава ко мне равнодушна. Впрочем, равнодушие это — взаимное… Но если
вообразить себя держащим ответ на Страшном Суде за все зарытые в землю
«таланты», я б так откорячивался перед Присяжными: кто был героем Новостей,
тому до лампочки участие в плебейских «блокбастерах» или хит-парадах. А я аж
дважды был в эпицентре событий, широко освещавшихся СМИ (и не только
отечественными).
Первый раз — в двенадцать лет — в сентябре 1994-го, когда чета супругов
Ельциных посетила нашу музыкальную школу (именно там, сами понимаете, я и
наблатыкался вполне сносно терзать клавиши пианино да клапаны трубы и валторны.
Интересоваться искусством композиции я стал позже, в музучилище.).
И второй — в феврале 2002-го, когда по «ящику» показали всех, кто уцелел после
гранатометного обстрела армейской колонны в ущелье, воспетом еще поручиком
Лермонтовым…
…И все-таки еще словцо про кино. Единственный фильм, который меня в жизни
по-настоящему потряс, это был «Человек проходит сквозь стену». Я видел его
более десяти раз. Мне было в тот год, когда этот архивный (чуть ли не времен
Третьего Рейха!) германский шедевр «прокатывали» в «Иллюзионе»… да, мне было —
семь лет. Если кто помнит, там веселый, но вобщем-то ничем не примечательный
дядька обрел способность проходить сквозь стены — в результате того, что его
случайно, по запарке, впотьмах, ударило током… Меня тоже трясло в те несколько
дней не на шутку. Не знаю, сколько вольт было у электричества, долбанувшего
того мужика, — лично сам я пользовался бытовым. Ну, то есть, трижды или
четырежды совал в розетку украденную прямо из головы своей бабки шпильку… И,
едва придя в себя, начинал то с разбегу биться, то медленно вдавливаться в
стены квартиры, в ее двери, и, в самой последней надежде, — в платяной шкаф. А
сегодня мне сдается, что именно благодаря «электротерапии», на которую меня
вдохновило киноискусство, я и могу констатировать: все самые Великие Дары
посылаются бескорыстно, бесцельно, незаслуженно и случайно. Они — как любовь,
как луч Солнца… А еще в детстве я мечтал быть вампиром, кучером, парашютистом,
и — одно время — компрачикосом. Изо всех этих «мечт» сбылась только одна.
Правда, весьма убого: в виде трех месяцев платных посещений аэроклуба…
Я тут упоминал свою бабку. Не представляйте себе дряхлую старушенцию. Сейчас ей
только — 61. Выглядит лет на 55–57. До сих пор вовсю преподает физкультуру на
одном из факультетов МГУ. Видел я ее как-то с секундомером на стадионе. Вобщем,
не посоветую ее будущим студентам прогуливать занятия эСэС (Светланы
Семёновны). Бабка меня и выращивала, так как моя мать отдала Богу душу сразу
после родов. Отец через пару лет после этого женился, потом развелся, потом
опять женился. Развелся еще. Теперь живет с подругой вдвое младше себя, в пяти
минутах от нас. Охотно видимся. Иногда пьем вместе. Есть у меня сводная — т. е.
по отцу — сестра. Все нормально. Да, забыл сказать: отец — писатель. Я читал
его единственную книгу стишков и рассказов. Но, надо сказать, высокая
литература его «не кормит», и поэтому ему, в свои сорок девять, постоянно
приходится сочинять какие-то эстрадные скетчи, сценарии корпоративных
вечеринок, куплеты, рекламные слоганы. (И, надо сказать, у него это выходит
весьма куражливо: «У вас выпадают волосы? — Пожалуйста!» (шампунь «Буерак»), «Я
— твой презик!» (контрацептивы «Гарант безопасности») Но больше всего мне
нравится лозунг для плаката какого-то пенсионного фонда: «Когда все ништяк..».
И там старик со старухой, у которых жизнь удалась, оптимистически скалясь,
смотрят на вас, убогих.). Мы с отцом как-то затронули эту тему и он сказал:
«Живого писателя нельзя считать неудачником. Его жизнь — ва-банк. На кону
трепыхается бессмертие. Быть может, через год, через месяц, или даже через час
он напишет те несколько строк, которые навсегда войдут в память человечества… А
может, не напишет…»
Я и бабушка, сколько я себя помню, живем в этом «сталинском» доме на Беговой.
Дом уже лет пятьдесят требует капремонта, зато с балкона виден ипподром. Он
далеко внизу, но в морской бинокль видны номера, морды жокеев и даже глаза
лошадей. Интерьер моей комнаты лучше всего обрисовать, рассказав один сончик.
Снился в последнюю ночь этой зимы. Я его, развлечения ради, «зарифмовал»
(записав без всяких знаков препинания. Разберетесь).
* * *
летаю по спальне а время к весне
то вира то «штопором» майна
трюмо граммофон альбатрос на стене
под койкой бутыль «баллантайна»
в колониях жарко от блеска мечей
а в спальне сквозняк словно фатум
листает на тумбочке список вещей
какие куплю став богатым
слоны боевые елозят в грязи
взревут и уносятся в бездну
к полудню зевнув подыму жалюзи
усну в шуме будня исчезну
не то чтобы тошен мне грохот сапог
фаланги по контурной карте
но все это следствие или пролог
одной левитации в марте
Еще в комнате есть дряхленькое пианино, пара гитар и пудовая гиря. И
потертый кожаный диванчик с откатывающимися подлокотниками. (Подобный этому я
видел, — будучи в третьем классе, — когда «продленку» таскали на экскурсию в
дом-музей Льва Николаевича Толстого. Я с восторгом сообщил нашей учительнице,
что «у меня дома — такой же!», за что всхлопотал «неуд» по поведению.) Да что
там говорить! Не только моя комната, но и вся наша трехкомнатная квартира
заставлена допотопной мебелью, но все равно: простора хватает. Причем
настолько, что бабуля порой даже и не догадывается, что у меня уже день (или
два) гасится какая-нибудь девица, из тех, которых я, бывает, «клею» на своей
ночной работе, в баре «ДЕМАГОГ». Эстетское названьице, да? Я вам приоткрою
истоки «эстетства». Хозяева бара — два жутко крутых мафиозника. Одного звать
Дема, а кликуха второго — Гога. Теперь усекли? Ну вот. В этом баре (вобще-то,
по сути, это довольно-таки просторный кабак клубного типа, но хозяева почему-то
захотели, чтоб он именовался «баром») так вот, в баре я и еще четверо
музыкантов играем трижды в неделю — с полуночи до пяти утра «живую» музыку:
всякую рок-поп-труху и — похвалюсь — две моих композиции. Стремительную
«Веронику» и бравурного, с легкой грустинкой, «Залетного шулера». Ох, и публика
там собирается! Можно увидеть какую-нибудь телезвезду или лидера той или иной
фракции. Не говорю уж о по-королевски одетых типах, чьи хари если вы увидите во
сне, то, уверяю, — не проснетесь. Самое интересное начинается часа в три утра,
когда эти полубоги превращаются в форменных обезьян. Любо-дорого посмотреть!
Помню, выйдя из «Демагога» покурить, видел, как один голубоватого вида штемп,
вывалившись из бара и переходя улицу, начал танцевать под вой клаксона
несущегося на него грузовика. Под «коксом», под «экстэзи» им ведь любой визг,
любой пук, любой грохот — Музыка!..
