Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 4, 2014
Дмитрий Мурзин, «Бенгальская вода»
М.: «Вест-Консалтинг», 2014
Красиво жить — не запретишь,
Так запрети жить некрасиво,
Пускай слеза настольной ивы
Настольный жалобит камыш, —
начинается одно из самых выразительных стихотворений в новой книге поэта Дмитрия Мурзина «Бенгальская вода». Рефрен «Красиво жить не запретишь» пронизывает ткань этого стихотворения, становясь на «волне» повтора не народной поговоркой с недобро-ироническим оттенком, а, напротив, нормой жизни, мерилом отношения к бытию, призывом жить по единственно правильной формуле — то есть красиво. Помимо того, что в этих стихах высказан заслуживающий уважения подход к существованию поэта, здесь неотделимому от человеческого бытия, они сами по себе — пример красивого текста:
Красиво жить не запретишь,
Пусть я приду не раньше ночи,
А дальше — место многоточий,
А дальше — кыш, читатель, кыш…
«Шаловливая» заключительная строка на удивление органично укладывается в
стройный и мудрый контекст всего стихотворения и не сбивает его
лирично-философского настроя на «улыбчивый» лад.
С читательским удовольствием отмечу: почти все стихи в книге «Бенгальская вода»
служат подтверждением тому, что пишет Дмитрий Мурзин красиво. Надеюсь, как и
живет. Его стихи радуют выверенной техникой. Круг поэтических стилистик Мурзина
традиционен, если не архаичен слегка — это ритмо-рифмованные стихи классических
размеров с прямыми высказываниями, облеченными в яркую метафорическую форму.
Пускай мы не на разных полюсах —
Вполне смертельна разница в широтах.
Притом рифмы у этого автора всегда четкие, а размеры бережно соблюдены. К Мурзину просится определение «живой классик» — за его приверженность классическому стихосложению. Но в этом словосочетании неизбежно сквозит ирония, а я не хотела бы, чтобы меня поняли в этом ключе. «Классично» мировоззрение поэта Мурзина, классичны основные движущие мотивы его творчества: вечное противоборство жизни и смерти — из этой «диалектики» рождается, в том числе, и жизнь стиха:
Светит звезда, остывая…
Будто бы над головой
Смерть, падла, как таковая
Жизни как таковой.
вместо одной мне выпало
две
дороги,
я был идущим, то есть осилил их,
небо коптил за двоих, но зато
в
итоге
смерти боялся больше чем
за
двоих.
Осень властвует в нашем дворе,
А душа еще грезит о лете…
В сентябре, октябре, ноябре
Человечек особенно смертен.
В качестве антитез у Мурзина кое-где выступают даже старые друзья-враги Эрос и Танатос:
В старом кресле старый Бунин
Новый замысел лелеет,
Говорит, мол, все там будем,
Пишет «Темные аллеи».
…Бунин пишет, Бунин знает —
Есть ли свет в конце аллеи.
К числу излюбленных поэтических приемов Дмитрия Мурзина относятся центоны —
что, на мой взгляд, естественно для автора, пишущего в подчеркнуто классическом
духе и то и дело встречающегося со строками, которые уже стали «абсолютны» для
русской поэзии, и с фамилиями их творцов (Овидия, Апулея, Тютчева, Фета и
других): «Выхожу один я, надо мною — / Ни звезды, ни звука — ничего», «Я помню
чудное… Беспечен, / И два не чудных я забыл…», «О подвигах, о доблести, о славе
/ Нам лучше разузнать у Гумилёва», «По всем семи холмам, по всем кругам / По
всем развязкам дантовского МКАДа». Или с «прилипчивыми» цитатами из «городского
фольклора»: «Выйдешь в чем есть из трамвая, / В воздухе пахнет грозой…»,
«Кончается век, словно ниточка рвется, / Но крутится-вертится шар голубой».
