Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 4, 2014
Александр Семыкин — поэт. Родился в 1973 году в Одессе. Публиковался в сборниках «Пространство слова. Od.ua» (Одесса, 2010), «Территория I» (Одесса, 2010), в журнале «Южное Сияние», в интернет-журналах «Гостиная» (Филадельфия), «Ликбез» (Барнаул) и др. Член Южнорусского Союза Писателей (2011) и творческого объединения «Территория I». Лауреат Третьего международного фестиваля литературы и культуры «Славянские Традиции — 2011» (1 место в номинации «Поэзия, свободная тематика, 3 место в конкурсе на приз зрительских симпатий в этой же номинации, 1 место в Поэтри-Слэм, лауреат международной литературной премии «Славянские традиции»). Лауреат минициапальной литературной премии им. К. Паустовского (Одесса, 2013, 1 место в номинации «поэзия»). Автор поэтического сборника «Кризис среднего во» (2012). Финалист поэтического конкурса III Международного арт-фестиваля «Провинция у моря — 2013».
СИНДРОМ
На декабреющем полете
к зиме в бесснежные глаза
мне маловат масштаб полотен —
я выпадаю вечно за
границы зла, добра и смысла:
несет зима пустым ведром
на шаткой дужке коромысла
предденьрожденческий синдром…
УСТАЛЫЕ БОГИ
Когда
сил не хватит на то, чтоб взлететь,
и станет вкус жизни не сочен,
усталые боги сыграют в детей
в одной из дворовых песочниц.
И если
ты взглянешь на них из окна,
жалея о том, что не с ними,
то маленький бог позовет:
— топай к нам,
и нимбик панамочный снимет…
МЛАДШИЙ
Что ты, куда ты?! Одумайся, младший брат!
Мир за окошком оскалился, словно хищник.
В пыльной коробке, где нас уложили в ряд,
Свет абсолютно лишний.
Только представь, что тебе предстоит пройти,
Вдруг пропадешь или заживо будешь съеден…
Братик наш маленький, из двадцати пяти
Ты был отлит последним.
Олово — мягкий металл, так откуда взял
Ты эту храбрость, отвагу, упорство, стойкость?
Дух безрассудства нас всех за собою звал,
Но не ушло нисколько.
На подоконнике лишь обернись на миг,
Брат наш любимый, не терпящий лжи и фальши.
Был ты один одноногим из всей семьи,
Ну, а шагнул всех дальше…
КРИПТОГРАММЫ ОСЕННИХ МИФОВ
Криптограммы осенних мифов
на обрывках лоскутных снов —
крючковатее клюва грифа
зашифрованное письмо.
Я обучен читать меж строчек,
но боюсь, этот пазл сложив,
ощутить гильотинный росчерк:
в острых струях дождя — ножи!
Словно путь, что был кем-то пройден
от нуля по последний вздох,
отражается смерть в природе
гулким эхом былых эпох.
Что же это, скажи: проклятье,
а, быть может, желанный дар —
знать, как рьяно кромсает платье
пламя листьев под Жанной д’Арк?
Удушающий шарф тумана
льется дегтем на царский мед:
императора власть не манит,
да и сам бедный Павел мертв.
Звуки выстрелов длят раскаты
в песнях грома, а Джон — молчком.
И кровит небосклон закатом
в круглых стеклах его очков…
ВЕРДИКТ
В доме престарелых по ночам
Трескались кривые зеркала —
Возраст, что безмерно докучал,
Сном дробился в россыпи стекла:
Ни морщин, ни болей, ни седин,
Не старушка — девочке лет пять,
В сердце колокольчик динь-динь-динь:
— Мама, я во двор иду гулять!
Дедушка не дедушка — внучок,
Сероглазый славный карапуз
Бегает за солнечным лучом.
Луч — неуловимый, ну и пусть,
Это ведь не повод загрустить,
Если вечность жизни впереди…
Утро, склеив битые куски,
В зеркала вернет кривой вердикт.
1910
И мнился графу не перрон
в полях губернии рязанской,
где перечеркнутым пером
конец дороги оказался.
Мерещился полет к мирам,
словам, невиданным по силе,
как будто он не умирал,
а просто к Богу попросили
зайти на несколько минут,
но задержаться там на вечность,
а хочешь, млечный путь минуй
под брызги звезд в лицо навстречу.
Роняй прощальный взгляд назад,
туда, где улочкам московским
глядит в раскосые глаза
юнец какой-то Маяковский:
чуть пьян от снов «я все могу!»,
печатен шаг — спешит на смену…
И пароходик Современность
невольно клонит к маяку.
СЛЯКОТЬ
Тошно улицам жить. Настроение: слякоть…
Ночь струит рыбий жир — жалкий повод не плакать,
Прикусивши язык /зуб бордюра в асфальте/.
