(о поэзии Веры Павловой)
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 5, 2014
Дина Садыкова — поэт, филолог, переводчик, художник. Родилась в 1986 году в Казани. Публиковалась в ряде казанских альманахов поэзии, сборнике стихотворений «Современники» (Москва), в журналах «Дети Ра», «Идель», «Казань», «День и Ночь», «Аргамак», в альманахе «Золотая строфа», в антологии русской поэзии Казани «Как время катится в Казани золотое…», в книгах «Современная татарская поэзия», «Из века в век. Татарская поэзия» — как переводчик. Лауреат VIII республиканского фестиваля поэзии и авторской песни «Галактика любви», дипломант VII Пушкинского фестиваля искусств «С веком наравне», номинант премии имени Виктора Астафьева 2007 года, победительница республиканского конкурса «Поэзия спорта» 2010 года. Автор двух поэтических сборников: «Море внутри» (2007), «Маленькая тайна» (2012). Член русской секции Союза писателей РТ. Член Союза писателей XXI века.
Влияние и вклад в развитие российской поэзии А.
Ахматовой и М. Цветаевой настолько значимы, что на фоне полноводных рек их
творчества поэзия последующих женщин-поэтов кажется либо ответвлением той или иной
реки, либо не столь значительным ручейком, какой бы талантливой ни была эта
поэзия. Можно спорить с традицией, разрушая классические основы методами
ортодоксального постмодернизма, но гораздо сложнее, опираясь на традицию,
заявить о своем неповторимом голосе. Признавая новаторство поэзии Веры
Павловой,
В списке предшественников Вера Павлова особенно выделяет влияние на свое
творчество лирики А. Ахматовой и М. Цветаевой, подчеркивает неразрывную
связь:
Воздух ноздрями пряла,
плотно клубок наматывала,
строк полотно ткала
Ахматова.
Легкие утяжелив,
их силками расставила
птичий встречать прилив
Цветаева.
Ради соитья лексем
в ласке русалкой плавала
и уплывала совсем
Павлова.
Творчество Веры Павловой
рождается в слиянии двух стихий: прозрачная ясность ахматовского
воздуха (фамилия поэтессы начинается как вдох: «Ах…»)
дополняется своевольной, бунтарской волной Цветаевой (имя Марина происходит от
латинского «морская»). Необычны образы в этом стихотворении: давая
тройной портрет, Павлова создает несвойственные для ее поэтики символические
метафоры-аллюзии, включающие в себя характеристику творчества каждой поэтессы в
созвучии с именем. Так, отмечая дар пророчества и мастерство плетения стихов из
нити судьбы у Ахматовой, она рисует образ Ариадны через игру созвучиями:
слог–мат — в фамилии поэтессы перекликается с корнем слова «наматывала».
Создавая образ Цветаевой, Вера Павлова подчеркивает стихийное чувство,
усиленное звукописью и чеканным ритмом ее лирики («птичий прилив»), единство
творчества и судьбы поэтессы, которая сама для себя расставила «силки».
Рисуя автопортрет, Павлова сравнивает свой поэтический метод с «соитьем лексем»,
то есть любовным соединением слов. Трансформация телесного жеста в слово —
центральный сюжет поэзии Веры Павловой. Метафора поэтического творчества
реализуется В. Павловой с подчеркнутой телесностью языка, в центре образной
системы — физиология порождения текста, описание того, как телом рождается
слово после соития. Из поэтов — женщин, последовательно придерживающихся гендерной стратегии с телесными практиками (М. Шкапская, Ю. Идлис, Н.
Ключарева и др.), к Вере Павловой в большей мере применим архетип К. Леви-Стросса «женщина, упившаяся медом»: «“Опьянение медом”
— эквивалент безумного упоения словом: говорящая находит в языке необходимую ей
сладость, которую она обнаруживает в течении слова как
либидинальном и культурном лингвистическом процессе.
Наслаждение речью, как и собирание меда, актуализирует оральные, то есть
эротические коннотации как имплицитные элементы “наслаждения текстом”» (Розенхольм). Сплетение двух разных стихий, воздуха и воды,
рождают мифическое существо: русалку. В этом образе важен мотив
ускользания как вечного и непредсказуемого движения жизни, что отражено в
перекличке —пвлв— в фамилии поэтессы с глаголом «уплывала совсем». При
этом «русалка» Павловой свободна в своем плавании. Именно свобода в обращении
со словом делает ее поэзию неповторимой.