Прием центона в какой-то мере «бич» сегодняшних стихотворцев — хотя его
активное использование оправдано обстоятельствами. Конечно, если поэт
формулирует только «перепевы» давно сказанного, это не есть хорошо. К счастью,
это замечание совершенно не касается Дмитрия Мурзина, который, в лучших
правилах русской классики, одновременно традиционен и самобытен. И задумывается
всерьез о совершенстве и значении своего творчества. Об этом свидетельствует
заключительное стихотворение сборника, безусловно, сознательно поставленное
именно там — как многообещающая точка:
ад писателя — это лес,
срубленный для его публикаций.
…и на какой пенек не сядешь — звучит что-то жалкое,
твое, но жалкое.
и ты мечешься
от пенька к пеньку,
ищешь дерево,
срубленное не зря.
Когда поэт об этом задумывается — он рубит деревья точно не зря.
Александр Волин, «Звезда Улугбека»
М.: «Вест-Консалтинг», 2014
Книга Александра Волина «Звезда Улугбека» — весьма любопытный писательский,
точнее, поэтический проект. По сути, это исторический роман в стихах, а его
главный герой очевиден из названия. Труд более чем солидный и по масштабу — в
нем 91 глава, и по хронологии — поэтическая трагедия охватывает всю жизнь внука
знаменитого завоевателя Тимура Улугбека с рождения до кончины, да еще небольшой
отрезок времени после гибели хана-ученого, то есть почти шестьдесят лет, и по
объему информации. Помимо пестрой ткани событий и персонажей, которыми полна
огромная поэма, книга содержит несколько листов комментариев в алфавитном
порядке — личные имена, населенные пункты, географические объекты и термины
обстоятельно разъяснены. Завершает книгу послесловие доктора исторических наук,
литературоведа Лолы Звонаревой, также «многофункциональное». Во-первых, Лола
Звонарева в послесловии выражает свою точку зрения на трагедию «Звезда
Улугбека» — она более чем комплиментарна: «Историко-поэтическая трагедия
Александра Волина “Звезда Улугбека” — глубочайшее лирико-философское
произведение нашего времени, в котором отчетливо проступают лучшие традиции
древней персидской поэзии. …Своей проблематикой поэма выходит далеко за пределы
узкого национально-исторического аспекта и поднимает вопросы, важные для судеб
всего человечества во все времена и особенно сейчас. …Кого винить в
бесчисленном зле?..». Анализируя поэму, Лола Звонарева обильно цитирует ее.
Во-вторых, в предисловии с элементами литературоведческого анализа тесно
перемешаны страницы из биографии Улугбека. И порой напрашивается крамольная
мысль: прочтя послесловие, саму поэтическую трагедию «Звезда Улугбека» можно не
читать: главные мысли и лучшие фрагменты текста представлены в статье Лолы
Звонаревой, да и об Улугбеке рассказано все то, что делает его личность столь
уникальной для эпохи Средневековья. Уверена, что автор и издатель об этом тоже
подумали — недаром статья Лолы Звонаревой — не предисловие, а послесловие.
По обстоятельности подачи богатого исторического материала и по наличию
научно-справочного аппарата (комментарии и послесловие) «Звезда Улугбека»,
повторюсь, типичный исторический роман. Правда, в стихах исторические романы
пишутся крайне редко. Александр Волин заслуживает уважения за дерзкий
эксперимент — попытка в любом случае интересна. Но поэтический слог и
художественное изложение исторических событий в моем понимании «не стыкуются».
У поэзии и нарратива разные задачи. Первая гораздо более эмоциональна, чем
может себе позволить хронист и даже философ. Второй, на мой взгляд, просто
обязан «перевесить» живой поэтический слог, так как у романиста задача — прежде
всего поведать историю, а потом уже создавать ей эстетический и эмоциональный
фоны. Недаром и Лола Звонарева цитирует в своей статье слова персонажа романа
Германа Гессе «Игра в бисер»: «Нужно выразить суть событий», четко выделив в их
потоке истинные причины и следствия, оставив в стороне все чувства и эмоции…».
«Диспропорция» между задачей автора и методикой, избранной им для реализации
цели, сохраняется даже при том, что поэтическим словом Александр Волин владеет
отлично. Возможно, я не права, но предпочла бы историю Улугбека, безусловно,
заслуживающую как воспевания, так и изучения, прочитать не в стихах, а в прозе.
