Всеволод Некрасов, «Самара (слайд-программа) и другие стихи о городах»; Георгий Геннис, «Мрак отказавшей вещи»; Сергей Стратановский, «Смоковница»; Дмитрий Мурзин, «Бенгальские огни»; Алексей Ткаченко-Гастев, «Рисунки на полях памяти»; Всеволод Емелин, «Политшансон»
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 10, 2014
Всеволод Некрасов, «Самара
(слайд-программа) и другие стихи о городах»
Самара, 2013
Книга Всеволода Некрасова «Самара (слайд-программа) и другие стихи о
городах» дает нам возможность попутешествовать по слегка необычному маршруту
(Самара, Рига, Тюмень, Тобольск, Минск) соответственно названиям разделов
книги.
В примечаниях Галина Зыкова рассказывает, что сам Некрасов признавал свою
самарскую поэму незавершенной, что дало возможность опубликовать в книге лишь
фрагменты из нее.
Самара раз
Самара Самара два
разная Самара Самара
стороны Самары
самые разные стороны
Поэтические фрагменты, написанные, по предположению Михаила Сухотина, сразу по следам поездки в Ригу и позже сведенные воедино представлены в одноименном разделе. Сухотин отмечает, что стихи подборки <Рига I> стали первым большим поэтическим произведением, написанным Некрасовым в форме репортажа во время прогулок по городу.
как и что
кстати сказать
кушать хочется
собственно уже 6 часов
В примечаниях к разделу «Тюмень — Тобольск» Галина Зыкова объясняет, что в этом случае мы также имеем дело с фрагментами, приведенными по последней редакции (законченных редакций нет) и ранее, как и большинство произведений книги, не публиковавшимися.
тюмень
тема
тюмень
тем и тюмень
и на ней
отметина
Самая поздняя редакция стихов Некрасова о Минске (по мнению самого автора, более удачный вариант, чем опубликованный ранее в минском малотиражном альманахе «Слово и культура») стала заключительным разделом книги.
а кто же знал
никто не сказал
какой
вокзал
в Минске
1. вне зависимости
2. на зависть
Так или иначе, «путевые записки» в подобном стиле — необычное явление, тем и привлекательное — как одна из сторон творчества этого спорного, оказавшего значительное влияние на современную поэзию автора.
Георгий Геннис, «Мрак отказавшей
вещи»
М.: «Вест-Консалтинг», 2010
«Посмотрите на меня сверху вниз — и увидите дурака. Посмотрите на меня снизу
вверх — и увидите господина. Посмотрите мне прямо в лицо — и увидите себя!»
Это говорит не один Чарльз Мэнсон — это говорит современная культура в целом, где
любимые герои — Декстер, Лектер, а майки с принтами Джеффри Дамера сбываются
«на ура». Эта же линия, в частности, проводится в поэзии Георгия Генниса.
Книга «Мрак отказавшей вещи», если привести цитату из нее же, — «анатомия
сокровенных сплетений», оборотная сторона обыденности, обывательства,
благополучия, к которым сегодня стремится даже художник, намеренно объявив
завет о «трагедии» устаревшим. В таких случаях приходят они — Кроткер и Клюфф,
Клеть и Сумерк, Флорина и Борх — противовес здравому смыслу, стремящемуся
сегодня подчинить себе даже то, что неподвластно осмыслению.
Нечеловеческое — античеловеческое — творчество подобных персонажей (и
вымышленных, и реальных) — это последний инстинктивный рывок искусства к жизни,
«крайняя мера». «Жить как вы — вот преступление перед жизнью. Жизнь от таких
отворачивается и посылает таких, как я» (Александр Пичушкин). И эти слова, к
сожалению, сегодня обретают культурологический и социологический смыслы,
которые, конечно, изначально в них не вкладывались.
