(на фоне исторической неизбежности)
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 7, 2014
Александр Карпенко — поэт, прозаик, эссеист, ветеран-афганец. Член Союза писателей России, Союза писателей XXI века. Закончил спецшколу с преподаванием ряда предметов на английском языке, музыкальную школу по классу фортепиано. Сочинять стихи и песни Александр начал будучи школьником. В 1980 году поступил на годичные курсы в Военный институт иностранных языков, изучал язык дари. По окончании курсов получил распределение в Афганистан военным переводчиком (1981). В 1984 году демобилизовался по состоянию здоровья в звании старшего лейтенанта. За службу Александр был награжден орденом Красной Звезды, афганским орденом Звезды 3-й степени, медалями, почетными знаками. В 1984 году поступил в Литературный институт имени А. М. Горького, тогда же начал публиковаться в толстых литературных журналах. Институт окончил в 1989-м, в этом же году вышел первый поэтический сборник «Разговоры со смертью». В 1991 году фирмой «Мелодия» был выпущен диск-гигант стихов Александра Карпенко. Снялся в нескольких художественных и документальных фильмах. Живет в Москве.
Стало общим местом в литературоведении, что поэт П. двигался «от сложного к простому», а поэт М. — наоборот, «от простого к
сложному». Но это, в сущности, мало что объясняет. Согласитесь, от простого к простому или от сложного к сложному движение
попросту невозможно! Во-вторых, если что-то из чего-то развилось — значит, оно
там изначально было. Не может Нечто родиться из Ничто!
Существует недропонимание — понимание того, что
творится в недрах событий. Пастернак, наряду с Есениным и Маяковским
приглашенный на дачу Сталина в качестве ведущего советского поэта, не мог не
сознавать, что его ранняя эстетика сложновата для
понимания рабоче-крестьянскими массами. И не то, чтобы он опасался утратить
статус первого поэта страны, доставшийся ему «по наследству» после ухода
Есенина и Маяковского. Он, интеллигент до мозга костей, чувствовал, что
«некрасиво быть знаменитым» у людей, не понимающих его творчества. Я не думаю,
что для него это был вопрос выживания. Он, возможно, хотел больше
соответствовать своему статусу, тяготел к неоклассицизму. Поэтому движение от
сложного к простому было взаимным: так же развивалось и время, и поэт незазорно и непроизвольно стремился быть конгениальным
своему времени. Вместе с тем, никакие веления времени не могут заставить
человека измениться, если сам он того не желает. «Мыслящий тростник» не обязан
«прогибаться под изменчивый мир». Скажем, на Макса Волошина революция и НЭП
вообще никак не повлияли. Но это ничуть не свидетельствует о толстокожести и
равнодушии писателя. Просто на одних перемена декораций действует как обухом по
голове, а на других — вообще никак не действует.
Осип Мандельштам, в отличие от Пастернака, как-то моментально стал после
революции изгоем, и здесь, конечно, «виноваты», прежде всего, личностные
качества поэта. Обидчивый и ранимый, он легко находил врагов. Вспыхивал как
спичка, из-за любого пустяка. Был драчливее Есенина: мог наброситься на
собеседника в совершенно трезвом состоянии, и было сложно объяснить причину
столь агрессивного поведения известного поэта. По правде говоря, и писатели, в
большинстве своем, относились к нему не лучше. Это уже были другие писатели: в
моду входил тип писателя-чекиста. Конечно, сам Осип не был белым и пушистым.
Написав свое знаменитое антисталинское стихотворение
«Мы живем, под собою не чуя страны…», он зачем-то стал читать его всем знакомым
поэтам подряд, прекрасно понимая, что тем самым ставит их под удар. И потом это
вернется к нему бумерангом. Когда Сталин позвонит Пастернаку и напрямик
спросит, хороший ли поэт Мандельштам, Борис Леонидович будет долго и напряженно
молчать в трубку, пока, наконец, сам верховный не положит трубку. Естественно,
Пастернак не без оснований опасался, что стихи «про кремлевского горца» уже достигли всеслышащих
ушей генералиссимуса.
Это покажется неправдоподобным, но, по версии исследователя Серебряного века
Вячеслава Недошивина, Мандельштам получил три года воронежской ссылки… за то,
что дал пощечину «красному графу» Алексею Толстому, автору «Гиперболоида
инженера Гарина». Теперь можно с уверенностью сказать: поэта Мандельштама
затравили и убили не только Сталин со своей камарильей, но и собратья по перу.
Впрочем, версия Вячеслава Недошивина, корни которой, скорее всего, кроются в
предположении Надежды Яковлевны Мандельштам, была убедительно опровергнута
новейшими исследованиями архивов НКВД. И вот что выяснилось. При обыске в
квартире Мандельштама (на нем присутствовала Анна Ахматова) чекисты искали три
стихотворения поэта: «Мы живем, под собою не чуя страны», «Старый Крым» и
«Век-волкодав». То есть антисталинское стихотворение про «кремлевского горца» дошло-таки до
адресата. В этом теперь не может быть никаких сомнений — Сталин собственноручно
расписался на протоколе допроса. Однако за поэта заступились старые большевики
Бухарин и Енукидзе (с подачи Ахматовой и Пастернака). Молвил свое слово за
Мандельштама и посол Литвы в СССР Балтрушайтис, тоже один из классиков
Серебряного века русской поэзии. В общем, в этот раз Сталин решил не мстить
поэту за личную обиду. Приговор оказался сравнительно мягким. Сам Мандельштам
уже на первом допросе признался в авторстве стихотворения «Мы живем, под собою
не чуя страны». Более того, он прямо на допросе своей рукой написал
следователям это опальное стихотворение! Мандельштам, бегавший по всей России
от угроз эсера Блюмкина, явил пример неслыханного гражданского и человеческого
мужества! Здесь дело, мне кажется, вот в чем. Поэт сильно испугался, когда
Блюмкин стал целиться в него из пистолета. Наверное, это был чисто рефлекторный
страх безоружного перед вооруженным человеком. А вот
перед «веком-волкодавом» поэт абсолютно бесстрашен. Эта угроза уже была больше
метафизического свойства, и она только добавляла решимости Мандельштаму. Он
хорошо понимал, что у него есть свое сильное оружие — поэзия. Здесь
Мандельштам-человек абсолютно равен своим знаменитым строкам: «И меня только равный убьет».