Александр Вепрёв, «Дерево называют
платаном»
М.: «Вест-Консалтинг», 2013
Александр Вепрёв превратил жанр верлибра в своеобразный поэтический «щит и
меч», он же стяг, он же гимн, с которым этот рыцарь верлибра выходит на
ристалище современной русской поэзии. Таково первое впечатление от его книги
«Дерево называют платаном» — сборника, словно бы задавшегося целью представить
возможности верлибра во всем его многообразии. Это не первая книга Александра
Вепрёва в жанре верлибра: как говорится в аннотации, предыдущий сборник
верлибров «Картофельное солнце» был переведен на румынский и удмуртский языки и
вошел в Лонг-лист Бунинской премии 2013 года. Иными словами, автор не случайно
встал на стезю свободного стиха, он активно работает в этом жанре. Александр
Вепрёв сознательно и планомерно, шаг за шагом, осваивает пространство верлибра,
и новая книга тому подтверждение. И хотя не все читатели поэзии одновременно
являются поклонниками верлибра (взять хоть меня), но строгая позиция и
последовательная художественная стратегия вызывают уважение даже у таких
читателей.
В сборнике «Дерево называют платаном» каких только верлибров нет! Есть даже
поджанры явно авторского изобретения, названия которых каламбурят с фамилией
поэта: «вепрлибры» и «вепрфризмы». Трехчастный «вепрлибр» «Дети Ра» посвящен то
ли отдаленному будущему журнала «Дети Ра», то ли особой популяции жителей Земли
(вроде как председатель земного шара) — детям Ра. Если речь о журнале, то, как
видно из текста, это не только любимый литературный журнал автора, но и
художественное явление, которое он считает надвременным и бессмертным; а если
речь о чудных созданиях, живущих рядом с нами, но других, это еще интереснее:
3. Удел
В XXIV веке ни один нано-историк ничего не
вспомнит…
Только дети Ра будут существовать в звездном уделе,
сохранившись, как ни странно,
в
цифровом варианте
в районе Фобоса
или на Фейсбуке (Создатель М. Цукерберг).
Особого жанрового отличия от «просто» верлибров в стихах со столь оригинальной дефиницией, впрочем, не заметно:
Субботний интерьер
Вепрлибр
1
На столе расставлены чашки
с
блюдцами,
вооруженные серебряными
ложками.
Оранжевый абажур позапрошлого века смотрит сверху вниз,
отбрасывая тень, как будто
от
прабабушки…
Ненужные откровения
Вепрфризмы
1. Электричество
Формула жизни проста, как электричество.
Плюс и минус образуют электроэнергию…
Бог и дьявол — это тоже в какой-то степени плюс
и
минус…
Чего нельзя сказать о стихотворениях типа «Птицы. Восемь верлибров в одном
верлибре» — таких в сборнике пять. Они привлекают внимание сложной, но
притягательной конструкцией, когда каждая стихотворная строфа служит
одновременно «строкой» большого верлибра. В стихотворении «Черная чайка. Шесть
верлибров в одном верлибре» присутствует необычный для верлибра прием — рефрен:
«я прогуливался по набережной возле самого Черного моря…». Судя по всему, это
дань художественным исканиям, которые никогда не надоедают этому поэту (из их
числа и «рассказ верлибром», и «повесть верлибром с эпилогом», и
«неправдоподобный рассказ верлибром»). Порой Александр Вепрёв отступает от
основного правила — отсутствия ритма и рифмы; помимо верлибра ему подвластны и
более «стандартные» формы стиха, что показывает стихотворение «Долгий ужин на
берегу моря»:
1
Чайки кричали голосами
кривыми,
как будто были меж собою
в
ссоре…
Я смотрел в синее голубое
море,
и
глаза мои становились
голубыми.
