Максим Жуков, «ЛуТшее»; Марина Саввиных, «Тропою крылатой собаки»; Ирина Каренина, «Поющий час»; Игорь Панин, «Кровосмешение»; Андрей Тавров, «Проект Данте»
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 12, 2014
Максим Жуков, «ЛуТшее»
М.: «Поэтоград», 2011
Вообще-то Жуков — лирик с длинным «заплывом»: короткие стихотворения не
жалует; по сути, пишет новеллы, и они очень предметны,
динамичны, иногда — образны, причем автор почти никогда не замирает в
задумчивости, ни на чем не задерживает взгляда.
Где яхта с огнем на бушприте встречает гостей под шансон.
Над городом темным — смотрите! — наполнилось небо свинцом.
И волны блестят нержавейкой, когда забегают под лед,
И чайка печальной еврейкой по кромке прибоя бредет.
Пожалуй, живя в Крыму, только так и можно писать: с эпическим размахом! Жуков
предельно дисциплинирован: соблюдает строгий ритм, точную рифмовку;
стихотворения преимущественно выстраивает так, как нынче модно: каждая из двух
парно рифмующихся длинных строк мысленно прочитываются как четыре перекрестно
зарифмованные. Формально — очень культурные стихи! Ни
романтических ситуаций, ни романтических персонажей у автора нет: и даже когда
романтика начинает заглядывать в проем какого-либо стихотворения (а ведь у
Жукова и «степь, бесконечная, как смерть»; и «берег темнеет скалистый», и «небо
серое с прорехой предзакатного огня»), поэт автоматически ставит ей заслон,
создавая атмосферу «материально-телесного низа» (по Бахтину) и щедро используя
ненормативную лексику. Романтика плачет в стихах Жукова! «На пределе
звука, в ангельском строю/ Ты послушай, сука, песенку
мою»; «Почти ничего не осталось от той, что любила меня./ Быть может, лишь
самая малость, какая-то, в общем, х..ня»; «Какая разница, какая над нами вертится земля?/ Нас
примет родина чужая, Поймет и примет. Буду бля».
Подчас небрежность интонации с вкраплениями сленга начинает утомлять как
назойливый, заемный художественный прием, например:
Чужую веру проповедую: у трех вокзалов на ветру
Стою со шлюхами беседую, за жизнь гнилые терки
тру.
Повсюду слякоть невозможная, в лучах заката витражи;
Тоска железная, дорожная; менты, носильщики, бомжи.
Но хочется какого-то «последнего усилия», предельной искренности. К счастью, это, хоть и не сразу, обнаруживается — когда автор касается каких-то сущностных вещей, когда выходит за переделы реальности, когда становится серьезным: ирония — все же свойство человека несвободного, пользоваться же освобождающим юмором в стихах хорошо в меру.
Закат в Киммерии. Над
городом пыль.
Скрывая похмельную робость,
Сойди на платформу, себя пересиль
И сядь на вокзале в автобус. <…>
Пройдет через двор в санаторий. <…>
И пригород тот, что являлся во снах,
Покуда ты значился в списках,
Мелькнет за окном, исчезая впотьмах
В пологих холмах киммерийских. <…>
Как будто с Отчизной не порвана связь
И только с годами крепчает…
И та, что тебя так и не дождалась,
Стоит на перроне, встречает.
Как будто бы ты не погиб на войне,
А вышел, как все горожане,
На свет, где огонь разгребают во тьме
Татарские дети ножами.
Повторюсь: Жуков — поэт лирический, поэт трагический. Оттого на жесткость письма его все же не хватает — только на игру в цинизм. Однако душу не спрячешь.