Так что с бабулей мы живем в перманентно-безоблачном мире. Но, правда, не так
давно был казус: полдень, я едва проснулся (одетым), голова раскалывается с
бодунища, на скуле кровоподтек, плечо болит, пиджак разодран в «барной»
потасовке с одним из охранников. Стою, опершись руками о раковину умывальника,
тупо смотрю в зеркало. В зеркале появляется моя «эСэС». После долгой,
уничтожающей паузы, слышу:
— Галеры по тебе плачут, Ионочка, каменоломни… На, опохмелись, уродец.
И — протянула мне откупоренный пузырь пива…
Теперь немного о моих друзьях. Начну по-старшинству — с Эдика Закоморного (Еще
та фамилия, да?)
Помните, был такой анекдот: стоит мужик на Тверской, глазеет на бронзового
Пушкина. Спрашивает прохожего:
— Прошу прощения, это памятник Тургеневу?
— Нет, это памятник Пушкину.
— Какой же все-таки у нас везде бардак! «Муму» Тургенев написал, а памятник
Пушкину поставили!..
Такой же вот и Эдик. Его все раздражает, ему везде мерещится подвох. Как-то в
прошлом году, в июне, занесло нас в сад «Эрмитаж», а там — фестиваль этнической
музыки. Выступает коллектив — человек двенадцать — откуда-то из Южной Америки.
Большинство из них играет на малюсеньких национальных гармошках. Остальные — на
миниатюрных гитарках. Сейчас не вспомню, как они называются. Словом, ребята
работают «с огоньком». И тут:
— А чего ты, чувак, лыбишься?
— А что такое?
— Да это ж профанация! Надувательство! Не могли нормальных инструментов
достать, что ли!
Мне кажется, лет через восемь-десять он будет заседать в Думе, или, как
минимум, куда-нибудь баллотироваться. Уж больно велико у него желание все
улучшить, рационализировать, обустроить. Помню, сидим на лавочке в
Александровском саду. Там все так и осталось, как при Мономахе, Иване Грозном,
Лжедмитрии, Бонапарте, Ельцине. Под самой кремлевской стеной на земле спят
несколько бродяг. Вокруг них валяются костыли, поблескивают порожние бутылки.
— Нет, я не могу на это спокойно смотреть, — Эдик порывисто встает со скамейки.
— Это ж сколько пропадает человеческого материала! Их же всех можно как-то
использовать: пристроить в какое-то шоу, в оперную постановку, всунуть в
какой-нибудь митинг!..
Сейчас Эдуард владелец небольшой турфирмочки. Называется «БЭТ» (Бюро Экстремального
Туризма). Фирма сплавляет клиентов по горным рекам, забрасывает вертолетом на
Эльбрус, топит в белорусских болотах. До недавнего времени стену Эдикова
кабинета украшал огромный плакат с надписью: БЭТ. Всегда Горящие Туры! и —
фотографией «Боинга», врезающегося в башню ВТЦ. Внизу постера — витиеватым
курсивом — тянулся слоган-шедевр самого Эдика: Эпитафия входит в стоимость
путевки! (Плакат пришлось убрать по просьбе каких-то постоянных американских
клиентов.) Теперь у него новая идея.
— Слушай, Ион, я думаю, если договориться с военными, то можно открыть
турнаправление по местам боев на Северном Кавказе. Как тебе идейка? Представь:
все клиенты — в камуфляже, им дают пострелять из автоматов, из базук всяких.
Проживание в палатках, каша с тушенкой, море водки. Нет, лучше спирт! А?
— Креативная идейка.
— А ты, кстати, гипотетически, смог бы сопровождающим группу разок-другой
съездить? Попел бы им, дуракам, песни у костра под гитарку, устроил вечер
воспоминаний… Ты ж где-то там в армейке гасился. Фирма отблагодарит!
— Ха-ха-ха… Ты забываешь, я ж в гасился в музвзводе. Это ж только в самом конце
меня за самоволки перекинули в мотострелковую бригаду. Я ж там по-большому
счету, кроме единственного «фейерверка», ничего толком не видел. Да и вообще,
отвали. Для меня этот тур пахнет портянками…
— Хм-хм… Ладно. Пусть проектик дозревает. О! Я сегодня думаю выгулять одну свою
менеджершу. Ты этой ночью работаешь? Проведешь нас в кабак на халявочку?
— Конечно.
Саня Бехтерев. Он на два года старше меня, ему — 25. Он студент престижного
МВТУ имени Баумана. Учится уже седьмой год, но закончить не может из-за так
называемых академических отпусков. Нет-нет, он далеко не тупица. Это ходячий
энциклопедический (да и толковый) словарь. Блестящий эрудит! У него всегда можно
узнать, что обозначают и как правильно пишутся слова — эллипс, буссоль,
движение Чучхе, супрематизм, куннилингус. Но Санька не «сухарь». Что вы! Это
танцор хип-хопа, рок-н-ролла, всего чего угодно. Завзятый «караошник» и
правдолюб-забияка. Но… Вобщем, я даже не знаю, как и приступить к этому
фрагменту своего повествования… Какая-то ирония Жизни! Был такой великий
психиатр — Бехтерев, верно ставил диагнозы, успешно лечил душевнобольных. И
есть такой студент технического ВУЗа — тоже Бехтерев. И он два года назад тихо
«сдвинулся». Главное, что безо всяких потрясений, безо всяких внешних причин.
Перечитал, должно быть, книжек по сопромату, вот «лампочка» и перегорела. Когда
он попал в «дурку», все были в шоке. Но через месяц пошло улучшение, его
выпустили. Лампочка включилась. Правда, наподобие новогодней мигающей гирлянды…
Короче, сейчас он вполне вменяем. Конечно ж, он пожизненно будет на учете в
диспансере. Теперь у него только «сезонные» обострения. А «застегнулся» он на
почве ИХ. Добиться от Сани, кто такие ОНИ — толком невозможно. Но так как ум
человека «съезжает», как правило, на почве чего-то такого, чем живет сердце,
то, я думаю (хотя могу ошибаться!), что ОНИ — это какие-то существа, лучи или
бациллы из космоса. Потому что единственное чем Санек всерьез интересовался до
«дурки» — это уфология.
Прошлой осенью — во время «обострения» — я съездил с ним (по просьбе его
родителей) в Битцевский парк. Просто подышать воздухом, развеяться. На
пикничок, вобщем. День был солнечный, тихий, с паутинками в прозрачном,
промытом утренним дождиком воздухе. Через аллеи парка мелькали белки. Мы сели
на краю парка на небольшом взгорке, под дикой яблоней. Перед нами простиралось
поле, а за ним вдалеке виднелись жилые массивы. Я на клеенке разложил еду, что
мне дали Сашкины старики. Мы стали перекусывать. «На, тебе, сыр, Саша. Вот
хлеб, Саша. Держи, Саша, напиток», — он, как зомби, безропотно исполнял мои
просьбы. Мы поели, я встал, потянулся, закурил…
— Иона, Иона…
— Чего, Саш?
— Их здесь нет, Иона…
— Ну, конечно же, нет. Откуда им здесь взяться?
— Их здесь нет…, — прошептал Саня, и его глаза наполнились слезами. И, глядя на
него, сидящего как Ньютон под яблоней и безразлично-зачарованно взирающего в
безмятежный простор дня равноденствия, мне вдруг нестерпимо захотелось, чтоб из
лесу вылетел какой-нибудь дятел, и, спикировав с верхотуры, долбанул Санька в
тыкву. Может, тогда он забыл бы про недотыкомок с Альдебарана, Луны или
«ковшика». Я ему — в этих же самых выражениях — и сказал:
— Саш, знаешь, чего мне сейчас хочется? (Ну, и так далее.)
