Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 9, 2014
Арсен
Мирзаев, «Само собой» (Изборник № 3)
СПб.: Лимбус Пресс, 2013
Я ничуть не жалею: в кои-то века прочитал книгу от корки до корки, как
положено, а не как всегда: выбирая и перечитывая знакомое и полюбившееся и
перелистывая то, за что глаз не зацепляется. А такое в этой книге, не буду
лукавить, несомненно, есть.
Потому что всякий «изборник» — это неизбежно автопортрет, причем более или
менее объективный (вот оно!). То есть, рисуя себя для других («писатель /
должен доносить / на читателя»), поэт все равно не может не «донести» (это
цитата!) на самого себя. Что Арсен Мирзаев и делает на протяжении всех трех с половиной сотен
страниц.
Попробуем на основе этого «доноса» составить два документа («два в одном»):
речь обвинителя и слово адвоката. Итак:
Автор — поэт. Хорошо это или плохо — судить не ему, не нам и даже не читателям
(«есть Божий суд, наперсники разврата»!). Но в нашем случае это — непреложный
факт. И не потому даже, что написал эти три сотни страниц (мог бы и намного
больше — ср. Бродского, Алейникова
или Быкова!), а потому, что пишет в основном только об этом. То есть, о поэзии
(со множеством цитат) и о поэтах (см. посвящения,
обращения, упоминания и т. д.). Вспомним: «Нечто о поэте и поэзии». А позднее:
«Пушкин… Некрасов… Исаковский о поэте и поэзии». Но из всех поэтов прежде и
больше всего — о себе любимом.
Что Арсен любит себя больше всех, он не скрывает:
любит. Даже больше своей любимой (в палиндроме, где ум часто заходит за разум,
проговаривается: «я нежен. — я,
/ а не жена…»). И это вполне естественно, только почему-то считается, что
признаваться в этом не следует. Но Мирзаев знать не
хочет, чего следует, а чего нет: например, если в языке нет слова, надо его
выдумать: зауми в этой книге больше чем достаточно.
Причем иногда это никакая не заумь: просто поэт палиндромически
перевернул слово, и такое получилось! Например, «яруб!
Тенярг орок сяруб!». А всего-то — «Буря, скоро грянет буря», только
наоборот. Чтобы показать, как это сделано и делается, автор после этого два
первых четверостишия пушкинского «Буря мглою небо кроет» точно так же
переворачивает — и такое получается!
А еще можно так: переставит границы между словами и получит первоклассную заумь
абсолютно на пустом месте: «зимапо ратор жествкре стьянск ихи поп
оек» — если бы не подсказка, сразу бы вы
догадались или нет, что перед вами?
Можно сказать, очередное баловство, бессмысленные и безобразные игры со
словами. Или даже: кощунственное переворачивание самого святого («ПУШКИН / Наш всек», например). Но так
ли?
Чтобы ответить, перелистаем «Чукурюк»: раздел книги,
в котором помещены только игры со словами, в основном — палиндромы. Тут тоже
всего хватает: и «палиндрозауми», и «палиндромании». Иногда получается смешно, иногда — очень
изобретательно, иногда — надуманно и скучно. Но иногда: «РОССИЯ / во бардак: ад рабов»; «ты б мог, обман, нам богом быть»; «…и
он видит сон: жена нежности дивной». Ради этих трех можно все остальное — не
только написать, но и прочитать!
Читая Мирзаева, иногда так и думаешь: в этом скопище слов поэт нарочно спрятал свои маленькие (а иногда
не очень!) поэтические шедевры. А чтобы читатель не нашел сразу, набросал
поверх веток и соломы: разгребай! Сразу скажу: кто станет разгребать, не
пожалеет. Солому и ветки забудет, а спрятанные словесные сокровища оценит и
запомнит.
Но интересны и ветки — чтобы понять, как сокровища получаются, из чего и как их
делают. А поэт и не скрывает: вот так, так и так, полюбуйтесь!
Многое тут от обэриутов, с которыми
Мирзаева роднит детскость, наивность взгляда. Причем
сразу видно: не придуманная, не сконструированная, а своя, родная. С которой писать стихи здорово, а жить среди людей — не
слишком. Да и среди тараканов, царем которых вдруг становится автор, — пожалуй,
тоже.