Александр Вепрёв любит броское, элегантно оформленное слово, что для поэта неплохо. В начале рецензии я употребила в адрес Вепрёва сравнение с рыцарем, выходящим на ристалище. Этот образ может показаться агрессивным. Но я имела в виду рыцаря, выходящего на турнир в нарядных доспехах, а не рыцаря, ополчившегося против всего белого света. Стихи Александра раздумчивые, интонация у них доверительная. Нет, это не битва во славу верлибра, это демонстрация его — верлибра — искусности и силы.
Елена Минкина-Тайчер, «Эффект
Ребиндера»
М.: Время, 2014
Три года назад, готовя обзор «женской прозы» (см. «Знамя» 2011, № 11), я
отмечала, что русская литература практически не знала «семейных саг» по образу
«Саги о Форсайтах», «Семьи Тибо» или «Будденброков». Но там фигурировал новый —
на тот момент — российский роман, исключение из правила: «Женщины Лазаря»
Марины Степновой. Книга Степновой была одной из первых ласточек жанра семейной
саги в современной русской литературе, и я предположила, что за ней последуют
другие произведения такого рода. Прошло не так много времени — и мысль
подтвердилась. Роман Елены Минкиной-Тайчер «Эффект Ребиндера», на мой взгляд,
продолжает зарождающуюся тенденцию семейных саг. Название серии, в которой
вышел роман Минкиной-Тайчер, остроумно указывает, что все книги в рамках этой
серии, как говорил небезызвестный политический деятель, «очень своевременны».
Своевременность появления семейных саг оправдана и социально — в государстве и
обществе сегодня уделяется повышенное внимание семье и семейным ценностям, — и
литературно — ведь литература следует за жизнью и творчески «перерабатывает»
фактический материал реальности. Период, за который в сознании россиян
произошел поворот к сознанию, что никакая политика и общественная работа не
стоят семейного счастья и не способны его заменить, на шкале истории как
несколько секундных делений на циферблате часов. Но на жизнь «нашего человека»
он проецируется десятилетиями, за которые сменилось не одно поколение.
Вот эти поколения, с их не сложившимся семейным счастьем, не достигнутым уютом
в доме и даже зачастую без собственных домов, и стали действующими лицами
романа Елены Минкиной-Тайчер «Эффект Ребиндера». Странное название объясняется
эпиграфом из Большой советской энциклопедии: «Ребиндера эффект — многократное
падение прочности твердого тела, облегчение деформации и разрушения вследствие
обратимого воздействия среды. Существенную роль играет реальная структура
тела…», — и отчасти тем, что в числе эпизодических персонажей романа есть
ученый Ребиндер, реальное лицо, известный деятель советской физической и
химической науки. Он — научный руководитель героини романа Тани, кандидата
наук. Невозможно сказать «главной». Главных героев в «Эффекте Ребиндера» нет —
есть целая «сеть» человеческих судеб, состоящая из представителей нескольких
семей в трех-четырех поколениях, переплетенных меж собой так густо, что
читатель рискует кое-где запутаться, а кое-где не сразу угадать, кто кому кем
приходится. Имена и образы возникают в романе друг за другом с «пулеметной»
частотой: Лева, Шула, Рая, Марк, Таня, Оля, Кира, Дуся, Матвей, Леонард, Ирина,
Лида, Надька, Миша, Аня, Катя… Это «пасьянс» жизней и характеров, вызывающий в
памяти знаменитое: «Как причудливо тасуется колода…».
Но подлинный смысл названия и эпиграфа — не в физическом явлении, которое
обозначается этим термином, а в семантике эпиграфа. Подряд несколько пугающих
слов: «падение прочности», «деформация», «разрушение», «воздействие среды». Не
надо знать физику, чтобы истолковать эту формулировку: «Эффект Ребиндера» —
роман о многолетнем разрушении семей и о «падении прочности» человеческой
личности под «обратимым воздействием среды». К счастью, «обратимое» вселяет
некоторые надежды…
В романе Минкиной-Тайчер ни одна семейная линия не приведет к счастливому
концу, за исключением представителей третьего-четвертого поколения — Володи и
Кати, которые разведутся, случайно встретятся через восемь лет и почувствуют
тягу друг к другу. И то у этих двоих, возможно, все будет хорошо, если Володя
успеет — или не будет, если Володя не успеет, но мы не знаем, успеет ли он,
потому что у книги открытый финал: «Машина уже летела во весь опор, один
поворот до ее дома! Прости и сохрани… прости и сохрани…». Как водится,
оптимисты его прочтут с радостью, а пессимисты с унынием. Из точного подбора
слов можно сделать и радостный, и грустный выводы.