Витек Незлобин. Он в Москве, так сказать, «не объявится». Это мой армейский
друг. Он мне пишет письма с острова Сахалин. Переписываемся не по электронной
почте, а по-старинке, — на бумаге. Благодаря тому, что я дембельским летом
слетал к нему в гости (а сначала Витек у меня погасился с недельку), я впервые
в жизни повидал своего деда. Отцова батю. Сейчас ему под восемьдесят. Крепкий
еще мужик. Он живет на Южных Курилах, и я, погостив у Витьки, съездил к нему на
пароходе. Ох, и классно там! Океан — синий, земля дрожит, одиноко, радостно,
ветрено. В океане китов видно, касаток… Видите, вот у меня на ключах — брелок в
виде камешка с дыркой? «Куриный глаз» такие называются. Это оттуда, с островной
гряды Хабомаи. Я склонен думать, что это — метеорит, и скажу почему. Я в маске
нырнул с резиновой лодки (отплыв на ней от берега метров на тридцать). До дна
было метров шесть или семь, и из песка торчал позеленевший от времени и воды
стабилизатор то ли нашей, то ли японской торпеды. А рядом с ним лежал этот
камень… Наверное, свалившись с неба, он стукнулся о торпеду и откатился. Иначе
откуда бы ему взяться? В том месте, где я купался, — все было сплошь песчаным,
и даже водорослей там не было. Всплывая со дна навстречу Солнцу и
покачивающейся на волнах лодке, я выпустил из легких остатки воздуха, и мне
показалось — я в шампанском… Впрочем, отвлекся.
Привет, старина!
По телеку болтают, что у вас в Москве опять что-то взорвали. Надеюсь, тебя
там не было. Ты писал, что снялся в кино. Напиши, как называется и когда
смотреть. Я всех своих потащу. Пусть посмотрят, с кем, оказывается, они бухали
тут, на Сахалинчике. Жалко, ты рыбалку не любишь, я б тебе рассказал, как мы за
горбушей ездили. Туда же, кстати, где и ты был, в бухту Анива. Нерп в этом году
— прорва. Я камбалу поймал величиной с лопату. Как ты там говорил: знаю я
рыбалку, наливай!
Хочу брать машину, да все не могу понять: а нах… она мне? Привык к
мотоциклу. Да Ленка настаивает. Привет тебе от нее, от моих стариков, а также от
Стаса, Вовки, и Руслана с Эльдаром. Ходишь ли на футбол? Помнишь тот расколбас
на Манежной, когда наши узкоглазым продули? Да. Ничего нет прекраснее пылающих
«мерседесов» и ментов, размазываемых по асфальту… Веселый денек выдался. У нас
на периферии ничего такого близко не увидишь. Разве что, вот недавно, нефтяники
перепились в день получки и устроили драку, с поножовщиной, с бензопилами, с
пальбой из ружей. Но все это лишь слабенькое подобие того футбольного
расколбаса!..
Присылай какие-нибудь фотки. Мой низкий поклон Светлане Семёновне. Будьте
здоровы. С наступающим вас 2005 годом!
Твой дружбан
Виктор.
Это письмо пришло перед Новым годом, о котором тоже стоит сказать несколько
слов. Естественно, новогоднюю ночь я встретил в «Демагоге». На всех музыкантах
были дедморозовские красные колпаки. А на мне — еще и халат, и борода. Ох, и
упрел же я! Через каждые 6-7 танцев я вставал из-за клавишных и — волжским
басом — задвигал тост «от Деда Мороза». Администрация клуба наняла какого-то
продвинутейшего, чуть ли не кремлевского, «спичрайтера», чтоб он написал эти
тосты. Парочку из них я и сейчас — навскид — вспомню:
Кругом сугробы, хвойный дух!..
Спят обезьяны, волки, зайцы.
Я пью за то, чтоб год-Петух
Принес вам золотые яйца!..
Но мне больше этот спичик нравится:
Пустяк, что я немного глух —
Куранты ж бьют звончей кувалды!
…Я пью за то, чтоб год-Петух
Вас не клевал во фрака фалды!..
Снегуркой была, ну естественно, — Наташа Чернавская, пресс-атташе нашего
увеселительного заведения. У нее институт-культурское образование и, самое
главное, — Красота. Она лихо проводила всякие игры, конкурсы и даже — аукцион,
где впарила какому-то барыге фарфорового («приносящего счастье!») петушка за
150 долларов, и другому барыге наборчик косметики «от внучки дедушки Мороза» —
за 200. После аукциона, когда пошел получасовой «фонограммный» блок, мы с
внучкой и упали — не скинув костюмов — друг другу в объятья в одной из
подсобок, где всюду — мешки с мукой, крупами, изюмом, кофейным зерном…
Когда развлекательная программа закончилась (но дым в баре еще стоял
коромыслом), мы вышли на улицу. Прошлись переулками до Тверской-Ямской. Там и
сям над городом в небе распускались фейерверки затихающей гульбы. Шатались
пьяные, какая-то компания остервенело горланила песни. На Ямской мы остановили
тачку.
— Что, неужели Дед Мороз со Снегурочкой? — засмеялся водила, заметив, что
Натали — в серебристой снегуркиной шапке с помпончиком на макушке, а у меня в
руке — красный мешок.
— Типа того. С праздником вас.
— Повезло мне. Год удачный будет. Куда едем-то?
…Когда мы приехали ко мне, бабули не было, еще не пришла со своей «универской»
тусовки. В темноте моей комнаты мы разделись и обнялись…
Я проснулся часа в три дня, дело было к закату. Стараясь не шуметь, откупорил
одну из бутылок, что напрезентовали нам ночью. Почистил апельсин. И, цедя
прохладное «Советское Шампанское», смотрел на Натали, спящую в оранжевом потоке
уходящего солнца. Черные ее кудри были рассыпаны по подушке. Я выдвинул ящик
тумбочки, достал ножницы и осторожно отрезал один смоляной завиток. И положил
его в книжку «Листья травы».
За окном неслись подсвеченные кармином облака. И я подумал, что таким стремительным
небо я видел до этого всего один только раз. Но тогда была ранняя весна,
ослепительный горный полдень, и облака в небесном потоке были белые-белые…
Потом я услышал, как пришла бабушка.
— Иона, ты не спишь? — раздался ее бодрый голос из прихожей. — Ты не один?
Вставайте, будем пьянствовать! Я в гостях выспалась и хочу продолжения
банкета!.. Так всю жизнь проспать можно! Даю пять минут!
…Через много дней я открыл книгу на том месте, куда вложил локон: «…Если кого
я люблю, я нередко бешусь от тревоги, что люблю напрасной любовью. Но с
некоторых пор мне сдается, что не бывает напрасной любви, ибо существует верная
плата (та или иная). В молодости я пылко любил одного человека, который меня не
любил. И оттого я написал эти песни»…
…В конце января Натали уехала за границу, что называется, на ПээМЖэ. Там уже
несколько лет живут ее родители, младшие брат и сестра, многочисленные дядьки и
тетки. Воссоединилась, вобщем, с семьей. И хотя она оставила мне номер своего
тамошнего телефона, все-таки краски мира, признаюсь, для меня на какое-то время
померкли… Недели две я тосковал, заглядывая периодически в рюмку (да чего там
скромничать — регулярно!). Но пытался, пытался, как мог, противостоять сплину:
то, заплатив 1000 «деревянных», на аэродроме под Волоколамском прыгнул со
скайсерфинговой лыжей с МИ-8 (Сашка Бехтерев тоже со мной ездил), то сдуру
сходил записался в библиотеку, то курил какую-то азиатскую дрянь, взятую у
ребят в баре, то сочинительствовал. Но почему-то все, что я тогда, от тоски,
понаписал, «разрешалось» в мажоре. То есть, в итоге, было, попросту говоря —
радостным… А она — достойна радости. Незадолго до Нового года (кажется, в тот
самый день, когда гребнем цунами смело курорты Цейлона и Таиланда), гуляли с
ней, — еще не решаясь взяться за руки, — возле Новодевичьего монастыря. В
фиолетовых сумерках отвесно падал снег на пруды и деревья парка, на древние
монастырские стены, на луковицы колоколен. От тишины звенело в ушах.