Поэтический образ Веры Павловой часто сравнивают с образом «монахини и
блудницы» из лирики Анны Ахматовой. Очень многое роднит поэтику В. Павловой с
наследием Анны Андреевны. Лирика Павловой унаследовала от Ахматовой
акмеистическую точность и емкость мысли, отточенность и лаконичность формы стиха, характерную
значимость вещных подробностей, говорящих деталей в передаче чувств и
внутренних переживаний лирической героини. Через многие стихи Павловой сквозной
нитью проходят аллюзии на раннее творчество Ахматовой, в частности, сборники
стихов «Вечер» и «Четки». Особенно отчетливо звучит мотив расставания,
хрупкости любви, предчувствия скорой разлуки в цикле «Не знаю, кто я, если не
знаю, чья я»:
До свиданья, мой
хороший!
Протрубили трубы.
Зеркало в твоей прихожей
поцелую в губы.
В щечку. И, боясь не пере-
жить минуту злую,
закрывающейся двери
ручку поцелую.
Здесь возникает аллюзия на стихотворение Анны
Ахматовой «Песня последней встречи», где скрытый психологизм, передающий
внутренний надлом и драматизм происходящего, воплощается через внешние детали
(перчатка, ступени и т. д.). Лирическая героиня Веры Павловой пытается
преодолеть душевное волнение мнимым спокойствием: «До свиданья, мой хороший!», «поцелую в губы. / В щечку…». Это чисто
женская уловка вести себя так, будто ничего не произошло, пытаясь усыпить,
обмануть боль. Но инверсия «закрывающейся двери/ ручку поцелую» и
разорванная фраза «не пере- / жить…» на ритмическом и
синтаксическом уровнях выдают то же чувство смятения, что и в стихотворении
Ахматовой: «Я на правую руку надела/ Перчатку с левой руки». Не случаен у Веры
Павловой образ зеркала: в данном стихотворении оно, обладая способностью
отражать, символизирует надежду на ответное чувство с одной стороны, и холод
равнодушия с другой. У Ахматовой эту функцию выполняет образ дома, оглянувшись
на который, героиня желает увидеть лицо возлюбленного, который, увы, не смотрит
ей вслед: «Только в спальне горели свечи/ Равнодушно-желтым огнем».
Чаще всего обращения к Ахматовским текстам у В.
Павловой имеют пародийно-иронический характер. Таково, например, знаменитое
двустишие под названием «Подражание Ахматовой»:
И слово х.й
на стенке лифта
перечитала восемь раз
Многие критики расценивают это стихотворение как эпатирующий жест, опошляющий величественный образ Анны Андреевны. Но суть его не столько в высмеивании торжественного стиля Ахматовой, сколько в стремлении вписать поэзию в современную действительность, далекую от возвышенных речей. С этой точки зрения показателен центон, составленный Верой Павловой из стихотворений Ахматовой, входящих в цикл «Тайны ремесла» («Мне ни к чему одические рати…» и «Эпиграмма»).
Мне ни к чему одические рати
И прелесть элегических затей.
По мне, в стихах все быть должно некстати,
Не так, как у людей.
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда,
Как желтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда.
Сердитый окрик, дегтя запах свежий,
Таинственная плесень на стене…
И стих уже звучит, задорен, нежен,
На радость вам и мне.
(Ахматова)
У Веры Павловой формула творчества сокращается до четверостишия:
Могла ли Биче, словно Дант, творить,
Как желтый одуванчик у забора?
Я научила женщин говорить.
Когда б вы знали, из какого сора.
В поэтическую формулу естественности и простоты,
выведенную Ахматовой, Вера Павлова добавляет смеховой компонент. Именно смех,
по мнению поэтессы, способен оживить поэзию, извлечь из «сора» обыденной жизни
радость открытия, свежесть и непринужденность высказывания. Смех в лирике
Павловой не несет негативного оттенка, а равносилен творческой воле,
сопоставимой с непосредственностью детского взгляда на мир; он не призван
высмеивать что-либо, а, как правило, служит авторской самоиронии.
Вера Павлова восстает против фальши и неестественности, оторванной от реальной
жизни «литературности». Нередко аллюзии и прецедентные феномены, отсылающие к
лирике Ахматовой, символизируют не столько литературный штамп, сколько
обманчивую ситуацию, неискренний, наигранный жест. Такова, например,
реминисценция на стихотворение «Настоящую нежность не спутаешь…»:
Не взбегай так стремительно на крыльцо
моего дома сожженного.
Не смотри так внимательно мне в лицо,
ты же видишь — оно обнаженное.
Не бери меня за руки — этот стишок
и так отдает Ахматовой.
А лучше иди домой, хорошо?
Вали отсюда, уматывай!
