Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 12, 2014
Александр Кормашов — поэт, прозаик. Родился в 1958 году в с. Тарногский Городок Вологодской области. Работал лесником, шофером и т. д., служил в армии, окончил пединститут, учительствовал, работал редактором, журналистом, переводчиком. Стихотворные сборники: «Чаша» (1985), «Бор» (1988), «Косачи» (1993). Проза выходит в журналах с 2002 года. Живет в Москве.
* * *
Я не верю в пришельцев, и они в меня тоже не верят.
В том беды никакой, и совсем небольшая потеря.
Мы, встречаясь раз в год, не глядим друг на друга: «А кто ты?»
Мы спокойно идем — выпить где-нибудь после работы.
Мы заходим в кафе и находим незанятый столик.
Он военный юрист, а она — кулинарный историк.
Я давно не вдаюсь в объяснение фактов и сплетен.
Мне давно все равно, кто из нас будет инопланетен.
Я на них и на нас не делю две земных полусферы,
лишь жалею всех тех, кто родился в конце нашей эры.
(Где скривилось пространство, ось времен ничего не спрямила:
основание Рима древней сотворения мира.)
Мне их трудно понять, хоть они рассуждают иначе.
Как ни странно, для них этот мир тоже многое значит.
Он пойдет покурить и уйдет через внутренний дворик.
Он юрист, он и дома досмотрит, как плачет историк.
* * *
В бухте Юг ветер южный
и волны толчея.
Ты всегда была мужней,
а смеялась — ничья.
Это я третий лишний,
да чего уж о том.
Вертолет цвета вишни
месит воздух винтом.
Что-то крайнюю фразу
я сказать не могу.
Две аварии сразу
на одном берегу.
Нам проститься бы надо
без терзанья судьбы.
Солнце красит помадой
кромку Обской губы.
Это все остается
неразрывно с тобой:
полуночное солнце,
неумолчный прибой.
Писк приборов за дверью,
хмурый лешего взгляд.
Хоть вокруг всех деревьев
лишь цевье да приклад.
Треплет ягодный ветер
храм мошки на крови.
Если дело не в лете,
то, наверно, в любви.
В оторочке песцовой
тонких рук полукруг.
Я тобой окольцован,
улетаю на юг.
* * *
Мне снится, таких нас двое,
нашедших тоску в печали;
зря осень осин листвою
трясет, поводя плечами.
Но ты вся полна исхода
к началу, с первоначатью,
как будто не мать-природа —
любовница в черном платье.
Никто тебе не загадан,
никто не сын человечий;
в цыганскую шаль заката
закутаны твои плечи.
До всех ты была тут раньше —
людей, их самой идеи,
до всех нас, во тьму нырявших,
терявших все, чем владели.
Одна ты стояла молча,
глядела еще безлюбо,
лишь тонкая слюнка волчья
твои прожигала губы.
И вся ты струной звучала
самой жажды жить жаднее,
рожденная до начала,
рожденная до рожденья.
Любимо — что нелюдимо.
Любимо — что отголоски,
когда тянет прелым дымом
вчерашних лесов московских.
Так тянет, что осязаешь
всю мягкость земли и костность,
всю заросль ее и залежь,
всю адовость, рай и космос.
Тут все, что ввергалось в хаос,
но в клеточке всплыло каждой,
тут все, что в дыму вдыхалось,
не выдохнулось пока что.
* * *
Не шуршится листопаду среди сосен,
всякий звук — как залпы Флерова под Оршей.
Слишком тихо, слишком сонно, слишком осень.
Начитаться бы стихов сейчас побольше.
Слишком листья, чтобы прятать их по книжкам,
в каждой луже, впрочем, стынет по сугробу.
Что-то слишком в этой жизни стало «слишком»,
но пока не чересчур, и слава богу.
Лишь на даче чересчур печного жара,
под столом пустой запас боеприпасов.
Это с вашей стороны земного шара
слишком Пушкин, а у нас один Некрасов.
Вся Россия дышит как-то по-сиротски,
но не слишком — скоро станет все, как надо.
Я брал книжку, мне казалось, это Бродский,
а всю ночь читал «В окопах Сталинграда».
Между сосен бородою чешет ливень,
гром гремит, как залпы Флерова под Оршей…
Кот съел рыбу и как будто стал счастливей,
небо плачет все печальнее и горше.