— …Кем бы ты хотел стать после смерти?
— В каком смысле? В новой жизни?
— Да. В Новой жизни.
— Мм… Не думал пока. А ты?
— Больше всего — летучей рыбой.
— Почему?
— Чтобы жить — в воде. В воздухе. Не на земле.
— А я… я, наверно, опять — человеком. Но если человеком — нельзя, тогда
леопардом. Или тигром. Бегал бы себе по снегу, лазил по деревьям. Питался б
охотниками, живодерами, всякими там снайперами.
— Tiger, tiger! Fast and bright!
In the darkness of the night!.. — приостановившись, продекламировала она и
весело рассмеялась.
— Чего-чего?
— Ничего. Стихотворение такое. В школе на английском учить задавали, — сказала
она, и, немного притянув меня к себе, поцеловала. Потом пристально посмотрела
мне в глаза. И мы поцеловались еще раз. Теперь уже — затяжным, глубоким
поцелуем…
— А как там дальше?.. — сказал я, когда голова закружилась.
— По-английски я не помню… Что-то насчет того, что если есть в лесу тигр, то,
стало быть, Бог — есть …Лишь Богу по плечу сотворить тигра…
…И, после этого вечера, целый месяц я чувствовал, даже если порой и грустил,
что я — неизвестный миру мастер кунг-фу и безо всякого электричества могу
проходить сквозь стены…
Но как только «Боинг» взмыл в подмосковное серое небо, стены — окаменели…
…… … … … … … … …
…Из состояния хандры меня вывела встреча с Владленом Сергеевичем, автором и
ведущим радиопередачи «Лента Мебиуса». Это уникальный, умнющий дядька. Несмотря
на свое коммунистическое имя, он, в царствование Брежнева, даже посидел — и
немалый срок! — на кичмане за какие-то дерзкие высказывания и напечатанные на
Западе статейки. При Андропове его за диссидентщину бросали и в «дурку». А
теперь он тоже, как наш Саня, — фанатик. Но не космической, а земной
паранормальной чепухи. Ну, полтергейсты, барабашки, спиритизм, нестинарство, и
так далее. Я б, наверно, считал, что он — «со сдвигом», если б однажды не
увидел, на какой навороченной супер-иномарке он подъезжает к радиостанции
«Соплеменник».
На этот раз он был «пешком». Под легким «шофе». (Как он сказал, — посидел
немного в ресторане Дома Актера.) Стоим, значит, на Старом Арбате.
Разговариваем. И он посетовал мне, что недавно проводил — с присутствием
телевизионщиков — эксперимент по телепатии. Но был полный провал. «Контактер»,
которому он (Владлен Сергеевич) мысленно передавал из Москвы в Обнинск
перекидной календарь, облажался.
— Так вот, Иона, этот долб…б вместо календаря «получил» — штопор! Самый
обычный, чтоб винище открывать, штопор!.. Ты можешь себе представить, сколько
эти козлы-телевизионщики надо мной издевались?! Я кое-как их уговорил не
пускать материал в эфир и повторить эксперимент. Пришлось даже раскошелиться!
— А почему именно календарь?
— Как бы тебе популярно объяснить? Телевизионщики заготовили десять или
двенадцать — я не считал — запечатанных конвертов. Внутри каждого — записка.
Там, например, написано: ложка, или лампочка, бритва, стул. Один предмет какой-нибудь.
Это для «чистоты эксперимента». Чтоб мы с контактером не смогли заранее знать.
Мне попался календарь.
— И дальше?
— Дальше они звонят в Обнинск, другой телевизионной группе: начинаем. И в
течение трех минут я мысленно «передаю» предмет. А меня — в Москве — и
контактера — в Обнинске — они снимают в это время на камеру. Правда, я настоял,
чтоб в это время никого вокруг не было. Только включенная камера…
— Да. Досадно…
— Слушай, Иона…
— Что?
— Давай ты (тонкий узловатый палец чувствительно ткнул меня в грудь), вот ты
будешь контактером в этот раз!
— Я?.. Ха-ха-ха… Да я же, Владлен Сергеевич, в этом ничего не понимаю, не
петрю…
— Тут ничего не надо понимать! Надо всего лишь очистить сознание! И вещь
возникнет в нем безо всяких твоих усилий!
— Да ведь… — но Владлен Сергеевич не дал мне договорить, он цепко держал меня
за локоть, и мои ноги сами шли куда-то по направлению к «Художественному».
— Ты же сенсативный парень, Иона, я слышу это по твоим опусам. Ты что, сам не
чувствуешь эти нити, которые идут от тебя во все стороны? Ко всем людям. Ты что
— не чувствуешь, что связан тонкой ниточкой вон с той старухой, с теми вон
гитаристами, с теми детьми? С этими вот художниками, с теми солдатами, вон с
той коробейницей, со всеми этими ротозеями?..
Мы остановились у палатки с напитками.
— Какое пиво ты будешь?
— Любое.
Он склонился к амбразуре ларька.
— Будь любезна, красавица, — две мексиканских «Короны». Впрочем, не две —
четыре! Открой нам, родная, по бутылочке. Спасибо. Дай бог твоему мужу
любовницу хорошую.
Пиво было холодным, с пузырьками.
— Так вот, мы с тобой, конечно, проведем хотя б одну тренировочку. А потом — я
позвоню тебе, скажу, когда именно тебя отвезут в Химки, на тамошнее кабельное
телевидение.
— А почему Химки? Вы ж сперва говорили про Обнинск…
(Тут к нам развязно подошел моложавый, цветущего вида, крепыш-попрошайка.)
— Мужики, на портвейн не подкинете, сколько не жалко?
— Так. Вали отсюда. Пока по шее не получил. По пятницам не подаем. Ты еще
здесь? Иона, подержи-ка бутылку. (Зачуханный крепыш поспешно ретировался.)
С-скотина… Да, так вот, — Химки. Я подумал и решил сузить «географию»
эксперимента. Расстояние тоже много значит. Пятнадцать километров — это
все-таки не сто…
…«Тренировочку» мы осуществили по телефону («Не будем усложнять! Не будем терять
бесценного времени на очную встречу!»).
Из шести или семи предметов, мысленно «переданных» мне, до меня, без
метаморфоз, «дошло» только два: авторучка и — с незначительной подсказкой —
вантуз. Владлен Сергеевич был доволен. Я тоже, надо сказать, уверовал в себя
как контактера.
Но когда я сидел на жестком стуле в абсолютно пустом (если не считать
включенной и направленной на меня камеры) помещении студии химкинского
кабельного телевидения, и, закрыв глаза, пытался очистить сознание, у меня не
получалось ничего. Мучительно чесалась спина. Я поерзал, слегка потерся о
спинку стула. Сознание начало очищаться. Очистилось. Стали проступать
очертания… И — в антрацитовой тьме замаячил, словно паря в безвоздушном
пространстве, — сияющий, искрящийся штопор… «Но этого не может быть…» — подумал
я, и тут раздался резкий звуковой сигнал, и над дверью студии зажглась
лампочка. Время эксперимента истекло. Я поднял глаза в камеру, и обреченно
сказал первое, что пришло на ум:
— Спиночесалка… Или что-то похожее…
И хотя Владлен Сергеевич посылал мне обычную арифметическую линейку,
эксперимент был признан состоявшимся. Что же еще можно делать линейкой, как не
чесать себе спину?