они поселились у меня в голове
сразу же после моего рождения
долгие годы
жили они хаотично
не зная порядка и дисциплины
не управляемы никем и ничем
но недавно
у них появился верховный правитель
вождь и учитель
я зову его Главный Таракан
или Тараканий Царь
он отличается пунктуальностью
перфекционистского толка
вот распорядок его дня
точно в 09.00.
он встает
чистит зубы пастой «Signal»
бреется станком «Mach3» от «Gillette»
при помощи помазка фирмы «l’Occitane»
и мыла «Monsavon»
готовит кашу
в маленькой эмалированной кастрюльке
выливая в нее один стакан молока
и высыпая полстакана овсяных хлопьев
варит в медной джезве
на итальянской газовой плите
кофе «Lofbergs Lila»
наливает
в изящную фарфоровую чашечку
помешивает сахар
маленькой золоченой ложечкой
пьет
а ровно в 11.15
садится писать стихи
то что вы читаете сейчас —
один из его шедевров
Смотреть на это кувыркание, стремящееся стать «полетом в небеса»,
захватывающе интересно!
Второе крыло поэта — Хлебников. То есть, абсолютно, иногда даже патологически
серьезный человек, размышляющий и пишущий о смысле жизни (не только своей!), о
литературе, о смерти — например, так:
нормальная жизнь
нормальная смерть
так и не научился
ни тому
ни другому
Обманывает, конечно: научился, но очень по-своему: по-детски, по-поэтски, по-чукурюкски. Потому-то и обида:
современные поэты
почему-то
абсолютно убеждены
в том
что они интересны
кому-то еще
кроме самих себя
все
кроме них самих
почему-то
абсолютно убеждены
в обратном
Не все, конечно: тут поэту обида глаза застит. Но обида понятная:
пишешь-пишешь… А соберешься почитать: в зале одни
поэты, которые пришли не тебя слушать, а скорее самим почитать.
Надо сказать, что стихи «о поэте и поэзии» — самые интересные в книге. Благо,
их тут много. И даже панибратство ничуть не смущает: ну да, тут жили, да и
живут пока, поэты. В Питере, в смысле. И даже прозаики. И как-то очень все
вместе… Об этом Мирзаев и
пишет: иногда с иронией, иногда — вполне серьезно, даже с некоторым трагизмом в
голосе:
с наслаждением
думаю о том
сколько всего
замечательного
талантливого
великолепного
написано за три века
русскими литераторами
жившими
на Невском
Литейном
Владимирском
с ужасом
думаю о том
что на своей Варшавской
ничего гениальней
«Марша славянки»
мне уже
не написать…
И тут еще один учитель неизбежно вспоминается: ленинградский верлибрист Геннадий Алексеев с его мудро-ироническим и самоироническим взглядом на мир, взглядом истинного
художника. Его влияние чувствуется и в приведенном стихотворении, и в раннем
«Признании», и в некоторых других «длинных» стихах Мирзаева
— там, где можно по-алексеевски «развернуться».
В других же, минималистических стихах Мирзаев часто пишет о молчании, о стремлении к нему, даже о
его тембре. Это закономерно: в эпоху, когда все уже, кажется, не раз и не сто
сказано, «озвучено», как сейчас принято говорить, поэту, чувствующему и
понимающему слово, часто хочется не писать, а помолчать.
Но по-особому, по своему, так, чтобы именно
по особому
блеску глаз
по тембру
молчания
по улыбке
сбежавшей по губам
и тут же
исчезнувшей
ты догадался
кто перед тобой
Кто? — разумеется, поэт, тут и говорить не о чем. Может быть, лучше здесь замолчать и помолчать, как призывает Арсен, догадавшийся наконец и о себе:
теперь
ты можешь все:
почуять слово
услышать запах
и
увидеть звук
ты пришел
к себе
слишком поздно
но это
уже не важно
теперь
ты себя
не забудешь:
ты — пришел…?
Юрий ОРЛИЦКИЙ