До «Эффекта Ребиндера» у Елены Минкиной-Тайчер выходила книга чисто любовной
прозы «Женщина на заданную тему». Ее составляли качественные рассказы, но по
сути они были мастерски сделанными мелодрамами. Можно было ожидать, что
писательница продолжит выступать в том же амплуа. Рада констатировать факт, что
«Эффект Ребиндера» по идейно-художественному уровню на порядок выше. Любовные
линии, естественные двигатели сюжета «семейной саги», выступают здесь, скорее,
вспомогательным средством для достижения основной цели автора — это изображение
человеческой натуры и деформации, которой она подвергается под воздействием
среды (изменчивой, по определению негуманной истории огромной страны).
Исторические перипетии «перемалывают» человеческие судьбы и целые роды. Потому
и ни одной полностью счастливой семьи не появится на страницах романа,
посвященных прошлому — а в настоящем есть лишь мечта, что дети будут жить иначе
и сами вырастут другими…
Добавлю, что герои «Эффекта Ребиндера» — почти сплошь интеллигенты, сословие,
наверное, более других хлебнувшее лиха в СССР. Судьбы интеллигенции в
литературе советского периода были редким предметом писательского интереса, и
до сих пор о ней написано не так много. За проявленный интерес Елене
Минкиной-Тайчер искреннее спасибо!
М.: АСТ: Харвест, 2014
Гилберт Кийт Честертон устами прославленного патера Брауна изрек: «Каждый
читает свою Библию». Эта фраза приходит на ум почти сразу, как начинаешь читать
новый роман Ирины Горюновой «Доминанты». И не покидает читателя почти до
последних страниц, на которых писательница расставляет акценты недвусмысленно —
хотя и эта очевидность может кому-то показаться нестабильной, «сиюминутной», а
через мгновение все изменится…
Но — по порядку. Многозначность новой книги Ирины Горюновой начинается уже с
названия. Множественное число в названии «Доминанты» не позволяет с ходу
ответить, какое слово склоняется — «доминант» либо «доминанта». Тот и другой
термин в словарях имеет обширную полисемию, впрочем, логически объединенную —
это преобладающий признак, превосходство, лидерство, основная художественная
идея либо главенствующая тональность.
«Общеупотребительные» энциклопедии стыдливо умалчивают об еще
одном распространенном сегодня понимании слова «доминант» — или же
оно содержится в специфических словарях. Имеется в виду доминирующий партнер в
сексуальных отношениях, определяемых аббревиатурой БДСМ; «господин», тот, кто
хочет в интимных играх подчинять себе «саба» и испытывает удовлетворение от
издевательств над ним, в том числе и физических (впрочем, «саб» от этого
расклада ролей тоже испытывает болезненное удовлетворение). Читатель
просвещенный сразу по названию может решить, что «Доминанты» — книга «про это».
И он не будет не прав, ибо игрищ в духе БДСМ в романе Ирины Горюновой описано
предостаточно. Другое дело, что сводить всю эту книгу только к описанию
«странностей любви», на мой взгляд, слишком плоско. Но то на мой взгляд, а для
кого-то, быть может, «Доминанты» окажутся долгожданным художественным прорывом
в «запретную» тему… Тут и приходит на помощь мудрая фраза Честертона.
Центральный образ романа «Доминанты» — Катерина Авиотова, молодая журналистка с
театральным образованием. Ее профессиональная подготовка, а также особенности
биографии, не только самой Кати, но и ее семьи, подвели женщину к
подсознательному восприятию мира как огромной сцены, где все играют свои роли.
Так сложилось, что роли Кате все время доставались невыигрышные — подчиненные.
