(поэтический театр Марины Саввиных)
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 8, 2014
Мария Бушуева — поэт, прозаик, эссеист. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького.
Сейчас в моде всевозможные серьезные и не очень серьезные тесты. Если бы не
было Интернета и мне попали бы стихи Марины Саввиных,
переписанные от руки, а к ним был бы приложен тест, состоящий из нескольких
вопросов на предмет выявления пристрастий автора и определения его первой (как
бы до-поэтической)
профессии, я уверена, что ответ был бы: актриса музыкального театра.
Странно? Если знать, что Марина Саввиных — филолог по
образованию, подвижник культуры, главный редактор журнала «День и ночь» —
возможно, это покажется странным на самом деле. Но если знание как бы стереть —
и постараться вернуть чистое восприятие — восприятие только стихов, отдельно и
от авторской биографии, и от некоторой, все-таки существующей, литературной
критики, касающейся ее поэзии, — тогда, уверяю вас, ни странным, ни
искусственным это не покажется. Поэзия Марины Саввиных
— это ее сцена. А вот и ее собственное признание:
Театр, неискушенный, как дитя,
Всецело поглощен игрою слога!
Причем, что интересно, это не та сцена, на которой проигрывается (в двух смыслах) единственная основная роль — роль поэтессы (с обязательной челкой, обязательными любовными треугольниками и пр.), это целый поэтический театр, где роли разнообразны, а чувства не поверхностны и не подражательны, а глубоки и серьезны, потому что стоящая на сцене актриса — еще и личность, самостоятельная, неординарная, знающая свою сверхзадачу:
Из этой боли суть ее извлечь
И превратить в единственное слово —
Да так, чтоб после не утратить речь,
Платя с лихвой за золото улова…
Боль любви или потери — не суть, ведь поэтический театр Марины Саввиных, конечно, женский. И главные героини ее
стихотворных пьес — все-таки женщины. Но какие это разнообразные женщины! И они
все любят и страдают.
Здесь и Маргарита:
Она играет Маргариту,
Бросаясь желтыми цветами
Здесь и «маска греха», и Коломбина (сразу попадаешь почти через век в блоковский «Балаганчик»):
На крючок — белоснежную маску греха.
Под кровать — каблучки и рубины.
Над руинами площади — крик петуха
И разорванный плащ Коломбины.
Здесь и пленница-нимфа:
В обманчивом зеркале тают венчальные свечи…
И пленницу-нимфу на шхуну влечет флибустьер…
В поэтическом спектакле могут участвовать не только женщины (впрочем, все они — маски самой Марины), но даже глаголы:
В траву, шумя, склоняются глаголы…
Так и видишь их — в черных и красных костюмах, танец их безмолвен и тяжел…
Странное (все-таки слово это пробилось в мой текст!) место занимают в
поэтическом театре Марины Саввиных мужчины. Они все —
тоже маски. Это или исторические персонажи (она вообще любит исторический
колорит), или образы, имеющие второй, не только исторический, но и
литературный, смысловой пласт. Флибустьер уже появился. Потом возникнет снявший
военную форму белогвардейский офицер (богатая на «культурные маркеры» генетика
автора примагничивает «своих») — и о нем тут же
затоскуют на сцене «милые дамы смутных времен» — те, кому пришлось сыграть на
сцене истории «горькие роли».
Может появиться и фокусник (он же птицелов):
Не прячь пустую грусть,
Как фокусник, в рукав:
Ты — птицелов, а здесь
Живут хорьки и мыши.
Но чаще мужчины на сцене — это поэты. Или музыканты. Они не взаимодействуют с главной героиней сцены открыто — она будто перебирает дорогие ей символические мужские маски и перелистывает текст мужских ролей под музыку, иногда вплетая в ткань спектакля и символический танец — то глаголов, то драгоценных камней, которые тоже, на самом-то деле, танцующие актеры:
Твой камень — изумруд,
Он зелен и лукав,
Мой — бирюза, и нет
Камней нежней и тише!
Это не блоковский «полинялый
балаган» (хотя и повлиявший вместе с ролевой символикой Марины Цветаевой на
поэтику Марины Саввиных), в театре Марины Саввиных Коломбина не прячет в угол «лохмотья, сшитые
пестро», и клячи траурные в ее спектакле не задействованы — потому что для
Блока его «балаган» — это мучительный поиск прорыва к «истине», от которой
будет «больно и светло» — это вынужденный и тяжелый путь. Блоковский театр — средневековый. А поэтический театр
Марины Саввиных — радостен.
Пусть после карнавала возникает грусть — но сам карнавал для нее всегда
праздник. А если у нее в театре и драма — то в древнегреческом стиле — с
катарсисом в конце и очистительными слезами.
Но все-таки Марина Саввиных — со своей женской
судьбой — действительно не вписывается не только в одну роль, но даже в
несколько ролей. И когда очередная героиня уходит за кулисы, роль доиграна, —
обнаруживается не «зачелочная пустота» — а человек со
всей палитрой его душевных и интеллектуальных траекторий:
Прощайте, старые кулисы!
Посторонись, притворный вздор!
Я ухожу! Здесь нет актрисы,
Бездарной с некоторых пор…
Я не играю. Я живая.
Живая душа вырывается за пределы «старых кулис», и тогда, за стенами собственного театра, ей открывается простор — морской и небесный — одновременно увиденный как глобальный пейзаж — и тут же отраженный в одной-единственной капле:
И во всем подлунном мире
В лад с капелями апреля
На цепочках тонких гири
Под часами зазвенели…
Актриса музыкального театра — это не просто слова… Не только сами стихи Марины Саввиных музыкальны, но и музыка на сцене ее поэтического театра играет особую роль (возникает ассоциация с театром Юрия Любимова: ритм, пластика и музыка):
И чей сегодня праздник в роще, зыбкой,
Как восклицанья именинных свеч?
Концерт для меланхолии со скрипкой,
Древесных душ коснеющая речь…
Или:
Пусть допоют свое виолончели,
И нить финала вытянет гобой…
Даже «готический вечер» в первую очередь напоминает орган с его драматической мощью:
Но — белый, как мел, — вырастает готический
вечер,
И движется шторм осиянных огнями портьер…
В поэтическом театре Марины Саввиных вообще больше
драматических спектаклей, и сама она предпочитает играть драматические роли.
А если прикасается к трагедии — то очень осторожно, и даже,
когда наступает «трагедийный экстаз», когда «сломались кулисы, которые небо
держали», и «небо музыканту развернулось,/ Как роковая нотная тетрадь» —
героиня все равно не гибнет, как должно бы случиться в трагедии, она — жива,
жива — именно благодаря тому духовному пространству, которое открывается за
маской — пространству «суровой правды»— и, сняв очередную маску, сойдя со
сцены, автор начинает испытывать стыд и вину за свое талантливое лицедейство.
Но и здесь трагедия заменена драмой с хорошим концом:
Но Бог простит меня, поскольку храм — стоит,
И звонница к заутрене готова.
И героиня, раскаявшаяся и просветленная, ступает в этот храм, «к родному смыслу возвращая» те слова, что только что прозвучали…