Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 6, 2014
Кирилл Ковальджи, «Моя мозаика,
или По следам кентавра»
М.: Союз писателей Москвы: Academia, 2013
Говоря «Ковальджи», подразумеваешь: эпоха. А еще:
знания, умения, беззаветная преданность делу, наконец. Талант. Мудрость.
Говорить о его новой книге («Моя мозаика, или По
следам кентавра». М.: Союз писателей Москвы: Academia, 2013) следует хотя бы
потому, что это повод вспомнить о человеке, любящем не себя в литературе, а
литературу в себе.
Ее презентация совпала с Днем рождения патриарха — Кириллу Владимировичу
исполнилось восемьдесят три, но что есть возраст для человека, который в
«Липках» вполне способен сыграть в настольный теннис, посетить большинство форумских мероприятий, да еще провести запланированные
семинары?! «Избранное» в зрелости, в пору мудрости, не только гармоничнее —
выдержаннее, слаженнее. Несколько лет назад книга избранных стихотворений у Ковальджи вышла (в издательстве «Время», 2007), в минувшем
году — «Дополнительный взнос» (М.: «Вест-Консалтинг», 2012), и наиболее яркая и
наименее разработанная поэтически тема старения там прозвучала на совершенно
ином, минорном, но жизнеутверждающем уровне: «Обнимаюсь пожилой/ с пожилою»! Новое издание — тоже своего рода избранное — случаи, зарисовки,
портреты, знаменитая мозаика, мысли о кентаврической
сущности поэзии — когда в явлении (предположим, в литературе) объединилось
уникальное и характерное.
Архитектоника книги позволяет читать ее увлекательно и быстро — не обязательно
подряд; стоит пробежаться взглядом по содержанию, останавливаешься на той или
иной теме/имени, а потом — возвращаешься и вновь погружаешься в мир/эпоху,
осененную именем Ковальджи.
Он здесь, хоть и главный герой, останавливает эго на позиции наблюдателя,
передает впечатления, записывает жизнь. Позиция, свойственная Шаламову,
осудившего век-волкодав, не высказав обвинительного приговора; приговор звучал
между строк, сливаясь с сюжетом. Так и в «Моей мозаике» — слепок мира показан;
в нем и положительные, и отрицательные персонажи, боги и герои, падшие существа
и поднимающиеся с колен. (Важно — увидеть!) Они — живые, поскольку не
припечатаны однозначной характеристикой. Известно, что и в злодее кроется
герой, и в герое — злодей. С какой стороны посмотреть
и на какую сторону баррикад встать. В связи с этим
вспоминается удивительное стихотворение Анны Гедымин:
«Будто видела — помню об этом дне:/ Говорили: “Красные входят в город”./ Это
предок мой на гнедом коне/ Мчал за криком своим,
разорвавшим ворот.// Победитель! Его не задушит лес,/ Не сломают ветра, не
утопят реки…/ Но другой мой предок наперерез/ Выходил
— остаться в бою навеки.// Два врага погибли — и две строки/ Родословная вносит
в свои скрижали./ До сих пор сжимаю я кулаки,/ Вспомнив предков — чтоб руки не
так дрожали.// Я поповская правнучка и — княжна,/ На конюшне прапрадед мой был
запорот…/ Так — о боже! — что чувствовать я должна,/
Если снится мне: красные входят в город?..» Вот и Кирилл Ковальджи
— человек удивительной судьбы. Родившийся в несуществующей ныне стране
Бессарабии, побывавший под подданством и румынского короля, и товарища Сталина
(русский, если верить книге, был его вторым языком), мама — армянка, отец —
болгарин (да там вообще смешение кровей!). Казалось бы, сама судьба предрекла
ему — вместившему в себя кровь разных национальностей — быть арбитром, точнее:
арбитром-наблюдателем. Поскольку оценка, не высказанная напрямую, кроется в
интонации, в построении фраз, во многих незаметных взгляду элементах текста.
Книга разбита на четыре части. В первой — эпизоды и небольшие рассказы,
парадоксальные, как сама жизнь, ироничные, но ирония — добрая, ибо злом мы и
так накормлены, оно — плоть от плоти нашей жизни; да и как еще можно описывать
злоключения журналиста в отношениях с цензором (если всерьез — жутко
становится)? Только так — давая судить (через улыбку!) будущим поколениям.
Улыбка — вот чего не хватает эпохе, искаженной борьбой, ненавистью и
предрассудками, тогда как мудрым людям (а Ковальджи,
безусловно, из них) очевидно, что объективная оценка (насколько это возможно)
минувшему веку может быть выставлена очень не скоро — когда сменится несколько
поколений, улягутся распри, когда эпоха станет историей, а не кровоточащей
раной.
Красноречив очерк «Две Марины» из второй части книги — отчасти подтверждающий
сказанное выше: «Не судите, да не судимы будете…» Ковальджи
рассказывает о связи Цветаевой с большевиком Борисом Бессарабовым
— начавшейся с восхищения: «Вы вернетесь, потому что я не хочу без Вас… <…> Да будет над Вами мое извечное московское
благословение… <…> Люблю Вас», сменившееся затем едва ли не ненавистью:
«Герой, с которого писала, верней дурак, с которого
писала героя — омерзел». Что это? Два лика одного человека (Марины)? Две оценки
одного человека (Бориса)? Еще одно подтверждение того, что от любви до
ненависти — шаг? Ковальджи против правды житейской и
фактической выставляет правду поэтическую — самую точную для поэта. Остались
строки, посвященные «Егорушке» — Борису Бессарабову.
И для того чтобы они остались, она должна была любить — ярко, пламенно,
беззаветно.
Где меж парней нынешних
Столп-возьму-опорушку?
Эх, каб мне, Маринушке,
Да тебя — Егорушку!
А после них — гори все огнем! И он жив — вдумайтесь, Борис Бессарабов жив только в этих строчках. Все остальное —
тлен. Вот и Ковальджи (разумеется, я не пытаюсь
сравнить) оживляет — то, что осталось на задворках памяти, то, что проявилось и
— сгинуло. Лицо девушки, когда-то нравившейся (?), когда-то хорошенькой (?),
когда-то бывшей рядом (?) возникло в памяти, а еще — «крупная молодая картошка
в масле», которой накормила юного Кирилла Владимировича мама девушки. И все!
Что связывало с ней, как сошлись/разошлись —
воспоминания обрываются. Не для этого ли нужна «мозаика» — мозаика
памяти (составившая третий раздел книги и ставшая продолжением «мозаики»,
начатой Ковальджи в «Обратном Отсчете». М.: Книжный сад, 2003)? В ней множество крупиц (намеренно не
говорю «зерен», поскольку так назван еще один известный цикл Ковальджи): о политике, вере, обществе; есть и личное, есть
и общее.
Таким образом, мы подобрались к главному, к симбиозу общего и личного, к кентаврическому (этому явлению или парадоксу — кто уж
поймет — посвящен четвертый раздел книги). Ведь и книга кентаврична
(если взять на вооружение это определение) по сути. В ней немало — общего,
характерного времени/эпохи, но не меньше и личного, индивидуального,
пропущенного через идиостиль Кирилла Ковальджи. Тоже кентавра, если вдуматься.
Владимир КОРКУНОВ