Ее семья состояла из строгой бабушки — и тоски по маме, вырвавшейся из-под
навязчивой опеки собственной матери и уехавшей за рубеж. Катина мама Алла
сменила несколько мужчин и несколько стран, добилась какого-никакого признания
в профессиональной сфере (она композитор), но ее личная жизнь и творчество
всегда были ей ближе и важней, чем судьба и самочувствие дочери. Катя долго
тосковала по маме, мечтала, чтобы они стали одной семьей… Чуда не произошло:
выросшая дочь и не желающая стареть мать становятся едва ли не злейшими
врагами. Истории их конфликта и путям, какими женщины пытаются его решить — в
том числе юридическим — посвящены самые тяжелые страницы романа: они судятся за
жилье, за право воспитывать Катиного сына, пишут друг другу ненавидящие
электронные письма и припоминают все обиды. На этом «лихорадочном» и негативном
эмоциональном фоне Катя по заданию редактора встречается с модным психологом,
чтобы взять у него интервью. Психолог мигом угадывает в журналистке мятущуюся
душу обделенного любовью человека — и вовлекает ее в отношения «доминанта» и
«саба». Половину этих отношений составляет то, что вы подумали; вторую половину
— еще более серьезное доминирование Максима над Катей — психологическое. Он
устраивает ей психотерапевтические сеансы, заставляя выговариваться (через
такую ретроспективу мы и узнаем историю Катиной жизни), и снимает ее напряжение
жестким сексом. Кате нравятся эти отношения, тем более, что с мужем она живет
врозь, сын ее у свекрови. Ничто, казалось бы, не мешает ей «увязнуть» в
подчинении своему доминанту, чего она явно хочет. Но на одной закрытой
вечеринке Катя знакомится с одной из бывших «саб» Максима, и та показывает ей
шрамы, которые ей оставил их общий возлюбленный. Этот факт заставляет Катю
пересмотреть все — от отношений с Максимом до собственного мировоззрения, и она
принимает решение расстаться не только с ним, но и со своими любимыми душевными
«болячками», начать жизнь с белого листа. Что и происходит на предпоследних
страницах романа. На последней Катя собирается в Таиланд к испытанным друзьям,
пишет матери покаянное письмо, заканчивающееся словами: «Я прошу прощения за
мою детскую жесткость по отношению к тебе, за то, что я не хотела видеть твою
любовь и не понимала ее. Я люблю тебя, мама», — и делает шаг к примирению с
мужем: «Нажимаю на кнопку отправить, беру мобильный и пишу смс Стасу: “Давай
попробуем начать заново. Буду ждать тебя в Ча-Аме”». Хочется верить, что
героиня не передумает.
Таким образом, у книги «Доминанты» практически хэппи-энд. Наибольшим счастьем
мне лично кажется то, что слово «Доминанты» обретает верное значение. Чувства,
связывающие людей, любовь, уважение, преданность, материнская забота и
ответственность человека за себя самого — вот истинные доминанты, все прочее —
от лукавого. Роман Ирины Горюновой отчетливо это показывает.
Юрий Хрычёв, «Теория и практика
новых форм классического стихосложения»
М.: «Вест-Консалтинг», 2014
Как следует из аннотации к книге Юрия Хрычёва со столь же наукообразным,
сколь и туманным названием (что, к примеру, значит «практика форм»? — как
минимум «практика применения форм»), настоящее издание — второе для этого
сборника. Первое состоялось в 2009 году. Аннотация к книге «Теория и практика
новых форм классического стихосложения» сама по себе весьма любопытна: «Автор
развивает свои теоретические исследования четырех форм стихосложения: 8‑стишной
строфы и твердой формы, построенной по ее принципу, а также новой формы сонета
и 13‑стишной твердой формы, претендующей на родственную связь с сонетом.
Первые рецензенты этих исследований разошлись во мнениях: одни — за, другие —
против. Автору пришлось вступить в открытую дискуссию с “отказниками”.
Потребовалось четыре года, чтобы изыскать дополнительные аргументы в пользу
предложений, а также создать существенное количество произведений,
подтверждающих жизнеспособность новых форм стихосложения».
