Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 11, 2014
Олеся Николаева. «Герой». — М.: Время, 2013
Одна из ключевых особенностей нормального ценителя заключается в том, что
его суждение всегда отталкивается от продукта, а не от бренда. Это касается
чего угодно, и не в последнюю очередь — поэзии. Так, меня до поры совершенно не
трогали стихи Олеси Николаевой, и ее весьма широкая известность ничего в этой
ситуации не меняла. Но однажды я прочел «Восьмилетнюю Соню», и это
стихотворение, что называется, достало до сердца. Тогда и возникло имя. И
потребовало к себе определенного отношения.
Одиннадцатая по счету книга стихов Олеси Николаевой — «Герой» (М.: Время, 2013)
— дает вполне достаточно материала для подобного осмысления.
Конечно, с первых же страниц ясно, что перед нами — весьма квалифицированный
автор. Об этом говорят и владение техникой стихосложения, и разнообразие
отделки материала. Информация о том, что О. Николаева — лауреат многочисленных
премий (в том числе — «Поэт») и профессор Литературного института лишь
подкрепляет это впечатление.
И с тех же первых страниц отчетливо виден и строго заданный вектор духовных и
творческих усилий автора. Вынужден заметить — слишком строгий. То, что она
делает, должно называться «православной поэзией», что уже само по себе — повод
для серьезных опасений.
Понятно, что ни в православии, ни в поэзии — отдельно взятых
— нет и не может быть ничего дурного. Проблемы неизбежны, когда эти понятия
сливаются. Как только поэт становится под чьи-нибудь, пусть самые лазоревые,
знамена, то теряет свое главное свойство — быть первооткрывателем, охотником за
новыми, неожиданными — в первую очередь, для него самого — смыслами. С ним
случается самое плохое, что может быть с поэтом — он становится предсказуемым.
Там, где поэт выходит в космос, поэт «специализированный» («православный»,
«пролетарский», «гламурный»…) — в коридор.
«Христианская просвещенность, представления об эстетической убедительности
православия и церковной жизни, в значительной мере определили своеобразие стиля
зрелой Николаевой» (В. Славецкий). Определили. В
значительной мере. И не было бы в этом ничего страшного, если бы поэзия как
генератор смыслов не превращалась бы всего-навсего в один из способов их
оформления. Тогда стихотворение становится не происшествием, не чудом, а
всего-навсего хорошей работой.
Все признаки этого отчетливо видны в книжке «Герой».
Первое же ее стихотворение, которое и дало название книги, призывает: «Так будь
же героем сам!». Потому что только «герой спасется, корабль же уйдет на дно».
Фраза — ключевая, позиция в ней — предельно жесткая. Это в советской песне
«когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой». То есть
все, может быть, еще обойдется. А здесь, во-первых, не обойдется, и поэтому,
во-вторых, даже приказывать не надо. Ты или с нами, и лучше добровольно, или
сам понимаешь… Выбора нет. Поэтому герой, в идеале,
это — каждый читатель.
Легко догадаться, что герой, конечно, и сам автор: «кто насыщен небом,
трагический и блаженный, тот и есть герой!»
И, разумеется, Главный Герой книги — это Бог. Там все — «о Тебе, Тобою, Тебя, с
Тобой…». В «Мастере и Маргарите» Воланд язвительно
замечает: «что это у вас, чего ни хватишься, ничего нет». Здесь ситуация
зеркально схожа — здесь «кроме Бога, ничего нет».
Иногда, как в стихотворении «Майор», до Него еще нужно дорасти. Тогда отец
предлагает обормоту сыну пойти в армию, где его «вкрутую
сварят» и еще много чего сделают не очень приятного — перечислению посвящена
основная часть довольно большого стихотворения. И все только для того, чтобы
прийти к очевидному (не для молодого шалопая, он пока
лишь герой стихотворения, но не герой) пониманию, что «Бог тебя “крышевал”».
Иногда, как в «Жизнеописании», о Нем и не упоминается, но Его незримое
присутствие — стержень повествования. Бывший губернатор, у которого
«прикоплено, прикопано под корягой, прикуплено» (понятно как), хочет под
занавес сделать еще одно приобретение. Но это не индульгенция и даже не шанс на
другую — правильную — жизнь (как, например, в рассказе В. Шукшина «Билетик на
второй сеанс»). Он хочет, чтобы достойную судьбу ему слепил «из того, что было»
в автобиографической книжке наемный полусказочник.
Тогда экс-губернатор будет тем, кем хочет — главным героем. Ведь книжная жизнь
станет общеизвестной, а, значит, и настоящей… Но
ничего не выйдет: «Пожар! Пожар!» — так, наверно, закончится эта книга и —
первым снегом». А все потому, что Главный Герой уже есть, и богатство его не
«под корягой».