Когда машина телевизионщиков везла меня с Химок домой, в кармане зазвонил
мобильник.
— Иона! Иона! — захлебываясь от радости, кричал Владлен Сергеевич. — Завтра
приходи на радио — пойдем в ресторан! Мы обязаны отметить наш успех!
— Я не могу завтра, я работаю!
— Тогда послезавтра!
— Хорошо, Владлен Сергеевич, приду!
…… …..
Вот таким было начало моего излечения от «сердечного недуга». Это ведь трудно
сделать только первый шаг на пути к временному исправлению!.. Из
нижеприлагаемого образчика эпистолярного жанра вы, надеюсь, поймете, что мне
какое-то время было не до вздохов по упорхнувшей «за бугор» Натали…
Здравствуй, Витя!
Извини, не писал тебе почти три месяца. То одно, то другое. Фильм, про
который ты спрашиваешь, называется «Фабрика зомби». Это сериал. Правда, ты меня
не узнаешь, я там в маске с прорезями только для глаз и рта. Эпизод небольшой,
но зато со словами. В меня стреляют (не скажу кто, а то тебе неинтересно
смотреть будет), я сползаю по стене на пол, говорю «Пидарасы…», и, дернувшись,
умираю. Выйдет сериал летом.
Ты спрашивал про футбол. Нет, увы, не хожу. Не с кем. А одному ходить — не
тот кайф. Эдика (помнишь его?) как-то осенью сблатовал один раз. Но он с
постной харей скучал на матче, и потом сказал: «не, чувак, я этой беготни “не
догоняю”». А матч был классный! Корвальо был в ударе.
На моей работе недавно был грандиозный мордобой. Ввалились омоновцы, давай у
народа проверять документы. Обыскивать. А в баре как раз люди из ФСБ что-то
отмечали. Давай махать ксивами перед милицией. Слово за слово. И — понеслось!..
Но вроде никого не убили, потолок только изрешетили изрядно. Да фиг с ним. Гори
оно все синим пламенем. Это я к тому, что после того, как моя пассия (на фотке
я — с ней. Звать — Наташа.) уехала жить в Германию, с тех пор на работу хожу
как на каторгу.
Но вернусь к теме футбола. Я тут получил заказ — сочинить гимн для одного
футбольного клуба из Первой лиги. Этот подмосковный клуб с недавних пор
принадлежит одному судостроительному магнату. Он тут бывает, изредка, в
«Демагоге». И вот как-то раз позвал меня директор клуба. У него в кабинете
сидит этот воротила. Говорит, клубу нужен гимн. Мол, слышал я на кассете твои
записи. А ты мог бы попробовать сделать чудо? Он так и сказал — «чудо». Клуб
«Радар», дескать, тоже творит чудеса. Через год, максимум — два, клуб будет
играть в Премьер-лиге, а лет через пять, говорит, мы будем меряться силами с
грандами вроде «Барселоны» или «Аякса». Я говорю: «ну конечно, я могу сотворить
чудо!»
Вобщем, Витя, мне посулили пять тысяч «зеленых», я подписал трудовой
договор. И взял тысячу авансом. Она, кстати, разлетелась непонятно куда. Ну,
четыреста я бабуле отдал. А шестьсот ушли сквозь пальцы за полмесяца. В мае я
должен получить остальные четыре (по договору — оплата сразу же после первого
публичного исполнения моего произведеньица). Только боюсь я, Витя, что вместо
денег у меня будут крупные неприятности. Потому что прошел уже месяц, а у меня
ступор какой-то. Гимн, оказывается, написать не так-то просто… В конце апреля я
должен представителю этого магната отдать в руки компакт-диск с готовой записью
(студию они сами проплатят). Конец апреля уже близок. Я не думаю, впрочем, что
меня будут пытать сверлом, утюгами или паяльником, но… Уж больно серьезные
люди. Не из тех, которым возвращают проеденные авансы… Извини, что гружу тебя
проблемами. Всем привет. Пиши.
Твой друг Иона.
Не буду подробно описывать безуспешные муки гимнотворчества. Двадцатого апреля
мне позвонил представитель магната:
— Как успехи, маэстро?
Я похолодел. Тем не менее, солнечно ответил:
— Есть успехи, есть…
— Все готово?
— Почти.
— «Почти» — это плохо.
— Да мне кое-что подчистить надо.
— Давай-давай, а то шеф уже спрашивал. Сезон начался, а команда без гимна.
Непорядок. Как все закончишь, звони в дирекцию бара, они закажут студию
звукозаписи. А меня в Москве несколько дней не будет.
На нервы еще подействовал рассказ Володи, нашего вокалиста, про то, как проходя
мимо электрощитовой на заднем дворике бара, он слышал оттуда стоны,
мат-перемат, вязкие звуки ударов…
— Я так думаю, что это учили уму-разуму того бармена, что дал пощечину
замдиректора, когда тот к его бабе стал прижиматься, — закончил свой рассказ
Володя.
— О! Мужики! Знаете какое самое сильное чувство, которое только может испытать
человек? А? — оживился басист Юрик (он тащится от книжек по психологии, по
философии тоже. Башковитый парень.). Не знаете? Я тут вычитал у Бертрана
Рассела, что самое сильное чувство человек испытывает, когда видит, что его
жену насилует представитель иной расы. Неплохой пассажик, да?
«Нет, — подумал я. — Самое сильное чувство человек испытывает, когда его с
кляпом во рту привяжут к стулу в щитовой или бойлерной…»
…Да уж, «не продается вдохновенье». Оно, оказалось, и не покупается за 1000 «у.
е.», и даже не притягивается нагнанной на «творца» жутью… Короче, я был в
полной прострации. Но раз я жив и треплюсь о том о сем, то вы можете
заподозрить, что все кончилось хорошо. И правильно сделаете, если заподозрите.
27-го апреля Эдик пригласил меня и Сашку в Дом Фотографии, на открытие выставки
какого-то своего знакомого. Этот чувак — пиарщик, рекламщик и еще — фотограф.
Выставка — поначалу — представляла (по крайней мере, для меня) весьма
престранное зрелище. Ну, к примеру, висела огромная фотка Бен Ладена. И
огромными же буквами подпись под ней гласила:
Не дал — не баба! (Бен Ладен)
Рядом с Беном зиждился гигантский снимок Ким Ир Сена. И подпись: Не сри, Мика!
(Ким Ир Сен)
Одну из стен украшал цикл фотографий, скромно — вслух — названный их автором
«Мой личный фотоальбом», и со всех фоток то щерился, то хмурился этот
фотограф-пиарщик с какими-то жуткими — как на подбор — бабами, с какими-то
болотными хмырями. И подписи жирно извещали:
Я и рикша. Башкирия
Я и Регина. Нигерия
Я и Надя. Дания
Я и Лера. Карелия
Я и Лиза Р. Бразилия
Я их е… Чехия
Я и Зигри. Киргизия
Я и Трумд. Удмуртия
И еще штук десять таких дагерротипов и подписей. Все не перечислить.
— Эдик, а как это понимать? — спросил я негромко, чтобы не привлекать внимания
многочисленных собравшихся, с глубокомысленным видом осматривающих экспозицию.
Санёк тоже с умным лицом ходил по залу.