В случае «Мрака отказавшей вещи» все не столь серьезно: перед нами сюр, абсурд,
приправленный прекрасным юмором. И сама «отказавшая вещь» — мозг одного из
главных героев, который «вышибло во время грозы». Но одновременно нет ничего
реальнее этих иногда комичных, иногда фантастических, иногда вопиюще,
отталкивающе натуралистичных зарисовок из ничьей иной, как нашей с вами жизни.
Цитируя все того же Мэнсона: «Я таков, каким вы меня сделали, и если вы
называете меня бешеной собакой, дьяволом, убийцей, то учтите, что я —
зеркальное отражение вашего общества».
Женщины Сумерка
Лёня Сумерк всю жизнь осваивал женщин
Иногда они урчали от наслаждения
иногда вырастали в деревья
и Сумерк не мог приладиться как их вытащить из квартиры
чтобы выросшими ветвями
не обрушить домашнюю обстановку
Оставалось неизбежное
Сумерк вынимал из-под кровати топор
и брался за дело
Слезы вылетали из глаз с каждым взмахом
Сумерк кончал рубку
и кончал сам
Он рыдал в такт изливаемой сперме
Теперь надо было сложить обрубки
в мешки для мусора
и привести себя в порядок
Вынести женщину удавалось как правило
в трех-четырех мешках за пару ходок не более
в зависимости от объема талии
и раскидистости
увлечений
Это не поэтический сборник в обычном его понимании. Это отдельный, имеющий свою уникальную природу субъект литературы и не только ее одной. Книга Георгия Генниса не должна оставаться незамеченной и неизвестной широкому кругу по многим причинам: ее можно рассматривать с разных позиций — чисто эстетической, психологической, социологической — и со всех сторон это, несомненно, явление.
Сергей Стратановский, «Смоковница»
СПб.: «Пушкинский фонд», 2010
Переосмысление библейских сюжетов было и будет всегда, в том числе и в
поэзии. «Смоковница» Сергея Стратановского — еще один пример тому.
Книга оставляет ровное впечатление. Хорошо это или плохо? — С какой стороны
посмотреть. Здесь мы не найдем «прозрений», открывающих нам нечто новое в
хорошо известном старом, но взгляд найдем. И знакомиться с ним приятно. Не
больше, но и не меньше (так как автор не выходит за рамки дозволенного — и даже
умеренно смелые индивидуальные трактовки мифа вряд ли вызвали бы «праведный
гнев» какого-нибудь ретрограда, следующего буковке Писания.
На общем фоне выделяется «Апокриф об Иуде» — свежестью и прочувствованностью
(автор нечасто и лишь помалу позволяет себе прямо высказывать собственную
позицию и собственные воззрения, выражая их иными средствами, нежели «душевная
автоанатомия», даже когда пишет от первого лица). Само название — «Апокриф…»
уже обозначает это произведение как нечто более спорное в ряду остальных, а
«апокрифичность», проявленная в нем сильнее, чем в прочих, не есть ли звучнее
заговорившая в нем поэзия (которая, как мы помним, в естестве своем заведомо
апокрифична и, да простится мне максимализм, посему более бесспорна и более
свята, чем все, что превращено разумом в сухой и нерушимый канон)? Во всяком
случае «Апокриф об Иуде» вспоминается мне первым, когда речь заходит о
«Смоковнице» Сергея Стратановского — как вещь, пробудившая долю волнения при
прочтении книги.
Но в целом создается впечатление, что автор духовно спокоен — даже когда
высказывает «апокрифичные» мысли. Он понял для себя нечто главное, обозначил
некие грани и обрел в их пределах свободу, даже возможность риска. Но в поэзии
хочется запредельного, в том-то и загвоздка. Хочется чего-то такого, ради чего
я из моря религиозных и псевдорелигиозных сочинений обратилась бы именно к
Сергею Стратановскому, как регулярно, к примеру, перечитываю Вениамина
Блаженного с его: «Это ложь, что Господь не допустит к престолу собаку, —
Он допустит собаку и даже прогонит апостола» и десятками других характернейших
текстов. Да, у Стратановского свой метод — пожалуй, во многом противоположный
методу Блаженного и отличный от поэтики, к примеру, Сергея Круглова. Стратановский
тоже узнаваем — и порой его «дистанция» ценнее чьей-то «вовлеченности» и
«мильена душевных терзаний» наружу. Но в поэзии — не в жизни — только порой.
