Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 10, 2015
«Крым, я люблю тебя»
М.: «ЭКСМО», 2015
Идея, замысел этого сборника — вернее, обнародование замысла — вызвали такую
бурю иронии и негодования со стороны иных литераторов, что составители поняли:
делать книгу — надо! Даже только для того, чтобы показать: такие понятия и
пространства, как искусство и Крымский полуостров, не нуждаются в политических
костылях.
Крым, старый и новый, глазами зрелых и молодых писателей —
вот общий образный «купол» книги, и читателю будет небезынтересно следить, как
этот самый Крым раскрывается и играет разными гранями, как драгоценный
артефакт, в целом веере разномастных историй — здесь и житейские зарисовки, и
изображение странствий — вечный русский бродячий травелог,
— и любовная вечная музыка, и эксперименты с наложением и смещением времен, и
исторические аллюзии (благо сам праздничный, в объятьях моря, Крым
позволяет заглянуть в такие колодцы эпох, в какие по будням заглядывать
опасно!), и настоящий экшн, и многое другое: сборник
большой, по нему можно плыть, как по Понту Эвксинскому, наблюдая незнакомые берега.
Разнообразие авторов провоцирует читателя на преодоление неизбежных контрастов
восприятия. За, казалось бы, вполне реалистическими картинами Михаила Елизарова
и Романа Сенчина неожиданно проглядывают полузабытые
архетипы скитания и нахождения искомого, чести и совести. «Император в
изгнании» Вадима Левенталя — блестящий этюд, повесомее иного масштабного полотна, где автор недрогнувшей
рукой месит тесто древней истории и собственной несчастной любви. Тупиковая
любовная ветвь раздваивается, и мы уже не понимаем, кто император Юстиниан, кто
лирический герой — ровно так же, как не понимает этого и сам автор, сплетая оба
образа неразъединимо; это сделано стилистически почти безупречно.
Писатель вынужден работать с реальностью, но крымские реалии
провоцируют на восторженную выдумку; Фарид Нагим и
Даниэль Орлов удерживаются на канате над пропастью ирреального, их Крым
узнаваем и с виду безопасен, а сквозь эту толстую трехмерную линзу авторского
точного наблюдения все равно просвечивает магия канувших времен («Лоза,
столетия упирающаяся в спину Гераклейского
полуострова, крепла на страже порта и города. Скифская конница
проносилась по степям Тавриды пыльной бурей и рассыпалась на тонкие песчаные
струйки вдоль виноградников…» — Даниэль Орлов, «Колокол на берегу»; «В этом
августе, лежа рядом с женщиной у моря, я вдруг остро почувствовал свою
смертность. С женщиной всегда чувствуешь смертность и конечность пути…» — Фарид Нагим,
«Швы жизни»). Людмила Коль, Мария Ануфриева,
Вячеслав Харченко стараются не выходить за рамки житейских зарисовок, но даже
здесь их ждут неожиданные находки, и стилистические, и образные — магия Крыма
берет свое.
В череде традиционных повествовательных рассказов вдруг вспыхивают совсем уж неожиданные: Платон Беседин не
боится острого, почти фильмового сюжета, где герой и
мальчик, его приемный сын, покупают себе жизнь и будущее счастье ценой убийства
родного отца мальчишки, изображенного натуральным бандитом. Убить убийцу —
выхода нет, за кадром рассказа остается будущее воздаяние, но, возможно, и
забвение, и прощение. Анастасия Комарова балансирует на грани реальности и
сюрреализма. Лейтмотив Сальвадора Дали всплывает и в рассказе Александра
Грановского. А у Валерия Бочкова (впрочем, это уже ясная примета его фирменного
стиля) сюр и реал странно и
изящно сливаются, образуя на выходе крепкий авторский сплав живописи, фантазии
и безусловности.
Евгений Степанов, Андрей Коровин, Ирина Горюнова, Олег Рябов,
Елена Крюкова привносят в прозу сборника ясно слышимую поэтическую ноту: их
умелое обращение с метафорой, с аллитерацией, да, собственно, и сами их
композиции, претендующие на создание поэтической атмосферы (Коровин так прямо
вводит в прозаический текст стихи), приподнимают над звездной и морской
вечностью Крыма завесу будничности, повседневности.
Сборник на то и сборник, чтобы открывать для себя имена и произведения.
Финальный его рассказ — даже и не рассказ вовсе, а мемуарный этюд. Татьяна
Успенская (Ошанина) признается в любви к Коктебелю,
вспоминая тех, встречи с кем ей судьба послала в награду, в подарок. Коктебель здесь предстает в виде некоего судьбоносного магнита, мегаметафоры всей жизни («К нему я иду в свой сон и пойду
умирать, чтобы навсегда остаться с ним…» — Татьяна
Успенская, «Мой Коктебель»).
За кадром рецензии остается ряд имен, а значит, сохраняется читательская
интрига. Без сомнения, сборник — результат серьезной работы: и авторской, и
составительской. Зря возмущались иные литераторы, узнав о работе над ним. А
может, и не зря: тем интереснее его культурная судьба. Ведь добро, по Стивену
Кингу, никогда не остается безнаказанным; а жест внутри искусства сейчас
подвержен политической критике более, чем в иные
времена.