— Ты ничего не смыслишь в современном искусстве. Это симбиоз фотографии и
палиндрома.
— Чего?
— Ну, палиндром — это такая фраза, которая одинаково читается и слева направо,
и справа налево. Вот прочти (он подвел меня к фотке, на которой красовалась
какая-то бутылочка с броской этикеткой: Напиток «Кот и пан». Прочти наоборот…
Когда до меня дошло, я засмеялся.
— Ты отстал от жизни, Иона, в своем питейном заведении. Это концептуализм!
Продвинутые дела. Люди бешеные деньги на этом делают.
Потом начался фуршет. Поднялся гомон. Выпив стакан сухого вина и съев бутерброд
с салями, я подошел к пианино, сиротливо стоящему в углу выставочного зала.
Почему-то, находясь в этом паноптикуме, захотелось узнать: а что будет, если
какую-нибудь мою мелодийку сыграть «наоборот»?
Я открыл крышку инструмента. И одним пальцем взял пять-шесть нот из финала (но
«двигаясь» к началу) «Залетного шулера»… Немного постоял, глядя на клавиши.
Закрыл крышку пианино, огляделся по сторонам. Санёк и Эдик у стола, ломящегося
от яств, увлеченно беседовали с какими-то девушками. Стараясь, чтобы они меня
не заметили, я пересек зал, сбежал по лестнице. Поймал на улице тачку. Водила заломил
двести.
— Двести? До Беговой? Тут же рядом! Постой-постой, поехали!
— Ты чего такой веселый? — спросил водила, когда мы тронулись.
— Да так, пофартило немного.
Я соврал. Пофартило по-крупному. Тема гимна, развиваясь сама по себе, все
внятней, все отчетливей звучала у меня в ушах…
— Ты чего смеешься? Не укуренный, часом?
— Нет-нет, все нормально. Ха… Выпил слегка. Ха-ха… Я и Зигри. Киргизия!..
Ха-ха-ха!..
…………….
…И (наверное, после всех треволнений), когда я у себя дома ночью, тихо напевая,
делал нотную запись мелодии, было чувство, что я в пурпурном бархатном камзоле
ступаю на берег нового континента. А день — как визитная карточка Вечности:
аквамаринный, прозрачный, с тончайшими, как слюда, перистыми облаками, с
трапециями скал и пальмами, шелестящими на ветру…
Я той ночью ложился спать, но, сколько ни считал овец, уснуть — от счастья — не
мог. На рассвете все-таки на полчаса провалился в забытье. И там тоже были
всплески фортепиано над бездной, и еще — доллары, вулканы, леопарды, сонно
взирающие на мир, лежа на ветвях заснеженного кедра, галеоны в искрящемся море,
и какой-то город вдали, большой и белый, словно выстроенный в Сахаре, и пока я
смотрел на него, — с ним ничего не происходило…
Хлопнула входная дверь. Бабуля ушла на работу. Я встал и посмотрел в окно, как
она, внизу, под моросящим апрельским дождиком идет к нашему «Москвичу», садится
в него, трогается, исчезает за углом… Я немного послонялся по сумрачной хате,
выпил стакан чаю, покурил и снова лег…
…В полдень я позвонил в администрацию бара и сообщил, что можно заказывать
студию звукозаписи. У меня все готово.
…… … … … … … … … … … … …..
На мой скромный взгляд, предназначение такой музыкальной формы, как гимн,
состоит не в том, чтобы воспевать житницы, пастбища, закрома и залежи минералов
республики. А в том, чтобы, образно говоря, превращать карликов в исполинов.
Короче говоря, я не стал долго жевать сопли и назвал свою композицию —
«Исполины».
(Эдик ее — пару дней спустя — перекрестил в «Чипполино». И нижеприведенная
мизансцена стала почти традиционной:
— Так, минутку внимания! (Эдик встает.) Ну а теперь давайте выпьем — за
Чипполино!
И все чокаются: — За Чипполино! За Чипполино!)
Я, конечно, мог бы вам насвистеть тему «запева», но лучше как-нибудь поставлю
цифровую запись с неплохо сведенными струнными, барабанами, духовыми,
литаврами. Компьютерную запись делали большие профессионалы. Электронный саунд
абсолютно не отличим от «живого». Тренерскому штабу и футболистам — мне сказали
— вроде бы тоже произведение понравилось. (Ну еще бы им не понравилось то, что
одобрил их «хозяин».) «Премьеру» гимна назначили на середину мая. На
товарищеский матч с «Патрией» из Малаги. Этот клуб у себя в Испании — как у нас
«Радар» — болтается в Первом дивизионе, но имеет хорошие шансы выбраться в
Высший. Без дураков, достойный соперник. Одним словом, оставалось только ждать.
И пока можно было расслабиться. Перевести дух.
…Первого мая была Пасха. Мы, как всегда в этот праздник, поехали с бабушкой на
Митинское кладбище. Теплый ветер раскачивал почти распустившиеся ветви
деревьев, тени облаков скользили по погосту. «Вот ведь. Я уже на целых пять лет
старше тебя», — подумал я, глядя на обелиск с фотографией смеющейся девчонки.
Мы сели на низенькую скамейку в изножье могилы. Разлили кагор в стаканы. Выпив,
закусили куличом. Потом «стукнулись» с бабкой пасхальными яйцами.
— Ты не знаешь, ба, откуда этот обычай — яйца красить на Пасху? Это языческое
что-то?
— Да. Это из древности. Правда, существует теория, верней, легенда, что Пилат
тайно повелел своим солдатам снять Иисуса с креста, как только толпа разойдется
с Голгофы. Они сняли его. Дали ему попить. И кто-то дал ему яйцо. А так как
руки были пробиты гвоздями, то яичко стало красным. Это мне еще в детстве
кто-то из взрослых рассказывал.
— Занятно…
Мы выпили еще. Помолчали.
… — Ион, давно хочу поинтересоваться у тебя… — сказала бабка, когда мы
неторопливо шли к распахнутым настежь кладбищенским воротам. В их проеме было
видно автобусную остановку, церковную лавку, трапезную.
— Интересуйся.
— У тебя девочка есть? Я имею ввиду — постоянная девочка?
— Нет, ба, постоянной нету. Мне Наташа нравится.
— Ты сумасшедший. Она же давно за границей. Ты ей, кстати, звонил?
— Нет, не звонил.
— Почему?
— Она мне не звонит, ну и я не звоню.
— Какой же ты дурачок…
Мимо нас, неся заступы и лопаты, прошли кладбищенские рабочие. Они радостно о
чем-то болтали, смеялись.
— Хорошо в такой денек хоронить, — сказала бабуля.
— В такой денек хорошо воскресать, бабушка.
— Я имею ввиду, что это им — не как зимой, в лютый мороз…
……… ……
…И хотя мне и начинало порой казаться, что этот день никогда не наступит, он —
наступил.
С утра я позвонил «представителю». Он мне сказал, что билеты на матч покупать
не надо. Будут у администратора. Окошко недалеко от касс. А деньги он мне
выдаст после игры. Я должен буду подойти к той автостоянке, что напротив
трибуны «С», там я увижу его машину. Проще простого.
— Слушай, маэстро, если тебе несподручно тащиться в наш Мухосранск, подожди два
дня, я буду в Москве — завезу деньги прямо в бар.
— Что вы! Я хочу посмотреть матч, свою музыку услышать…
— Ну тогда — как договорились.