Бог с тобой, я не закончу, как Есенин,
хоть мы тоже не жалеем и не плачем.
Просто выпал день таким осенним —
слишком осень, и никак уже иначе.
* * *
Вновь пахнет май асфальтом и сиренью,
но ты меня природой не трави.
На двух крылах свободы и смиренья
летает все, что истинно в любви.
А жизнь земна, не все в ней мир под сенью,
и не всегда блаженства пить фиал…
Я с двух ковшей, свободы и смиренья,
и руки мыл, и жажду утолял.
И дай мне Бог, когда без слуха, зренья
уже всерьез молиться я начну,
из двух молитв, свободы и смиренья,
сложить одну.
* * *
В хмелю от денег и утех,
в тоске от денег и начальства,
все длится двадцать первый век,
едва-едва успев начаться.
Его щекочет скоморох,
его мусолит политолог,
он весь обманчиво неплох
и весь убийственно недолог.
В нем остров Лесбос и Содом
еще тверды в стекле и стали,
но в тектонический разлом
уже сползает век усталый.
И час придет, и выйдет срок
для смены пола и гражданства,
и детям будет невдомек,
что им не вовремя рождаться.
И содрогнется материк,
и Бог, в молчанье безответном,
уж тем окажется велик,
что будет милостив к бездетным.
* * *
Се — глад и мор. Болезней и смертей
Пандора невзначай спустила свору.
Предупреждал же брата Прометей!..
Но брат Эпиметей любил Пандору.
Мила, проста, приятна без затей,
умом тонка — иным богиням впору…
Любил всех смертных гордый Прометей,
а брат Эпиметей любил Пандору.
Любил саму, любил ее детей,
из глины женщину, и в ней искал опору…
Титаном был не только Прометей.
Титан Эпиметей любил Пандору.
Читая Сэмюэля Пипса
«Видел всю коронацию Карла. Давка и толкотня.
Жутко хотелось писать: дул прямо из бочки эль…»
Сэмюэль Пипс обмакнул перо и завершил описание дня:
«Засим — домой, ужинать и в постель».
«Слышь, у меня тут чирей, — сказал сэр Генри Вейн палачу
и, приставив к шее ладонь, добавил: — Руби вот отсель».
Сэмюэль Пипс захлопнул дневник и задул свечу.
Засим — домой, ужинать и в постель.
«Молодцы в длинных кафтанах, у всех по соколу на руке.
Ну, и чего мы смеемся над выходцами из дальних земель?
В Лондон въехал русский посол…» — пишет Сэмюэль в дневнике.
Засим — домой, ужинать и в постель.
«Наш флот разбит! В Темзе голландские корабли!
Как-то тревожно: от жены никаких вестей.
Триста гиней зашил себе в пояс. Ну, еле вошли».
Засим — домой, ужинать и в постель.
«Ночью заполыхало в Сити. Джейн: “Ты с ума! Постой!”
Плавал туда на лодке — огонь, вода и бордель.
Вспомнил: а год-то шестьсот шестьдесят шестой!»
Засим — домой, ужинать и в постель.
«Слышал от капитана Феррета, одна из дам на балу
выкинула во время па. Одно и сказать, фортель.
Весь день хожу и вижу кровавый плод на полу…»
Засим — домой, ужинать и в постель.
«Утром в Парламенте делал доклад, болтал четыре часа.
Назван был лучшим оратором мира! Да неужель?
Пили в таверне “Голова короля”, смеялись, я чуть не усса…»
Засим — домой, ужинать и в постель.
«Принял тут Мэри, жену корабельщика, у меня с ним дела,
Сразу отправил домой, чего тянуть канитель?
Только стемнело, я к ней. Поломалась, но все же дала».
Засим — домой, ужинать и в постель.
«Ночью читал “Гидростатику” Бойля. Джейн не пускала к себе,
крыла похотливой скотиной, что лезет в каждую щель.
Надо б зайди к мисс Уиллет на предмет задуматься о судьбе…»
Засим — домой, ужинать и в постель.
«Вот уж Страстная, а мы еще не постились, грех.
Повару заказал только гренки и рыбу au naturel.
В церкви пропели 101-й псалом на мотив 20-го — смех!»
