Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 11, 2014
Сергей Брель — поэт, , прозаик, публицист, сценарист. Кандидат филологических наук. Родился в 1970 году в Москве. Преподает в школе № 179 при МИИО.
* * *
Шторм, наполняющий душу громом.
Шторм, зараставший на сердце шрамом,
проговорившийся об огромном,
о первозданном, о главном самом;
вспенивший воздух, песок и камни;
выстрелом бросивший тяжесть водных
глыб — беззаконен, не заарканен —
возглас тирана и вопль народный.
Разве тоскующий штиль сравнится
с дивным безумием тьмы зеленой?
Чувствуют люди, звери, птицы,
как разъяренное стонет лоно
моря. И музыка слез дремучих,
зыбких органов, забытой флейты —
в этих надвинутых низко тучах,
что ополчились на бремя лета.
В белых прожилках свинцовый полог,
мрамор бессмертия, славы студень,
шторм, словно гибнущий Палеолог,
так хладнокровен и безрассуден;
где-то под ним — сундуки, галеры,
амфоры с маслом, вином и миром,
прах фараонов, сосцы Венеры,
золото, специи и сапфиры.
Где-то безглазые туши гадов,
зубы акул и затворы мидий…
Шторм — одичалого бога чадо,
молод, блистателен, ненавидим.
Что нам здесь нужно? На фоне битвы
тверди и хляби мы все — пигмеи.
Мысли комедия днесь finita,
есть лишь волна, что штурмует берег;
ритм роковой раскаленной страсти,
в тело вошедшей порывом ветра,
время, пристыженное пространством…
фатум, возлюбленный безответно.
Чамьюва
Письмо в Переделкино
Ан. и Н. Селивановым
На этой даче просыпаюсь
под яблоневой тишиной,
и черная стихает зависть,
кленовой ставшая струной;
на старой крашеной скамейке
советских одряхлевших лет
пишу с усердьем неумейки,
а сосны отражают свет,
текущий прямо из зенита,
а с ним все сущее течет,
и кажется: волной омытый
лес в стихотворстве уличен.
Здесь пень, где тень листвы плясала,
а там писатель пожилой
гуляет с видом не вассала,
а сюзерена над травой,
застроенным ворами полем,
страной, распроданной жульем;
лауреат, а нынче голем
с душою, хрупкой, словно лен.
А мне не стать лауреатом,
но я ольховый лист унес,
как лучший мирозданья атом
и будущего членский взнос,
пока восставшие березы,
минуя кладбище и пруд,
над литераторским колхозом
вершат стихийный самосуд.
Тут шишка хрустнет под ногою,
там леший бродит на цепи.
Мы все герои, все изгои
среди сиреней и рябин;
ковер опавшей хвои ляжет,
затоптанный ордой бродяг,
но красота стоит на страже,
как не потопленный «Варяг».
1 июня 2014, Дом Творчества — музей К. Чуковского
* * *
Серафиме Павловне Потехиной
Береза смелым Парфеноном
напротив лоджии моей
парит вне времени земного,
девица царственных кровей.
Под ней ругаются соседи
и дети дикие орут,
но этот терем заповеден
и презирает черни суд.
Они ее спилить хотели —
она им затмевала свет…
Молчите, глупые тетери,
для вас возвышенного нет!
А в кроне — свиристелей стая
и гомон галочьей семьи.
Береза, узница младая,
к созвездьям руки протяни!
Ты вечная, ты меч и посох,
а рядом алый рот рябин
с утра твои целует косы…
Деревья, как ваш лик любим!
Как много видел и запомнил,
пусть нам понять и не дано
весь век березовый огромный,
что робко заглянул в окно.
И я сейчас за чашкой чая
опять не отрываю глаз
от черно-белого молчанья,
соединяющего нас.
Владимир, Доброе.
* * *
Стёпе и Эле
Грозы июльские в жажде ночной
дом освещают — до рюмки в буфете;
рядом раскинулись спящие дети;
пахнет крапивой, айвой и войной —
где-то в углу притаилась она,
липким пятном, половицей щербатой,
в сердце земли перегревшийся атом,
хищником древним готова со дна
всплыть… но ромашки вздыхают легко;
хрупкая ваза в блистании молний
кухню досрочным рассветом наполнит;
гул голубиный плеснет на балкон.
Утро в березовой кроне искрит;
высох асфальт, словно ливень приснился;
страх промелькнул путешествием Нильса,
снова жара в парусине ракит.
Завтрак готов: золотистый омлет,
масло на хлебе и дух огуречный.
Грозы июльские. Краткие встречи
юных людей и усталых планет.
Все перемелется, все зарастет
тьмою подробностей важных и мелких:
стрелки часов, синяки, этажерки…
Это лишь первый примерный аккорд.
Владимир — Москва
* * *
Мы все попутчики друг другу.
А путь — спасательный наш круг,
здоровьем вопреки недугу,
надеждой — загнанному в угол
он нас вознаграждает вдруг.
Вот облако встает над лесом,
а вот сторонится ветла.
В дороге наделяем весом
пустяк, но обращаем в песо
мильон терзаний. Силы зла
необъяснимо отступают
под стук колес, под звук бесед,
что умника и шалопая
сведут; пусть, говорят, слепая
судьба, — случайной встречи нет!