…Эту, непосредственно футбольную, часть рассказа, сделаю максимально краткой. В
старинный город … мы поехали впятером на нашем видавшем виды «Москвиче»:
бабуля, Санька, Эдик с какой-то своей новой менеджершей — Юлькой, и я. Эдик
накануне не хотел ехать, но в последний момент — пришел. (Как он сказал, садясь
в машину: — Мне твой футбол побоку… Да вот захотелось совершить маленький
вояжик. Верно я говорю, Джулия?) За рулем была бабушка. Ехали мы с ветерком.
День был погожий. На трассе пару раз останавливались выпить в придорожных
заведениях. Бабуля тоже махнула бокал безалкогольного пива. Много было шуток.
Особенно смеялась Юлька. Эдик травил анекдоты. По-началу он спросил: — Светлана
Семёновна, слегка нецензурный можно рассказать?
— Валяй! (Эдик вообще — бабкин любимец. Постоянно мне ставит его в пример.)
Бехтерев тоже несколько хохм рассказал. Много, оказывается, смешного наблюдал
он в «дурке». «А ведь с прошлой осени “лампочка” у него больше не гасла, —
подумал я, — дай-то Бог…»
…Самый большой стадион города был полон эдак на три четверти. Тысяч двадцать
народу было. Если честно, я ожидал, что гимн прозвучит как-то более
внушительно. Но динамики над стадионом хрипели, к тому ж музыку разносило
поднявшимся ветром. И все равно, когда зазвучали последние такты «Исполинов», а
футболисты «Радара» под рев трибун стали выходить на поле, — я весь покрылся
мурашками. И вдруг почувствовал на себе взгляд. Это бабуля, сидя справа рядом
со мной, смотрела на меня…
— Как думаешь, ба, выиграют?
— Обязательно, обязательно выиграют.
…Ан нет. Не выиграли. Ничья. Но так как «Радар» забил с игры, а «Патрия» с
более чем сомнительного пенальти — то результатом все вобщем-то остались
довольны.
И вот — уже после матча — я сижу в «Ауди» с тонированными стеклами. Неподалеку,
на той же стоянке, у «Москвича» стоят все мои, все — курят. Тоже, видать, как и
я, — волнуются. Мало ли что может случиться в последний момент.
— Пересчитай, маэстро.
Я пересчитал. Ровно сорок банкнот, каждая достоинством в 100 долларов.
Отродясь, признаюсь, не держал в руках такой суммы. Сунул деньги во внутренний
карман.
— Все точно.
— Тогда пока.
Мы пожали руки, я вылез из машины и направился к своим.
— Все нормально! — еще не дойдя до них, крикнул я. — Давайте покурим.
— Садись, поехали, — сказал Эдик. — Главный закон джунглей знаешь?
— «Со смертью индивидуума заканчиваются его права и обязанности?» — ухмыльнулся
я.
— Нет, это второй закон. А первый: срубил «капусты» — живо с ней в свою норку.
— Эдик прав, поехали, — поддакнула бабуля.
— Давайте хоть в тот магазин зайдем, едой-пойлом затаримся.
— Извини меня, Иона, но ты просто — везучий лох! — взбеленился Эдик. — Но
везет-то — лишь до поры до времени! Незнакомый город, всюду менты, пьянь, эти
долбаные фанаты!
— На трассе затаримся, там полно магазинов и народу нет, — сказал Сашка. И мы
тронулись в обратный путь.
…Какой же русский не любит пить при быстрой езде! Особенно на закате, в
наступающих сумерках. С заднего сиденья мне подавали в одноразовом стакане
водку, а чтоб закусить — то огурец, то хлеб с холодным мясом. Бабуля тоже
перекусывала, сосредоточенно управляя машиной. Пила минералку. На полпути к
Москве вставила в магнитолу кассету. И мы ехали, подпевая магнитоле. «Где-то на
белом свете», «Жил да был черный кот», «В реку смотрятся облака» и многое
другое из «классики».
…Когда — за полночь — подъезжали к окраинам Москвы, на заднем сиденье стало
тихо. Эдик, Юлька, Санек — спали. В лобовое стекло забарабанил проливной дождь…
Я тоже — задремал. Проснулся, когда пересекали Садовое кольцо. И, глядя на
дрожащие огни реклам, фонарей, на иллюминацию зданий центра, я
блаженно-пьяновато решал, как распоряжусь сорванным кушем. Перво-наперво —
уволюсь. Пока есть деньги — не буду работать. Буду просто жить. Никаких «больших»
покупок делать не будем. Все — на житье-бытье. Но куда-нибудь за границу —
впервые в жизни — обязательно смотаюсь на недельку. Лучше всего в Кёльн.
Повидаюсь с Натали. Может, сделаю ей предложение. Заберу в Москву. Впрочем,
сначала надо позвонить ей, узнать, как и что. Мало ли. Почти полгода прошло… А
если к ней не получится — тогда на Кубу… А, может, не за границу, а на Сахалин
к Витьке и на Курилы к деду. И Витьку к деду свожу. Как жаль, в тот раз денег
было в обрез, лишь на дорогу, а у Витьки не было вовсе. Опять разыщу то место,
где торпеда ржавая. Оставлю там свой «куриный глаз»… Пусть лежит, где лежал, и
в Тихом океане помнит меня, мой славный инопланетный камешек… Но это все позже,
позже. Сначала — уволюсь из кабака. С меня хватит. Деньги закончатся — тогда и
буду думать, что делать дальше. А Натали прямо сейчас позвоню, как приедем.
Скажу: я люблю тебя… Почему, интересно, я тогда не сказал?..
…… … … … … …
Натали я не позвонил, но с работы через день (по-быстрому, одним телефонным
звонком найдя себе замену), — рассчитался.
— Ох, Иона, зря ты это делаешь, — вздохнул директор, подписывая заявление. —
Деньги-то быстро растают.
— Да не в деньгах дело, я документы в консерваторию подаю в июне. Буду
поступать на композиторское, — сказал я.
(Действительно, есть у меня такая думка — учиться дальше. Но, наверно, на
следующий год ломанусь в «консу», не в этот. Надо подготовить, что называется,
— портфолио. Не «Чипполину» же с «Шулером» давать приемной комиссии.)
— Удачи тебе…
Богатый безработный, с бутылкой пива в руке, я шагал по улице. Было солнечно,
ветрено. На ходу достал из кармана мобилу, набрал номер отца.
— Пап, привет!
— Привет-привет, что новенького?
— Приходи ко мне сегодня, грандиозная вечеринка будет. И Ольгу тоже бери с
собой.
— Придем. А по какому поводу гулянка?
— Да я деньги за один заказ получил. Я тебе говорил про него. Надо
«проставиться». К тому ж я с работы уволился.
— Что-то случилось?
— Не, не беспокойся. «По-собственному». Вобщем, приходите часам к семи! Бабули
не будет — к подруге уйдет. Все, пока!
— Погоди-погоди! Ты ведь с моей видеокамерой управляться умеешь? В пять часов
спектакль у Насти (моя сводная сестра-первоклашка, дочь отца от третьего
брака). Давай вместе пойдем. Ты поснимаешь ее. А из меня — хреновый оператор.
А? А потом — звоним Ольге, где-то пересекаемся, и к тебе.
— Хорошо! Только вы поможете мне затовариться.
— Идет!
…Вообще-то спектакль был у выпускных классов школы. Разыгрывали фрагмент
какой-то, кажется, шекспировской комедии (мы опоздали к началу). А Настюха
появлялась аж в самом финале. На ней было надето что-то вроде длинной ночной
рубашки с белыми крылышками за спиной, а в руках она держала охотничий рожок. В
луче прожектора-пистолета она, на почти что невидимых ремнях, парила над
головами взволнованных и до слез счастливых персонажей школьной постановки…
Мой отец тоже был расстроган. Он сидел недалеко от меня рядом с Еленой, матерью
Настёхи. Я и их незаметно «зацепил» видеокамеркой. «Если херувимы и появляются,
то — перед биржевым крахом, высадкой марсиан, колониальной кампанией, встречей
с Беатриче…»… — вспомнилась мне строчка из батиной книжки.
