Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 4, 2014
Валерий Сухарев — поэт, прозаик, журналист, переводчик.
Родился в 1967 году и живет в Одессе. Стихотворения публиковались в городской
периодической печати с 1983 года, неоднократно появлялись на страницах
украинских и зарубежных газет, журналов, альманахов, а в 2008 году вошли в
антологию «Украина. Русская поэзия. ХХ век» и одесские антологии поэзии
«Кайнозойские Сумерки» и «Солнечное Сплетение». В 2008 году стал лауреатом в
турнире поэтов-одесситов на Международном фестивале русской поэзии «Болдинская
осень». С 2004 года — член Южнорусского Союза Писателей. Публиковался в
коллективном поэтическом сборнике «Современность» (Польша, 1992), журналах и
альманахах «Новое Русское Слово» (Париж), «Крещатик»
(Германия), «Интерпоэзия» (Нью-Йорк), «Меценат и Мир.
Одесские страницы» (Москва), «Дерибасовская — Ришельевская» (Одесса), в интернет-журналах «Авророполис»,
«Великороссъ» и др. В 2000 году вышел первый
авторский сборник стихотворений «Анонимность пространства» (2000), на издание
которого дала свое благословение Анастасия Ивановна Цветаева. Финалист
поэтического конкурса III Международного арт-фестиваля
«Провинция у моря — 2013».
* * *
Это почти что глубокая ночь, и острый плавник
месяца уходит в свою вышину, как лемех вглубь
упрямого чернозема; затем, на востоке возник
лик какой-то звезды, — возьми и зрачком ее приголубь.
А до этого, в сумерки, словно тайный волк, из кустов
на вас выскакивал страх с фарфоровыми глазами,
незаметно и странно вибрируя, точно где-то за сто
километров взорвался реактор, и округа слезами
облилась и покрылась испариной… А вы продолжаете путь,
переступая через тени кустов, схожие в неверном свете
с растопыренными пятернями, не помышляя — куда бы свернуть,
потому что незачем и некуда, по крайней мере на этом
клочке ночного пространства; и в голове от звезд в небеси
словно бы умножаются сумасшедшие числа, давая не менее
ошеломительные и никчемные результаты: себя спроси —
к чему это? — и нет ответа; облака как клецки или пельмени.
Куда забредает подчас душа и ты вослед за ней?
Неужто это дорога к тебе? А хотя бы и так, и тогда
не мысли влекут, но ноги ведут, и в воздухе уже о весне
мелькают оповещения, мягче мох под стопой, оживает вода,
как в луночках акварель, облизана влажной кистью; грач
и скворец разглагольствуют на древесном своем языке,
и за кустами, в чаще радеют стволы, и невыносимый срач,
словно лесной царь отпировал и съехал, зайца зажав в
кулаке.
И это глубокая ночь, и это выселки и кулички души,
не так чтобы перепуганной переменами, растерянной — да.
И небо колышется и вздымается, точно только что сшитый
на скорую нитку навес, а думалось, что — навсегда.
* * *
Куда нам податься, когда ничего не готово к
движению, и вялый рюкзак
привалился на бок в прихожей, собранный кое-как; в дому бардак; дурак—
торшер шершавит линолеум, все как после погрома и ничего не найти
полезного, что смогло бы хоть как-то пригодиться в пути… Без двадцати
Вечность, кукушкой из форточки, но заело ее, и сама спросила — который
век, год, час… ответить нечего, скоро, все слишком скоро, а «литерный» оро—
шает уже пути циклоповым
оком страшным; и рельсные стыки, с легонькой
кривизной,
манят, как молоко котят, и семафоры подмигивают; и от локомотива перегар и
зной.
За мной — ноево, но не ковчегово,
былых разлук и неразборчивая чепуха
невнятных слов и объятий — долой это все теперь: Господи, до греха
не доводи слабого, я и так, все, что помнил и знал про это, забыл давно, и не
надо
от прошлого мне ни куска простыни теперь, ни песка страсти в горсти, ни рая, ни
ада.
Наяда не скажет — «да» или «нет» — она природой своей иная,
сродни твоей;
хорошо, что не ундина или дриада: одна утопит, другая туда совлечет, где пой
или пей —
ничего не поможет уже, да и так выходит, почитай, что мне и не разобрать, как
это
совместимо со мною; и хорошо, что так, пусть и останется в наших душах
лепестком света.