Марина Саввиных,
«Тропою крылатой собаки»
Таганрог: Нюанс, 2013
Марина Саввиных нам «ставит не препоны, а приманки»; строки ее выходят из древности («В противовес вселенскому распаду/ И возбужденью виртуальных сфер/ Мне нужен — во спасение — Гомер»), из эпохи Возрождения («Мой современник Данте Алигьери»), из классической русской поэзии, из Серебряного века… Но нет, я спешу: стихи Саввиных берут начало еще в дословесном пространстве: «Я пришла! пред звездой становлюсь!» — пишет поэт, — «в ожидании ливня и снега», еще ничего не ведая о молитвах, не прося о любви, — «потому что неровно дышу/ в предвкушении первого слова». И вот — и перед нами разворачиваются сказочные картины:
Но если золою присыплет рассвет буераки,
Пока над прудом насекомый колдун не умолк,
Увидит заря, как тропою крылатой собаки
По следу людскому несется сверкающий волк…
Предметы, явления в стихах Саввиных, я думаю, не что иное как образы-символы духовных состояний человека; поэт часто обращается к русскому фольклору (не чуждаясь белого стиха), к средневековой культуре, — что, вероятно, объясняется стремлением возродить утрачиваемую миром гармонию. Кажется, в стихах Саввиных «нет ни Добра, ни Зла,/ Только Бог, Красота и Сила»; в словаре поэта немало архаизмов, звучат намеренно старомодные интонации, стилизованная мелодика. Ни в коей мере не пение под чужой мотив, но — «встречное течение» (термин Вееловского), движение из прошлого к современности и из современности в прошлое. Безусловно, Саввиных — мастер формы, что особенно проявлено в сонетах; но разве можно после Эредиа, который довел сонет до совершенства, до сего дня работать в этом направлении? Мария Саввиных доказывает: можно — и нужно! И отталкиваясь от известной пушкинской строчки, объясняет, почему:
Не презирай сонета, милый друг,
За строгие формальные начала:
Когда еще поэзия звучала,
Столь точно повторяя сердца стук?!
В решетку строчек втиснут каждый звук,
Чтобы строфа вздувалась и трещала,
Но мысль необозримую вмещала,
Замкнув и разомкнув собою круг. <…>
Стихи Марии Саввиных — победа над временем. Истинно ренессансная тема!
Ирина Каренина, «Поющий час»
СПб: Свое издательство, 2013
«Душа — синица, чудо в перьях,/ В груди поющий механизм», — пишет поэт; но почему столь прозаично: «механизм»? Видимо, потому что стихи Карениной — очень земные, интеллектуальность в них замешана на просторечиях и вульгаризмах, — оттого они, словно написанные для самой себя, зримы, слова осязаемы, подчас шершавы. Поэт ведет разговор со своим внутренним одиночеством, со своей памятью — причем с полным ощущением настоящего, в котором надо как-то жить — не жалуясь, но — претворяя душевную тяжесть, усталость, опустошенность в пение или хотя бы «мурлыканье» («В этот бесценный, пресветлый, поющий час/ Не идут на язык слова, а только мурлычешь»). Иногда тоска у автора приобретает вполне материальные формы:
…И пахнет крутым кипятком
На лестничной клетке.
Тоску, как бидон с молоком,
Проносят соседки <…>
Авоськи влекут тяжело,
Вздымают, как гири.
На лестнице грязной светло.
И холодно в мире.
У Карениной естественны и щемящие романсовые ноты, и народные причитания, и даже считалки. И что важно: в стихах нет расслабленности, мысли — собранны; строки подчинены, как правило, классическому размеру, — есть, правда, и белые стихи с ритмическими сбоями, — но все же автор предпочитает рифму (к счастью, усеченные рифмы вроде «помыть — мы», «умирать — игра», «суета — не так» встречаются как исключения). У Карениной «просто прошлое, одно из многих, — она словно бы отказывается от чувства собственной исключительности и добавляет: — Не из чего вышибить слезу». Да, стихи Карениной бесслезны, тон ее ровен, взвешен: быт-как-скитание, «вокзальность бытия», «нелепая бродяжья жизнь» не допускают безвольно-горестных вздохов: выше голову! — говорит себе поэт:
Счастье будет, любовь не кончится —
Что враги ей и что друзья!
В ресторанном пустом вагончике
Буду ехать все я да я.
Ахматова писала: поэт «не должен быть слишком несчастным,/ А главное, скрытным»; Ирина Каренина пишет согласно этому завету. Голос негромок, интонация спокойна. Печаль ее светла.