Судя по этому пассажу, Юрий Хрычёв — автор вполне «зубастый», «не прощающий»
несогласия со своими выводами; впрочем, кого из нас не ранит непонимание?..
Дальше, в тексте книги, он победительно сообщает: «И ни один оппонент не смог
аргументированно оспорить ни одной формулы — это в теории».
Книга, вызвавшая такие споры и неприятие части рецензентов, выглядит достаточно
эклектично для того, чтобы задуматься над ее жанром. В настоящем издании
помещены материалы, разделенные на три главы: «Новые формы: организации строфы
и восьмистишной твердой формы» (в ней несколько подглавок, включающих краткую
историю развития формы сонета в России, и теоретические, так и хочется сказать,
«вычисления» по поводу сонетной формы, рифмовки и прочих технических моментов);
«Мой путь, первые отзывы» (включающую развернутую творческую биографию автора,
в том числе — эпизоды его знакомства с различными литературными корифеями — Е. Евтушенко,
А. Дементьев, — которые ничем не помогли поэту, и историю споров с
оппонентами его теории); и «Приложения», где представлены полные тексты отзывов
«за» и «против». Как мне кажется, такая компановка книги излишне сложна не
только для читательского восприятия, но и для авторского самовыражения. Зато
никто не упрекнет Юрия Хрычёва в том, что он не досказывает, какой критики его
удостаивали оппоненты. Благодаря его честности мы видим, что ведущий научный
сотрудник Института русского языка РАН Татьяна Скулачева в коротком и довольно
экспрессивном отзыве безапелляционно заявила: «Работы Ю. И. Хрычёва
не могут быть рекомендованы к печати в научных издательствах … в связи с тем,
что как цели, так и общий научный уровень работ не имеют ничего общего со
стиховедческой наукой». Ведущий научный сотрудник Отдела корпусной лингвистики
и лингвистической поэзии Института русского языка РАН Николай Перцов тоже
относится к плодам работы Хрычёва в целом неодобрительно, однако ставит себе
задачу разобрать всю книгу и вынести конкретные пронумерованные замечания по
каждому пункту, где он не согласен. И лишь старший научный сотрудник Института
мировой литературы им. А. М. Горького Алексей Зименков более
благосклонен и, приводя несколько возражений Хрычёву, пишет: «В заключение еще
раз подчеркну, что статья Ю. И. Хрычёва заключает в себе
определенный теоретический интерес, заставляет задуматься о том, что такое
строфа. … возможно, побудит стиховедов уточнить и углубить свои представления о
строфе». Бурно и живо, как всегда у этого критика, написано эссе Льва
Аннинского «Стремительный бег двуколок, преследуемый тройками»; общий смысл его
— в том, что нет в гуманитарных науках ничего абсолютного, и что не стоит ли
дать классическим утверждениям необходимую «поправка на Россию»:
«Умом Россию не понять?
Сонетом общим не измерить?»
Все эти мнения авторитетны. В том-то и беда. После них мнение рецензента уже
сворачивает к тому либо другому «полюсу». Пожалуй, можно было ограничить книгу
теорией и практикой — стихами.
Во второй части под заголовком «Практическая деятельность по созданию
произведений в новых формах» (отчасти «расшифровывающим» загадочное «…и
практика» в названии книги) приведены стихи Юрия Хрычёва, служащие иллюстрацией
его литературных изобретений. Наверное, главное среди них — восьмистишный
«руст», иначе — «русская строфа», построенная на анафоре:
Хмуро, небо в тучах
Хмуростью зашлось.
Хмурость в черных сучьях,
Хмурость лезет в кость;
Хмурое пристанище,
Хмурый ветер, дождь;
Хмурые товарищи.
Хмурый гость…
* * *
Увядают листья,
Увядают травы,
Увядают лица,
Увядают нравы,
Увядают, где бы ни,
Увяданья меты,
Увядают дуб и пни
И… поэты!