В твоем далеке, на озере или на реке, где густые леса
стоят, точно рота,
затаившись, как перед атакой, ты можешь мечтать о судьбе, рыбу удить, но кто-то
иной (он не зверь лесной), с рыжеволосой белочкой на седоватом темени,
будет всегда словно бы стоять за кустом брусники, и думать, как категория
времени
не переходит в геометрические расчеты пространства, — напротив,
их отменяет;
я слышу, как юркнул енот, стрекоза прошелестела, «ахнул» крылом скворец, или
стая
аистов, пространство глотая, потянулась к родным
гнездовьям, на гвозди столбов; я
слышу твой звукомир, твой круг любовных примет, и
вижу, как ленивое поголовье
туч тянется в сторону польской границы, пролет без виз; пространство зевает,
раскрыв
над страною все небеса, что там скопились; меня там нет, но — есть я, точно
некий нарыв
на этой, однажды увиденной — вместе с тобою — и общим взором, местности… И не надо ума
изощренного или иного какого, чтобы понять, о чем я говорю… Иначе будет просто
тюрьма
всему; поодиночке выжить, глядя на тот же закат и рассвет, на
котов и собак, на нежных старух,
сидящих под солнышком где-нибудь в скверике, на ценники в магазине, на все —
так
перехватит дух, —
не получится так, мир будет линять, как гуашь или старая акварель, терять
тональность и звук…
Я пишу эти строки тебе, километры мне нипочем, мы никогда с тобою не разнимали
рук.
INSOMNIA
Сердце колотится узником, требуя света,
в каменном цирке ночном с беломраморным дном…
Это — твой спившийся Рим, сбившийся ритм, и это —
агатовый, адовый и кольцевой, многоярусный дом.
На! — неразменные звезды, что режут под веками.
На! — воздух в кавернах, которым дышать нельзя.
Но забери, ради Бога, от меня того человека,
чьи глаза, как быстрые липкие руки, по мне скользят,
чьи речи исполнены мне не нужных упреков
и чье любомудрие пахнет свальной дырой.
Я столько уже не усвоил верных, но праздных уроков,
что и от этого лучше поглуше меня прикрой
чем умеешь: молчаньем за чашкой чаю,
анекдотом за рюмкой, шквальным ветром в порту
или тенью в портике старом; нету тех, без кого я скучаю
по эту, но чую, что заскучаю по ним по ту.
Душа понимает быстрее, чем этот, змеиный
по гибкости и неожиданности язык,
то, о чем говорит; и если в лицо надвигаются спины,
значит, ты резво идешь и к такому темпу привык.
И, как ангину, усталость с собою перемещая
повсюду, — замечаешь ее, только осев в темноте
дома, угла, тени под липой, не трепеща и
не сетуя; некому сетовать; и давно не те
слова, что готовил, ты скажешь, смущаясь
собственной речью, и заметишь, что нет
слушателя, а есть нефтяного чаю с
волнистым бликом луны стакан и горсть липких конфет.
Есть бутылка — прозрачней кривого намека,
ядерный арсенал черешни, что-то еще,
неразделимое, как: катулл-лукреций-данте-пушкин-набоков,
сплошное, как убористый ресторанный счет.
И впереди еще жизнь — никто не скажет, какая,
но какая бы ни была, — из принципа дотяну,
чтобы посмотреть, чем все кончится, сморкаясь, икая
и рыдая во всю длину души и во всю ее ширину.
* * *
В раю закрыто, но в аду еще
свет не тушили, и еще посуду
не убирали — вон белеет счет
за сытый вечер, и тела повсюду.
В раю уже закрыто, но в аду,
куда — как мнилось — заглянул случайно,
посасывают сносную бурду,
покуривают, атмосфера чайной…
И вечный то ли жид, то ли грузин,
каких, куда ни плюнь, везде навалом,
рыдает среди прочих образин,
все — в стельку, атмосфера сеновала.
И кто-то, с нехорошим огоньком
в глазах, стоит у входа, попирая
здесь принятый устав, и ни о ком
не помнит, бросив ад не ради рая.