(То же самое понимает в другом стихотворении и хозяин яхты,
мнящий себя, конечно, и властителем жизни:
Нет-нет, да чует он подспудно
чутьем раба и нюхом вора,
Кто подлинный Хозяин судна,
Властитель вод и Царь Босфора.)
Но, так или иначе, Бог в книге «Герой» «присутствует» тотально — «всей Своей страшной Кровью и Пречистым Телом». Всевышний нависает над читателем столь
образцово-показательно, что вся наша повседневная реальность, подаваемая очень
ярко и энергично, играет, тем не менее, подчеркнуто прикладную, второстепенную
роль — служит иллюстрацией к идее. К идее, которая, как
правило, известна из других источников (та, например, что Бог — везде) и часто
вполне может быть подана гораздо проще, динамичнее.
Так, например, я нашел в книге (хотя и не ставил себе такой задачи) как минимум
два стихотворения, содержащие строки, иногда целые строфы, без которых вполне
можно, а, значит, и нужно обойтись. Почему нужно? Потому что в идеальном
стихотворении, как в любой совершенной конструкции, нет лишних деталей. Одно из
обязательных признаков стопроцентного шедевра — из него как раз нельзя вынуть
ни строфы, ни строки — конструкция сыплется. Любое стихотворение — башня, чем
она прямее, тем выше и видней аудитории. Так что если можно сокращать, надо
сокращать. Любитель поэзии — высшая читательская квалификация. Это, по сути,
соавтор, и всегда надо оставлять ему возможность проявить себя. Достаточно дать
яркий, точный штрих — он сам допишет картину, уже почти свою. За счет чего, в
том числе, стихотворение становится ближе, родней.
Что касается обсуждаемой книжки, то из семи строф того же стихотворения «Герой»
легко, на мой взгляд, удаляются вторая и третья. К тому описанию ситуации,
которое уже есть в первой и четвертой (дальше идет развитие сюжета) они ничего
принципиально нового не добавляют.
В качестве вступления в стихотворении «Тело и душа» выступают ни много, ни мало
десять вопросительных предложений: «Разве мучает себя лес? Терзает ли себя
сад?..» и т. д. Но, если первые шесть убрать, произведение ничуть не
пострадает, напротив, станет лучше. Почему? «Потому что, — подсказывает
автор, — надо тоньше, надо строже, затаив дыханье, чище надо, легче».
В книге же вообще слишком заметны многословие,
избыточная цветистость. Автор почти всякий раз не выговаривает смысл, а будто
заговаривает, уговаривает его. Уговаривает явиться. Но снова выходит к одному и
тому же. Захватывающе убедительно (этого не отнять) рассказывает, как Волга
впадает в Каспийское море. И несложно понять, почему. Человек «с идеей во
взгляде» (выражение Достоевского), он присягнул и теперь все знает. Тогда,
действительно, опасно раскрываться — вдруг вылезет то, что противоречит
заявленной позиции. Тогда не надо искать — пространство творческого маневра
сводится к тому, чтобы как можно ярче похвалить то, что твоей «идеологией»
приветствуется и как можно неожиданнее, острее заклеймить то, что ею
порицается. Так «спецпоэт» становится просто
«переводчиком на поэтический» уже готовых форм.
Неотъемлемой частью философии такого стихотворца, как правило, являются и
твердые моральные установки. И опять вопрос не в том, хорошо ли таковые иметь. Да только всякий раз, когда автор говорит о тех, кто им не
соответствует, и пытается создать увлекательное moralité
(от фр.; представление в средневековом западноевропейском театре, в котором
действующими лицами выступали добродетели и пороки, боровшиеся за душу
человека) с характерным названием («Соблазн», «Порок», «Чревоугодник»…),
получается не стихотворение, а всего лишь профессионально сделанная рифмованная
проповедь.
Конечно, стихи любого поэта можно рассматривать как один большой разговор с
Богом. Но это справедливо, когда с Ним говорит поэт — не прихожанка, не жена
священника и даже не профессор Литинститута. При всем уважении к этой команде,
они всегда будут отталкиваться от канонического, известного, и только поэт
способен опираться на то, чего (еще) нет. Потому, собственно, интересен. В
противном случае получается как во всех приведенных здесь стихотворениях —
смыслы, выведенные в них, тривиальны не только для каждого верующего, но и для
всякого пытливого индивидуума, принимающего существование Создателя еще только
в качестве философского допущения.
В итоге, прочтя книгу «Герой», читатель и не сомневается, что мог бы
встретиться с большим поэтом. Который так и остался за
(прекрасными) давно известными истинами и (глубокими) не им открытыми смыслами.
И лишь когда он снова заговорит сам за себя, без оглядки, напрямую, можно будет
надеяться на чудо, подобное тому, что случилось в «Восьмилетней Соне».
Потому что поэзия шире всего на свете. В том числе — любой конкретной религии.
Арсений АННЕНКОВ