Формулируя свое творческое кредо в поздней лирике, Вера Павлова вступает в бескомпромиссную полемику с Анной Ахматовой, усиливая и без того узнаваемую реминисценцию несколько видоизмененным эпиграфом:
Отними и
ребенка, и друга,
и таинственный песенный дар.
А. А. А.
Отчизна: потерянный май
Измайлова или Е-бурга…
А песенный дар — отнимай
В обмен на ребенка от друга.
Очевидно, что здесь в качестве эпиграфа Вера Павлова сознательно использует неточную цитату, словно приводит ее по памяти. В оригинале стихотворение звучит так:
Дай мне горькие годы недуга,
Задыханья, бессонницу, жар,
Отыми и ребенка, и друга,
И таинственный песенный дар —
Так молюсь за Твоей литургией
После стольких томительных дней,
Чтобы туча над темной Россией
Стала облаком в славе лучей.
(Ахматова)
Эта неточность рождает ощущение внутреннего диалога поэтессы с Ахматовой и предвосхищает следующее за этим стихотворением двустишие, напоминающее реплику из диалога, также отсылающую нас к творчеству Анны Ахматовой:
А, поняла! должна быть глуповата
Одна великолепная цитата.
В обоих случаях В. Павлова обращается к приему реминисценции с целью самоопределения и выявления своего творческого кредо на фоне литературной традиции. Предпочтение не жертвы, а радости жизни не характерно для русской лирики. Личная жизнь и судьба Анны Ахматовой резонировали с роковым временем истории; сознавая себя свидетелем и голосом великой истории, она была готова на любые жертвы во имя правды. «Молитва» Ахматовой обращена к Богу в драматичный момент I Мировой войны (на руках маленький сын, а муж был на войне), время написания стихотворения, как указано самой поэтессой, — День сошествия Святого Духа на учеников Христа, что придает особую весомость каждому сказанному слову. В стихах Ахматовой звучит стоическое мужество перед пророческим предчувствием большой беды и готовность принять этот крест во имя Родины. В стихотворении Веры Павловой звучит мотив прощания с Родиной, которая для поэтессы — потерянный рай. Настоящий рай и «родина» (у Павловой с маленькой буквы) заключены в слове «родной» по отношению к любимым людям:
Где моя родина? —
возле родинки
у левой твоей ключицы.
Если переместится родинка —
родина переместится.
Лирика Павловой лишена патриотического пафоса, если и есть какое-то чувство к Родине, то, скорее, разочарование:
Принимая удар как награду,
принимая награду как груз,
я ищу предпоследнюю правду,
потому что последней боюсь.
Только тают последние силы,
только не с чем сверить ответ.
Вот у Рильке была Россия.
У меня и этого нет.
Отказавшись от абстрактной роли спасительницы мира,
лирическая героиня Павловой делает выбор в пользу личного счастья и счастья
близких людей. По мнению поэтессы, ее творчество оправдано только в свете
призвания матери, жены и возлюбленной. Лирическая героиня живет в своем
«внутреннем» времени, в замкнутом мире личной, семейной жизни. Исторические
реалии, политика, социальные и мировые конфликты остаются за кадром, поэтесса
сознательно удаляет из своего дискурса человеческие
мерзости, трагедии. Все, что угрожает жизни, миру и гармонии, отсекается
Павловой, практически не проникает в ее творчество. Поэтесса как бы
противопоставляет дисгармонии окружающего мира мир частной жизни, свой
«приватный рай». Поэзия Веры Павловой — это своего рода «интимный
дневник», имеющий витальную, жизнеутверждающую и жизнесозидающую
направленность. Частная жизнь поэтессы переносится в поэзию со всеми ее
подробностями, а лирическое «Я» отождествляется с «Я» реальным.
Сила субъективного начала роднит лирику Веры Павловой с творчеством Марины
Цветаевой. Одна из ярких особенностей цветаевской
лирики — в ее сопряженности с жизненным контекстом, в стремлении к предельной
искренности, автобиографичности поэзии наследуется Павловой вместе с
бескомпромиссностью и смелостью речевого выражения. Формально
многие языковые эксперименты Павловой восходят к поэтическим находкам Марины Цветаевой:
эллипсы, стиховые переносы, обилие различного типа параллелизмов, виртуозная
игра с семантическим потенциалом омонимии и паронимии
слова и т. д. Эмоциональная насыщенность цветаевского
синтаксиса (частые обращения, вопросы, побудительные предложения, диалог или
полемика с «чужим» сознанием), обусловленная значительной ролью адресата,
угадывается во многих стихотворениях Павловой. Речь лирической героини
Павловой обращена к физически близкому человеку: любовнику, мужу и т. п. Отсюда
почти телесный контакт с адресатом, обнажение крайне интимных тем, отсутствие
интеллектуальной игры с читателем. В своем поэтическом дискурсе
Вера Павлова использует методы прямого речевого воздействия, нередко прибегая к
приемам шокового эффекта (ненормативная лексика, откровенно сексуальные темы и
т. д.). Предельное обнажение чувств лирической героини Цветаевой
трансформируется в лирике Павловой в физическое обнажение, зачастую шокирующую
откровенность телесных проявлений, что выделяет ее поэзию на фоне предшественников.