…Вечеринка получилась ломовая. Не опишешь. Вспомните какую-нибудь яркую гулянку
из своей жизни — примерно то же самое. Остальное — детали. Народу собралось
человек пятнадцать. Музыканты, с кем я играл в баре, были. Официантки Лариса и
Ирина. Эдик и Сашка. Ну, отец с Ольгой, своей «гражданской» женой. И еще другие
(не упомянутые мной ранее) ребята и девчата. Имел место и армрестлинг, и
караоке, и тосты наподобие:
— Чувак, я желаю, чтоб ты помер под забором…
— Чего?
— Под забором своей средиземноморской виллы, в окружении топ-моделей, пьянющим,
знаменитым, и лет через сто!
…Было где-то около часа ночи, но «банкет» был в самом разгаре. Мы с Ириной
сидели на отшибе стола (мне так сподручней было выходить на кухню за
едой-питьем, а Ирина мне помогала). Мы с ней о всяком разном беседовали, с
теплотцой вспоминали наш недолгий, беспечальный романчик. (Кстати, интересную
вещь она сказала: — Я заметила, Иона, как только я в кого-то влюбляюсь, —
буквально в эти же дни, или даже часы, какой-нибудь человек влюбляется в
меня…). Вобщем, тема за темой, и — она попросила показать ей какие-нибудь мои
фотографии. Я принес пачку фоток. Стал показывать, сопровождая комментариями.
«Это я в музыкальной школе. Это мы с бабушкой на новогоднем утреннике. А вот
это я — в армии. Вот этого — рядом со мной — пацана контузило сильно, и ты
знаешь, Ир, после того, как его тряхануло, и он отвалялся в госпитале, — на
него можно было вешать ложки, и они висели. Как бы тебе объяснить? Чайную ложку
вот так к щеке или ко лбу он приставлял — и она не падала. И две не падали, и
три… Магнетизм какой-то попер из него после стресса».
— Да брось ты свои магнетизмы! — сквозь музыку и гам вечеринки подал голос
Эдик, видимо, раздраженный тем, что мой батька за полминуты до этого повалил
его не только на правую руку, но и на «коронную» левую (Эдик — левша). — Фигня
это все! Фокусы! Что у вас за придурь? — во всем видите «знаки», «символы»,
чудеса эти долбаные. Чувак! Единственное чудо, которое меня удивляет, — это то,
что мы еще умудряемся по-легкому рубить «капусту» в условиях рынка! А вы все —
«магнетизм! гуманоиды! передача мыслей! телекинез!» Да что это за идиотство?..
— Я же сам видел!.. — возмутился я. — И еще человек двадцать видели!
— Ну брось, брось ты! Вот, передвинь чинарик глазами, тогда и будем говорить
про всю эту чушь! — и он вдавил в пепельницу сигаретный окурок.
Воцарилась тишина, если не считать голоса Моррисона… Окурок продолжал дымиться…
— Не, чинарик тяжело.
— Ах, тяжело…, — Эдик похлопал себя по карманам, вынул колпачок от авторучки,
мятую визитную карточку, запонку. — Так, это тяжело, и это тяжело, и это… А, ну
на вот. Попробуй хоть «линкольна» завали… — и он поставил на стол
десятидолларовую купюру, перегнув ее пополам. Она стояла, в сгибе образуя угол
градусов сто тридцать-сто сорок. — Ну, давай! Не двигай — хотя бы завали… Я
даже форточку закрывать не буду! Может, сквозняк тебе поможет… Ну что? Никак?
Твердо стоит, да?.. Так вот, Иона, я сейчас тебе открою третий закон джунглей,
чувачок. Лучше уж ни во что не верить, чем… Кто-то дунул, что ли?.. Чего вы
ржете!.. Это гнилой дешевый подвох какой-то!.. А вообще-то… — да, смешно…
Наливайте!..
………………….
…Я проснулся около полудня. Лежал и думал: вот ведь, после талантливой пьянки и
похмелье особо не беспокоит… Заметил у ножки кровати ополовиненную бутылку
«Изабеллы». Отхлебнул. На «толстовском» диванчике спал, укрывшись пиджаком,
Эдик. Заворочался, посмотрел на ручные часы и резко вскочил.
— Все, я побежал в контору.
— Вина хочешь?
— Да какое вино, чувак! А вобще — давай… А-а, кайф. Есть в жизни счастье… Все,
до вечерка! Заеду! — и убежал, даже не умывшись.
В большой комнате на диване, свернувшись калачиком, спала Ирина, сидя в кресле
— Бехтерев. И, по-молодецки раскинувшись под столом на ковре, — вокалист
Володя. «Посуду мыть часа два придется», — подумалось мне, и тут я заметил у
телевизора черепки китайской напольной вазы. «Бабуля расстроится, хотя,
наверно, скажет — на счастье». Я сидел на корточках, вертя в руках черепки. Их
было четыре. «В принципе, можно попробовать склеить». Раздался звонок. Я пошел
в прихожую к телефону.
— Алло?.. Алло?.. Алло? — Извините, я вас не слышу. Перезвоните! — сказал я в
упрямо молчащую трубку и положил ее. Проснулся Санёк. Мы сели с ним на кухне.
Разлили по стаканам остатки «Изабеллы». День за окном был — не понять, то ли
пасмурный, то ли солнечный. Конусы солнца, пробиваясь сквозь кучевые облака,
блуждали над пустым полем ипподрома, над окрестными зданиями. По карнизу
забарабанил дождь и тут же смолк. Дунул ветер, крона тополя за окном зашумела
листвой, освеженной кратким ливнем. Мы с Сашкой чокнулись. Отпили из стаканов.
— Иона, спасибо тебе…
— За что спасибо?
— Да ночью вот, классно получилось, с «линкольном»…
— А, это. Ха-ха… Я думаю, он сам свалился. Эдик неровно поставил, скорей всего.
— Все равно, классно.
— Да, прикольно… Слушай, а вазу кто грохнул?
— Я. Кто ушел, кто уснул, а я еще немного потанцевал. Под «Глюкозу», кажется.
Ну, и меня слегка «болтануло»… Нет, вспомнил! Это Челек был! Да, Челентано.
Глюкозка попозже…
— Короче, Саня, я сейчас пойду возьму пивка и клей куплю в хозяйственном.
Будешь клеить, ты парень рукастый.
— Ага.
— Стаскай посуду пока на кухню.
Я накинул пиджак и вышел за дверь. Вызвал лифт. Ехал в нем, сумрачном, в
тысячный раз читая надписи на его стенах и потолке. Дверь лифта открылась, я
сбежал по лестнице. На улице щедро сияло солнце, но было прохладно. Мокрый
асфальт был как зеркало. «Хорошо, что еще весна, и целое Лето — впереди…» —
промелькнула мысль, и я замедлил шаг оттого, что меня охватило какое-то смутное
беспокойство… Это как если б я когда-то давно спрятал несметные сокровища и
напрочь, намертво забыл о них. Но вот-вот — через мгновение, через долю
мгновения — я о них вспомню…
И через шаг или два я услышал негромкий оклик:
— Иона!..
И, еще даже не успев обернуться, я подумал:
Мы больше с тобой не расстанемся…