Блеск луны — желтый цинк, вой судьбы о нефарте.
Лужи слез на щеках отражения множат —
Сны о прошлых веках, и о будущих тоже.
Память — каверзный дар: в этих снах, пьян и шумен,
Старый дворник-чудак. Он полгода как умер…
РЫБКА ЗОЛОТАЯ
Рыбка золотая, ты жива ли?
Снова снов обыден водоем…
В море неисполненных желаний
Каждое четвертое — мое.
Здесь не зреет сладкой манной небо,
Не скрипит фортуна колесом,
И несет сомнений тяжкий невод
Водоросли, камни да песок.
Вот бы все фантазией украсить,
Наплести иллюзий кружева,
Может, приплывет какой карасик:
— Ну чего там надобно, желай…
ОБЕСЧУВСТВИЕ
Уверяла, врала, лавировала:
Так же проще, целей, спокойней.
Ковырнуть их и вира вилами —
Затрещит и подастся с корнем.
Обрывались и звонко лопались,
Отмирали, чернели, гнили…
Что ей виделось в этой пропасти,
Тьма чернильная ли, огни ли?
Ампутированные конечности —
Даже те по полжизни ноют.
Каково эту боль весь век нести,
Вместо сна говорить с луною,
Еженощно шагами меряя
Свой мирок безразмерно узкий,
Обесчувственно, зло и мертвенно
Ждать — когда же, когда отпустит…
О пропащей никто не хватится.
Ущипнуть бы, а вдруг проснется
Где-то девочка в синем платьице,
Улыбающаяся солнцу.
* * *
У кошки отобрали всех котят…
Теперь такая грусть в ее глазищах,
там искорки живой с огнем не сыщешь:
немой укор с желанием — хотя б
одним глазком увидеть малых крох,
которых и на треть не наласкала…
От жалобного мяу плачут скалы
бесчувственных высоток, стынет кровь,
струящаяся в недрах синих жил,
упрятанной в меха теплоцентрали…
Но люди шли, и боль не замечали,
штурмуя дряхлым лифтом этажи…
А где-то наверху кошачий бог
развязывал мешок, до нитки мокрый,
и ангелов пушистых цвета охры,
мурлычущих, рассаживал у ног…
ДОМИК УЖЕ ЛЕТИТ…
I.
Что, мой дружок, ты не веришь в сказку? Темные
ищешь в палитре краски? И отучить тебя — труд напрасный? Я постараюсь, по мере
сил. Не вырывайся — остынь, довольно, не заставляй меня делать больно, тут не
бывает путей окольных — без толку слезно скулить, просить. Нет компромиссному
«либо-либо», если ва-банк, то с большим калибром, ты еще будешь кричать
«спасибо» в час, когда гаснет финальный титр. Не уверяй, что уже все понял, не
притворяйся глупышкой-пони, крошки от булки слизнув с
ладони. Поздно, и…
Домик уже летит.
II.
Был ты, положим, всю жизнь железным, бил топором
тех, кто в душу лезли, щурил глаза от слепящих лезвий мнимых кинжалов войны с
собой, скальпы снимая с друзей-подружек, нет, не
буквально — намного хуже: только пригрел их — «Прощай, не нужен!», скалясь
злорадно, и снова в бой: лавою боль извергать из жерла, не замечая, ступать по
жертвам, лишь отмахнувшись ленивым жестом — «Новый заряд, зажигай фитиль!».
Вот, каково это — жить без сердца жертвой кошмарнейших
вивисекций, личный лелея в груди освенцим.
Знаешь, а…
Домик уже летит.
III.
С детства подобен на вид страшиле,
рот растянув до ушей и шире, — ты дурачком на шесте
пришпилен: тучен, тряпичен, безволен, слаб. Ум не
нашел — подошла солома, вроде язык есть, но будто сломан: чтоб ни сказал — не
понять ни слова. Прочим нелепостям нет числа. Годы идут и сползают в Лету, как
надоело тебе все это. Жизнь — пережеванная галета, плохо влияет на аппетит. Так
и висишь, вороньем исклеван. Эх ты, слизняк, размазня,
кулема! Верь мне, что эти проблемы плевы. Главное…
Домик уже летит.
IV.
Может и лев ты, но встретив тигра, мышкой
становишься робкой, тихой — серенькой тенью, смешной трусихой, вечно жующей
какой-то злак…
Или ты — Гудвин, столь мэр маститый…
Нет, не заела моя пластинка! Домик Гингему прибьет, Бастинду… и уничтожит обитель зла. Надо лишь в это всецело
верить, ждать, не сдаваться ни в коей мере, дом прилетит к нам и хлопнет
дверью. Сбудется точно, как ни крути. Явится сказка (ей имя — Элли), нежно пронзит всем сердца апрелем. Все-таки, ах, ну
какая прелесть — чувствовать…
Домик уже летит.