Худа без добра не бывает. Отверженный Мандельштам
после нескольких лет малой продуктивности обрел совершенно неповторимый голос!
И на «провокационный» вопрос Ахматовой: «Пастернак или Мандельштам?» сегодня, я
уверен, большинство людей с уверенностью ответит: «Мандельштам!». Мне даже
кажется, что сегодня поздний Мандельштам — наиболее актуальный поэт Серебряного
века. Ибо «последние станут первыми»! «Век-волкодав» изрядно поработал над душой
поэта! У него даже появилось, по определению Цветаевой, «длинное дыхание»
(«Стихи о неизвестном солдате»). Лучшие стихи Мандельштама впитали в себя даже
неведомый прежде в России сюрреализм. И достигли невиданной мощи воздействия. А
уж чистотой исполнения Осип, ученик Гомера и Данте, славился всегда.
Заблудился я в небе, — что делать?
Тот, кому оно близко, ответь!
Легче было вам, дантовых девять
Атлетических дисков, звенеть.
Не разнять меня с жизнью, — ей снится
Убивать и сейчас же ласкать,
Чтобы в уши, в глаза и в глазницы
Флорентийская била тоска.
Не кладите же мне, не кладите
Остроласковый лавр на виски,
Лучше сердце мое разорвите
Вы на синего звона
куски!
И когда я усну, отслуживши,
Всех живущих прижизненный друг,
Он раздастся и глубже и выше —
Отклик неба — в остывшую грудь!
9-19 марта 1937.
К счастью, современному читателю нет нужды выбирать между Пастернаком и Мандельштамом: они не мыслятся как противоположности. Тогда как ценители Цветаевой редко столь же сильно любят и Ахматову, а поклонники Бродского нечасто удостаивают читательской любви его современников Евтушенко и Вознесенского. Конечно, искусствоведы слегка утрируют, говоря о простоте или сложности творчества того или иного поэта. Например, «простой» Пастернак мог вдруг выдать что-нибудь типа:
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси…
А «сложный» Мандельштам в плодовитом для него 37-м году писал и такое:
Я скажу тебе с последней
Прямотой:
Все лишь бредни, шерри-бренди,
Ангел мой.
У простоты перед сложностью есть то преимущество, что ее лучше понимают
современники писателя. У сложности — то, что она становится понятней с течением
времени, поскольку расшифровывается не сразу. Впрочем, простота иногда «бьет»
сложность и в далеком будущем — тем, что моментально расхватывается на цитаты,
которые потом живут в веках. Могу сказать совершенно точно, что к глубоким
людям, к которым, без сомнения, принадлежат и Пастернак с Мандельштамом, как-то
плохо клеятся псевдонародные поговорки типа «простота хуже воровства» или «краткость
— сестра таланта». Пастернак и Мандельштам всем своим творчеством не просто
ставят их под сомнение, а разбивают в пух и прах! Хотя Чехов, автор больших по
объему пьес, наверное, имел в виду вовсе не длину произведения…
И Пастернак, и Мандельштам — эрудиты. Они прочли немыслимое количество
книг, прослушали невероятное количество стихов и музыки, просмотрели тысячи
шедевров живописи. Маловероятно, чтобы какие-либо достижения человечества в
области культуры ускользнули от их внимания. Недюжинная эрудиция не убила в них
лирический дар. И, хотя «многознание уму не научает»,
мы видим, как много стихотворений у обоих поэтов выросло из чисто
художественных впечатлений. Нет, они не «книжные» поэты, чурающиеся жизни. Их
вселенные необыкновенно обширны и разнообразны. Они — звенья мировой культуры.
Они продолжают и завершают других, становясь, в свою очередь, живым мостом для
новых поколений.
Очевидно, что и Пастернак, и Мандельштам развивались не потому, что не хотели
стоять на месте. Они искали и находили в себе «противоположности», второе,
расширенное «я». Пушкин вроде бы и не шарахался из крайности в крайность, но у
него была счастливая возможность жанрового разнообразия. «Не пишется» лирика —
сочинил сказку, нет сюжета для пьесы в стихах — взялся за прозу. А вообще
человек развивается просто потому, что живет, в нем и вокруг него происходят
перемены. Правда, бывают скучные люди, вроде Фёдора Сологуба, которые всю жизнь
пишут об одном и том же. Но и жизнь у таких людей скучна и однообразна, подобно
мутному стоячему болоту.
Как хорошо, что и М., и П. нашли в себе динамические возможности для развития.
Это когда словно бы отпочковываешься сам от себя и начинаешь новый побег. Но,
как ни странно, это не мешает узнаваемости художника, так же, как и в случае с
ранним и поздним Скрябиным в музыке. Но зато какой
размах! Какой путь! Какой божественный объем бытия. Конечно, здесь и жизнь
окружающая «приложилась», и внутренние резервы нашлись. Anxiety
and curiosity.