На мой взгляд, эти примеры имеют ценность скорее экспериментальную, нежели художественную. Но не мне, чьи работы также нарушают каноны, видеть в самом факте нестандартного подхода «грех велик». По моему мнению, «Теория и практика…» Юрия Хрычёва родилась из его инженерного образования в МАТИ. Он подходит к стихосложению как изобретатель-рационализатор; его разбор, я бы сказала, гипертрофированно «техничен», как и его концепция новых форм стихосложения. Не все изобретения имеют практическую ценность и входят в массовое промышленное применение. Бывают и «выставочные» образцы, допустим, роботов. На мой взгляд, мы имеем дело с таким вот «выставочным образцом».
Александр Говорков, «Краткостишия»
М.: Библиотека журнала «Дети Ра», 2013
речь может только течь —
по руслу каменистых букв, —
написал Александр Говорков в одном из своих «Краткостиший». Автор этих слов был мне знаком — в литературном плане — как прозаик, эссеист, публицист. Теперь, с новой книгой, выясняется, что он поэт. По крайней мере, «искатель поэзии» в обыденных моментах бытия, в прозе, которой разговаривают люди и выражаются мысли. А поскольку буквы, как справедливо подмечено, «каменисты», то поэзию Говорков находит в самых неожиданных, порой неприглядных и даже суровых ситуациях:
поэту
слово
перегрызает горло изнутри
Название книги «Краткостишия» тем хорошо, что не требует «перевода». В сборнике действительно опубликованы только стихи-«коротышки»: шесть строк — крайний максимум. То, что их роднит, — стремление к предельной образности и точности лаконичного слова. Остальные «формальные признаки» для Александра Говоркова не так важны: здесь рифмованные стихи перемежаются маленькими, точно осколки волшебного зеркала, верлибрами и одностишиями. Кстати, зеркало для книги «Краткостишия» — образ не чужеродный: Александр Говорков настойчиво возвращается к нему, почему-то всегда в «тандеме» с культовым «Черным квадратом» Малевича:
…и никто никогда не узнал,
что «Черный квадрат» — двойной портрет
влюбленных друг в друга зеркал…
«Черный квадрат» Малевича —
зеркало без иллюзий
Вся книга «Краткостишия» — без иллюзий. Метафоричность, которой она пронизана, — это нечто другое. И, кстати, складывается упорное ощущение, что метафоричность лучше удается Александру Говоркову в стихотворениях нерифмованных. Сравните, например, четверостишие:
Бой на калиновом мосту,
извечный русский бой.
Мечом молотишь пустоту
и бездна под тобой.
По сути, так бы мог высказаться если не каждый второй, то каждый третий поэт, ибо сегодня тема «русского боя» во всех ее интерпретациях, мягко говоря, очень популярна в стихах и перестала быть художественным откровением. Зато в более «отвлеченных» стихотворениях автор и зорок, и оригинален, и тонко формулирует мысль — возьмем моностихи «колыбельная земного притяжения», «универсальный язык молчания», «многотомная трагедия календаря», «реставратор Вавилонской башни» или
цивилизация —
запылившийся глобус.
Похоже, «трехсловие» для Александра Говоркова — не случайный подбор подходящих друг другу слов. Это какой-то поиск идеальной формы высказывания. Судя по этим моностихам, поиск частенько увенчивается успехом. Случаются, конечно, и промахи — так, претенциозное «бабочка, порхающее Евангелие» осталось для меня «темным», невыразительным. Но промахи и недочеты естественны, когда автор пытается построить поэтический язык, которым ему оптимально изъясняться. Пусть даже у него есть множество «праязыков», то есть поэтических «кратких» жанров: рубаи, хокку, одностишия. Напротив, чем больше «исходного материала», тем сложнее не повториться, не впасть в эпигонство и не заслужить неодобрение критиков за неточное соблюдение классической формы. Например, стихотворение
в споре с веком
набираю
розовые очки —
по композиции и содержанию натуральное хокку, но по строфике — нет, не хватает слогов, да и порядок их соответствует канону только в последней строке. Но единство формы и содержания в этом стихотворении мне кажется удачным. Как и во многих других «краткостишиях», в очередной раз напоминающих о «замыленной», но не перестающей быть верной чеховской фразе о соотношении краткости и таланта.