* * *
я помогу если ты увязнешь в милях
зыбучих песках болотах сомнениях идиотах
и придурочных дамах
никакого не будет праздника будут ели
еле стоять на косогоре и грязные азиаты
жуя плацинду думать что они дома
понятие дома точнее предчувствие дома
случайные джинсы на старом стуле книги
кашляющее грачами дерево за окном
вечерами из крышных труб привидения дыма
гуляет ничья собачка познавшая много
и лукавая лужа серебрится окунем
я вытащу из семи поднебесий из ста подвалов
где таится томительный бомж и сверкает
молнией помраченная жизнью кошка
легче жить на ветру на холодной воле
действия чем в коконе так тебя уворуют
снесут к реке и будешь плыть как бумажка
лист календаря ничего не говорит о грядущем
в церквях звонят в колокола и по мобильному
господь не принимает ни звонков ни смс
за городом в тонких лосинах дождь идет
прошлогодней листве от этого больно
и за седым буераком гниет компост
ни на что не рассчитывай помолись понемногу
скаредными неумелыми фразами наполняя душу
человек засыпает и просыпается бес
он заполнит листы нотами и силлабами не жалея бумаги
это все будет на гениальность похоже
а как посмотришь просто опавший куст
сирени или бересклета у соседей поет вертинский
или высоцкий или фрэнк заппа или синатра
просто шум но не громче шума в крови
в морях горит и кренится новая лузитания
пахнет истерикой коньяком и селитрой
сигарет и никто не кричит о любви это вид
утешительного помрачения мол где-то не с нами
все и произошло или случится или повесится брат сестры
а мы не перекрестимся не всплакнем мы лучше
выпьем горькой настойки на травах где вкусовые гномы
побегут по пупырышкам языка зажигая костры
погашаемые слюной вязкого безразличия
я вытяну тебя и себя на вольный воздух покоя
которого не нарисовать не придумать не удержать
в горсти обстоятельств места и времени я
не успокоюсь видимо размахивая руками
что ветряк на юру и у ангелов вечное дежавю
перейдет в посмертную правду прозрения
* * *
я думал когда-то что речь как река а она
просто реки рукав уползая туда где дна
не достичь а сверху плавает дичь иных наречий
утки зовут в полет и в них столько же человечьего
сколько мой друг и во мне как и заячьего
страха впрочем в шкурке важна глубина
меха и все как поглядеть со стороны или со спины
не изменится яичный желток на сковороде будет
булькать тараща глаз и никто не съест застынет и у
стены
покажется тень чайника а за окном потусторонние люди
будут петь и пить орошая потом юбки штаны и стены будут бледны
ежели дозорным и четким оком глядеть со стороны
я устал от чужой и бессердечной радости от барбекю не
знамо где от чужих бикини и дач чужих и яхт и прелестных дев
этих ундин от слов что какой-то писатель скажем акунин
или певица все это глохнет во мне как в подушке наволку
не надев
только напрасный пух прилипает к неприветливой глади
моей руки
и редко кто добредет до конца этой досужей строки сберегая мозги
это не песнь мизантропа это просто стихи человека который устал
и он ни с кем не сражается никому в ухо не дует но думал сто лет
назад что не только колдовство в изумруде перстня но что и с листа
а ежели б я прочел я-то знаю то было бы медленнее чем глазами
читаете вы пропуская неизбежную для меня точность
тропов ночь густа
как тучность силлабов моих я заканчиваю эти строфы я
замер
* * *
В такой городок вернешься, только если здесь
кто-то умер из родственников, оставив наследство,
но не иначе; домов изразец и жесть
кровель — кАк неизбежное и плохое соседство.
Здесь писать бы роман из жизни слепых,
а лучше — глухих, а лучше — забытых Богом,
заглатывая спиртное и чай с облепихой,
сходя «на нет», торжественно и понемногу.
И это — не худший из вариантов судьбы:
женщины в меру податливы, алчны в меру;
и климат не загоняет людей во гробы,
только грозит в санатории гипсовому пионеру.
Поздним вечером набережная реки живет
огоньками кафе, согревается грогом…
И какой-то памятник в кепке, как идиот,
тычет рукой, указывая всем дорогу.
* * *
башня из слоновой кости под названием новострой
хочешь плюнь на всех с высоты этажа хочешь рой
каблуком газон или асфальт у входа в подъезд
или посуду бей на кухне все равно тоска тебя там уест
можно конечно сходить к друзьям но и там не то
налить нальют но никто не проводит домой пальто
не подаст потом вернешься в свои четыре стены
примешь душ и посмотришь в зеркало на себя со стороны
ничего нового кроме возраста кошка лукавая вьет
восьмерки округ ноги далекий где-то гудит самолет
постель разобрана но не для кого готовить незачем
и дешевый брелок позванивая болтается на ключе
одичание одиночества в ванной полотенца висят уныло
как шторы белье под стирку в тазу ванна и та как могила
набери кипятку и вены вскрой или книгу раскрой или кино
посмотри все равно всем вокруг все равно вокруг всем все равно
и засыпая в сугробе крахмальной постели словно тебя
засыпает поземкой не согреешься боковым зрением теребя
узоры обоев озирая обновы никому не нужные и мелочь мыслей
висит как пустое ведро у колхозницы на коромысле
в новом дому хорошо но пятый угол от десятого уже не
отличить как и мокрых снов где ты от себя в стороне
как снятый чулок от ноги на кресле и оно стоит
словно проситель в прихожей и чего-то просит транзит
отсутствия мыслей особенно ввечеру это тяжко и не смешно
лучше сходить на каток где делать па и падать а жизнь давно
проходит утекает струйкой из крана и искусственный лед
как матовое полотно и никто никогда никого не спасет
и наступит утро одно из миллионов таких же пустых как
допитая чашка чаю и надо куда-то нести свои кости и ныкать
настроение и морщины не говоря седину и все это увы
никому
задаром не нужно ни ей ни ему ни тебе ни сердцу и ни уму