Засим — домой, ужинать и в постель.
«Плохо стал видеть. Уже еле пишу и устал шифровать.
Много бы дали и Джейн, и король…» — скребет пером Сэмюэль…
А уж на небе облачная перина, и месяц двурогий — кровать.
Засим — домой, ужинать и в постель.
* * *
Из всех чудес — одно лишь чудо есть:
мир так велик, а я родился здесь;
и в добрый век здесь беззаботно рос
среди берез и тракторных колес.
Здесь был мой дом — от окон до небес,
здесь травы обступали, словно лес,
и бабочки летали будь здоров,
как книжки из затерянных миров.
Тут предо мной такой открылся мир,
он так слепил, зачитанный до дыр,
что свет его, как солнце сквозь листву,
я сквозь страницы видел наяву.
С тех пор всю жизнь я верю в этот свет,
в его тепло с неназванных планет,
в тот мотыльковый космос, что возник,
из света, солнца, воздуха и книг.
* * *
Есть родина печали и смиренья.
Она ни с малой буквы, ни с большой.
Есть родина иного измеренья,
вне постиженья телом и душой.
Там дом стоит — пока он не обрушен.
Там виден холм — он не порос быльем.
Но там при жизни я, увы, не нужен.
Вот как тебе, пока в тебя влюблен.
* * *
У нашей кошки, я без выдумок,
Их девять родилось, котят:
Шесть видимых и три невидимых,
Но все пищат и есть хотят.
Пугать историями жуткими
Я вас не буду и других:
Их видно всех, но с промежутками
Тех, что невидимы, троих.
Что их так много — не в обиде мы.
Нас тоже, дело не в числе,
Нас тоже видимо-невидимо,
Как этих кошек на земле!
* * *
Он был угрюмый домашний мыш,
она — бродячая кошь.
Он ей с порога шептал: «Кыш-кыш.
Голодная ты, небошь».
Он ей шовал мяшное филе,
она же: «Мерси, месье!»
Пока любовь царит на Земле,
никто никого не сье.
Гламурка и Духовка
Двух кошек, Гламурку с Духовкой,
подбросил мне как-то приятель.
Отказывать было неловко:
приятель — солидный издатель.
Мне с ними возиться, ну, типа
пойти без семерок на мизер,
я корму им, сукам, насыпал,
включил для них, сук, телевизор…
Я груб, но простите уж, нервы,
тут нервные все мы, в Абруццо.
Сидят на диване две стервы
и, ну, ни на миг не заткнутся.
— Ллойд Вебер сейчас как Бетховен!
— Иди ты до Марьи Петровны!
— Верховен, как Сталин, верховен!
— Все фильмы с Духовны — духовны!
Я бью их обеих шумовкой,
им — как прикурить от окурка.
Духовка качает головкой,
мурлыкает сладко Гламурка.
Мне снятся Собчак и Новалис,
всю ночь я от кошек шалею.
Ну ладно, в ногах бы валялись,
нет, лезут заразы на шею.
Одна страстно лижет мне в ухо,
другая — в губу коготками,
одна о величии духа,
другая: «Будь вежливей к даме!»
Я знаю, нет лучше Духовки.
я знаю, нет хуже Гламурки…
Хватило одной лишь веревки
да мыла — чтоб выделать шкурки.
Издатель был жутко обижен.
Купил для него антимоли…
Давно уж его я не вижу.
Пишу вот стишки и доволен.
* * *
К прошедшим войнам готовятся генералы,
писатели пишут уже написанные книги,
стихи издаются не за гонорары,
зато отдают свежестью давно размороженной клубники.
Кино утонуло в сиквелах и римейках,
лучшая музыка слушана еще в детстве,
модных идей хватает всего на одну примерку
(снова ей нечего надеть; второй вариант: не во что одеться).
Что будет в среду, чего не случилось во вторник?
Кто еще не срифмует «не спится — напиться»?
Даже весна погрязла в банальных самоповторах:
чуть сошел снег — прилетели оголтелые птицы.
А как вот хочется почитать об успехах в животноводстве,
и чтобы надои выросли в гекалитрах!..
Но все равно почему-то интересно на этом свете живется,
словно смотришь кино и уже знаешь, что досмотришь до последнего титра.