Игорь Панин, «Кровосмешение»
Таганрог: Нюанс, 2013
Не уверен, что при составлении сборника нужно было
перемешивать ранние стихи с поздними. Зачем — чтоб не скучно было читать? Но с
Паниным и без того не заскучаешь: случайных стихотворений у него нет, каждое
несет вполне определенное сообщение, причем в довольно энергичной форме. Эмоционального заряда автору не занимать; просто в ранних стихах
(некоторые из них написаны в повествовательной манере) слышны отголоски Блока и
Есенина, в поздних кое-где угадывается походка Маяковского (правда, сильно
усмиренного); но дело даже не в этом: в последних своих опытах Панин словно бы
небрежно, с невеселой, почти брезгливой усмешкой — не пропевает,
нет — бросает слова; каждая строка воспринимается как самостоятельная,
вызывающая реплика. Автор будто и сам не рад, что приходится все это
проговаривать, поскольку жизнь — безрадостна, тускла, и юмор, если и возможен,
то лишь благодаря подсказывающей эффектный лексический ход рифме, благодаря
поиску строки, которая могла бы выразительно завершить стихотворение. Впрочем,
ранние панинские вещи, где зыблется юношеская
вдохновенность, ощутимо веют скепсисом; показательно стихотворение, в котором
герой, затянувшись «ядовитой травой», чувствует, «как легко прорезаются
крылья»: осталось взлететь вместе с птицами, что «удаляются…
Кличут с собой…» — но на взлет не хватает решимости — лучше успокоить
себя: еще успею: «Ничего, затянись. Ты догонишь». В другом стихотворении герой
обреченно бродит среди сугробов, не желая верить, «что жизнь умерла»; оно
завершается так: «я сейчас на любое безумство готов. Но безумен ли я? Не уверен,
не знаю…».
Панин — один из самых неулыбчивых современных поэтов. «Непутевым был мир
вчерашний,/ да и создан не тем, не с теми…»; «И всякому, словно паек,/ талон
на безумие выдан,/ А солнце в дыму не поет,/ Но пахнет карбидом»; «Огнебрагой не вылечить ран:/ сунешь руку в тяжелый
капкан,/но и крика никто не услышит», «Ах ты, Родина, ах, диво из див, —/
проблеваться бы в тебя, умиляясь» (взгляд на деревню
из окна поезда) — вот основной мотив стихов Игоря Панина.
Что это? Депрессия? Заговаривание боли от невозможности что-либо изменить в
своей собственной жизни, в окружающей среде? Показная жесткость прямого
русского мужика, с которым можно крепко выпить? Пожалуй, самое сильное
стихотворение в сборнике — «Поминки»: здесь — предельная искренность, честность
перед самим собой и перед другими:
И вроде отменно здоров,
не время хандрить.
Без сахара — чистая — кровь,
не вяжет артрит.
Но словно преступник, иду
на смерть поглазеть
и выблевать чью-то беду,
забившись в клозет.
Что слышится в стоне чужом?
Неясный звонок?
И вьется мой страх не ужом —
гадюкой у ног. <…>
А делает дело свое
размеренный хмель…
Помянем! А там и споем,
как м е р т в ы й умел!
Стопарик поставлю на шелк,
допив до конца.
…А сам до сих пор не нашел
могилу отца.
Завершается книга прелюбопытным стихотворением; оно, говоря в двух словах, о житейской тщете; вот последняя строфа:
Только нищие духом верят примете,
что к добру невеличка паскудит рубаху.
Никакой вам поэзии, сукины дети,
никаких вам стихов, — идите нах..!
Читателю не остается других вариантов, как отправиться в заданном направлении: ведь и действительно, на следующей странице — уже «Содержание»…
Андрей Тавров,
«Проект Данте»
М.: Водолей, 2014
Следить за тем, что происходит от строки к строке в этой книге — задача не из простых: мешает головокружение от фантастических метафор.
Не давая нам опомниться, одна сменяет другую, другая третью, и так без конца,
без конца… Следить за происходящим, враз все
воспринимая, — едва ли посильно. Но возможно — вместе с поэтом оторваться
от земли, улететь в это вневременное пространство, где ничто не существует
отдельно друг от друга (древность от настоящего, миф от реальности), где
ежеминутно происходят невероятные превращения, невероятные встречи, где все
связано со всем, все обусловлено друг другом. Ничего отдельного — только всецелость. Ничто не обособляется; все — собирается. И,
само собой, едины человек и Вселенная.
Тавров полон, переполнен —
не собой, а — в с е м. Созданную им грандиозную Духовную Вселенную рассудком не
объять. Да ведь ум, рассудок и не дают глубины постижения мира. Искусство — вот
высший способ познания жизни. Только оно может дать ощущение невозможности
вместить в себя всю сложность, избыточность мира. Ощущение
его «изобильности», которая таится и в самом малом, в мельчайшем.
Ощущение фантастичности его. Ощущения бессмертия.
Из слов Вадима Месяца: «Андрей Тавров отважился на
вдохновенность, на восторженность перед создателем, — следует: и на
чтение “Парусника” нужно отважиться. Приготовиться к тому, что на каждую строку
(с ее сложным ритмом, с ее неторопливой, сказительной
интонацией) требуется глубокий вдох. И не бояться непонимания. Скорее, бояться
— понимания».
Слабонервные — свободны!