Мы все песчинки в бездне звездной,
и мчится твердь над головой,
сменяя вдохновеньем слезы,
строфой бессмертной бред тифозный,
эпохой мира — эру войн;
но чтобы к истине пробиться
сквозь альпы беспросветной лжи,
запомни незнакомцев лица,
перемахни через границы,
наполни жизнью чертежи.
Не декораций перемена
освобождает пленный дух,
а даль, что пронизала вены,
а блеск наития мгновенный
в пути — спасительный твой круг.
С.-Петербург, Купчино
* * *
Не покупай диван и шифоньер,
что погребают доблесть юных душ
во глубине таких пещер и шхер,
где остается лишь битье баклуш.
Не попадайся в сети распродаж,
не проглоти наживку ипотек —
нужны для счастья лист и карандаш,
а, может, нотный стан или ковчег,
чтоб ускользнуть, когда поток Клико
и камнепад дорблю накроют мир,
уютный мир, где, кажется, легко
и умирать, и жить, сожрав пломбир,
сгоняв на Кипр, на Volvo накопив,
детей родив и сплавив на юрфак…
Не выноси прадедушкин архив
на свалку истин! — пусть царит бардак,
но не порядок, что перемолол
чудачеств зерна в серую муку.
Убей в себе Ашан и Афимолл
(купон на скидку мил и дураку).
Перенеси нашествие икей,
спецпредложений, бонусов, услуг;
перед простым рассветом онемей,
возьми в ночное «Бег» и «Бежин луг»,
сорвись в поток токкаты ре-минор,
и не процент по вкладу — интеграл
пускай твой ум отправит на простор,
забыть о пользе — самый высший дар!
Покинь отель 5*, отправься в порт,
где стая чаек к солнцу воспарит;
попутный ветер ждет тебя, милорд,
пока в аду горит проклятый быт.
С.-Петербург, Купчино
* * *
Душа поет под ритмы Калевалы,
и серебрится слово Светлогорск
форелью дивной — рыбой небывалой;
дорога — полотно, а небо — воск.
Есть города, есть греки и варяги,
но путь закрыт, хотя автобус мчит;
народы дружат только на бумаге,
а для войны всегда полно причин;
но хочешь стать хоть белкой, хоть синицей
и наплевать на вечную вражду,
здесь озеро карельское приснится,
и ты у снов идешь на поводу;
здесь финский нож ручья нашел на камень,
и перелесок ухает совой,
и нет границ меж мной и валунами,
между стрелой зрачка и тетивой
природы, что ушла из окруженья,
перехитрив свой страх на полпути.
И дышишь полной грудью, словно гений,
несущийся к судьбе поверх плотин.
Финляндия
* * *
На старых портретах семейных,
где краски уже не ярки´,
но взгляд исподлобья затейлив
и жесты — любви родники,
писал неизвестный художник
племянника, брата, жену
и чувствовал сердцем и кожей
заботу, надежду, вину.
Не шаль украшает и ментик
модель на полотнах таких,
эпох ускользающих ветер,
с которым сжились двойники,
из туши созданья и масла,
гуаши, сангины, белил…
Родство до сих пор не угасло,
дерзания не отцвели,
и платье из моды не выйдет,
надежно сукно сюртука.
Связали единые нити
расставшееся на века.
Я вижу газету и вазу,
сирень у купца за окном:
открылся разумному глазу
прекрасный и мудрый закон,
все сходство потомков и предков,
вся хрупкость бюро и зеркал.
Семейный портрет неприметный
вдруг вышел из запасника
на свет, озадачив зеваку
своей простотой неземной,
чтоб снова смеяться и плакать
над чувства святой глубиной.
С.-Петербург, ул. Подрезова
* * *
Я в дацан петербургский пришел,
просветления явно лишен,
нацепил на кроссовки бахилы
и задумался что было силы:
как мне страсти свои истребить,
уловить откровения нить,
бесконечную цепь воплощений
разорвать в отдаленной пещере?
Но увидел веселых бурят,
что садятся на лавочки в ряд,
и довольных, и неугомонных,
не теряющих время в поклонах.
Не спеша покрутив барабан,
наполняют буряты дацан
щебетанием ласковым птичьим,
и, возможно, покажется кичем
их цветные на стенах божки,
но минуты молитвы легки,
и подобие видишь нирваны
в суете их забот неустанных.
А у выхода город-буддист,
как монашеский хор, голосист,
поднимает меня, как по нотам,
от житейского водоворота.
С.-Петербург, дацан Гунзэчойнэй
* * *
Поле, Маше, Саше, Варе С.
На Пряжке у Блока молчание окон,
а рядом уют и раздрай
в России счастливой, в России жестокой —
эпитет любой выбирай.
Мосты разведут — то не наша забота,
хоть тоже, поди, острова.
С утра закипают дела, как по нотам,
а подле — небес синева,
а подле на верфях не флейты и арфы —
громады чудовищ морских,
и детские книги про Выборг и Нарву
разгонят туманы тоски.
Четыре царевны, четыре наяды
выходят на Мойку гулять,
для них наводненья, для них листопады,
фонтан и сверкающий сад;
а дом, где на стеклах заветные строки,
где старый рояль горевал
о всех беспокойных, о всех одиноких,
к иным позовет островам,
и станут четыре царевны взрослее,
и встретят библейских царей,
но век не забудут фонтан и аллеи,
и Пряжку, и Блока над ней.
20.08.2014, С.-Петербург — Москва