Ведущую роль в обыгрывании той или иной темы в творчестве В. Павловой является
репрезентация женского биологического, физиологического опыта. Так, например, в
лирике Павловой реализуется мотив любви-неприятия к Родине, отсылающий нас к
эмигрантской лирике Марины Цветаевой:
Лоб обреют — пойдешь отдавать свою,
лобок обреют — пойдешь отдавать чужую
жизнь. Родина-матка, тебе пою,
а сама партизански с тобой воюю,
ибо знаю: сыну обреют лоб.
Ибо знаю: дочке лобок обреют.
Чайной ложкой лоно твое скреб
Ирод. Роди Ирода. И Назорея.
Параллель милитаристическое
— гинекологическое построена по принципу выявления сходного в различном.
Физиологическая метафора «родина–матка» служит усилению мотива жертвенности,
приравнивая частное, глубоко интимное переживание к историческому,
судьбоносному. Интонация материнского пророчества В. Павловой созвучна
пророчествам Сивиллы в стихотворении М. Цветаевой «Сивилла — ребенку…», в
финале обоих стихотворений звучит надежда на высший смысл жертвенности —
последующего воскрешения.
В отличие от Марины Цветаевой, Павлова не выстраивает оппозицию: поэт и толпа,
не стремится к романтическому противопоставлению быта и бытия, идеального и
земного. Поэзии Павловой не свойственен цветаевский
трагизм мировосприятия. Напротив, творчество и жизненный опыт в лирике Павловой
связаны напрямую, и цель поэзии в том, чтобы одухотворять, наполнять высшим
смыслом самые обыденные и неприглядные проявления человеческого бытия:
Творить? Ну что ты! — Створаживать
подкисшее житие,
житуху облагораживать,
чтоб легче было ее
любить. И любить ее, жирную,
как желтый пасхальный творог…
А ты мне про тайны надмирные,
а ты мне — восстань, пророк!..»
Здесь звучит аллюзия на Цветаевское
«Все перемелется, будет мукой!», но конфликт творчества и быта решается иначе:
финал стихотворения отсылает нас к произведению Пушкина. Реминисценция на
стихотворение «Пророк» возникает неожиданно, продолжая традицию Цветаевской «пушкинианы». Фамильярное обращение «а ты мне»,
усиленное рифмой «творог / пророк», дерзко контрастирует с пушкинской
профетической патетикой, поэт обретает роль собеседника, близкого друга.
Данный прием служит не снижению роли поэта, а заключает в себе основную
концепцию лирики Павловой: стремление обнаружить и обнажить связь между
обыденной жизнью и творчеством, бытом и бытием, не отделяя одно от другого.
Поэтесса выстраивает диалог с предшественниками, подчеркивая присутствие
творчества того или иного автора в реальной жизни. Такова специфика восприятия
лирической героини: «все классики — одноклассники/ все мертвые —
современники». Акмеистический рационализм в лирике Павловой берет верх
над эмоциональной составляющей ее творчества. Сознавая себя продолжателем ахматовской линии, поэтесса обращается к реминисценциям и
аллюзиям на поэзию Ахматовой с целью выявить сходство и принципиальное различие
своей лирической героини, подчеркнуть эволюцию традиций акмеизма в своем
творчестве. Нередко творчество Анны Ахматовой переосмысляется В. Павловой в
форме диалога, переходящего в полемику. Из лирики Марины Цветаевой поэтесса
перенимает экспрессивный метод воздействия на читателя, а также ряд
художественно-языковых средств, не давая прямых отсылок к творчеству поэтессы.
Вариации на темы предшественников Вера Павлова обыгрывает в своей технике и
стилистике остроумно, иронично, придавая традиционным темам и образам
современное звучание. При этом она не стремится развенчать поэтический идеал,
как многие поэты-постмодернисты, а придает ему жизненную ситуативность, делая
поэтическое высказывание частью простой обыденной жизни.
В какой-то мере рациональный подход к творчеству, стремление поэтессы быть
понятой широким кругом читателей лишает поэзию Павловой таинственности и
сакрального смысла. Но тем не менее ее творчество
выделяется на фоне традиции, и Веру Павлову можно смело назвать классиком
современности.