Невозможно не откликнуться на такие строки:
Утром вместо молитвы:
Господи, если Ты есть,
Если Ты меня слышишь
и знаешь, что рабская лесть,
Простирание ниц,
лбом — в пол церковный,
униженье себя — не по мне…
И неужто Тебе нужно это?
Мы — Твои сыновья, Твои дочери,
в нас — кванты Света
Твоего зарождаются…
Так помоги и спаси…
Невозможно для тех, кто хоть раз задумывался об этом, не оценить глубину
верлибра «Поездка к брату в Психбольницу», где показана тонкая грань между
помешательством и, напротив, просветлением (недаром это разные значения одного
и того же слова в некоторых древних языках). В целом предсказуем, но от этого
не менее интересен «Диспут», где «просто верующий» (прямо-таки тип, описанный
Михаилом Эпштейном как обладатель «бедной веры») оказывается выше всех
«мистиков» и «новых богословов», не говоря уже об иных участниках «Диспута».
Позиция «простого верующего» сродни посылу приведенного выше стихотворения,
здесь начинает говорить та самая человечность, которая не антипод, но подобие
божественности — большее, чем подчас некое подражание.
Отличительная черта поэтики Сергея Стратановского — значительный процент
современной лексики, органично привносимой им в контекст древнего мифа.
Невольно приходит мысль, что так, конечно, не говорили бы в те времена, но
могли бы сказать в наши, где обстоятельства часто аналогичные, просто антураж и
масштаб не те: «В год агрессии нашей/мы истребляли мечами/Жителей этой земли…»
или (из «Апостол Павел»); «Рациональная разработка/ Озаренья внезапного,/
произошедшего в полдень/ По дороге в Дамаск…» и т. д.
Безусловно, перед нами зрелый, состоявшийся автор, а прежде всего — зрелый,
состоявшийся в духовном плане человек, который волей своей сильнее «автора»
(если только здесь вообще имеет место борьба, а ее — и разных ее исходов —
хочется пожелать Сергею Стратановскому как поэту).
Дмитрий Мурзин, «Бенгальские огни»
М.: «Вест-Консалтинг», 2014
В случае Дмитрия Мурзина не средства художественной выразительности делают
поэзию — а она сама как бы выхватывается из повседневной жизни и, «живая»,
запечатлевается на бумаге. Для автора «Бенгальской воды» мы не читатели, а
собеседники, соучастники — в одной большой человеческой жизни, такой разной и
такой одновременно похожей в каждом конкретном случае.
Отдавая дань элементарному техническому уровню, автор не стремится к формальным
изыскам — его метод иной, требующий подчас не меньшего мастерства и доступный
далеко не каждому: естественно отобразить естественное — повседневную жизнь с
ее неурядицами, ожиданиями, тревогами, радостями и характерными деталями.
Иногда автор делает это с юмором, иногда — в серьезном тоне, но не покидает
ощущение, что этот человек «говорит, как думает» и, наверное, в жизни, делает
все то и так, как говорит. Впечатление честности, достигнутое языковыми
средствами, которые, несомненно, имеют место в текстах — неприметные, порой
работающие на снижение, но за счет этого и являющиеся характерными чертами
авторской поэтики.
Как нахохлишься — сразу направо,
Загаси, положи на пенек,
Как накроется слава, халява —
Пригодится бычок.
Все закончилось. Сточены лясы.
Хватит корчить придурка.
Ты вернулся напрасно.
Ни пенька. Ни окурка.
Эта книга — для широкого круга. В ней «найдет себя» как не особо искушенный любитель поэзии, так и вдумчивый эстет — считывая более глубокие смысловые пласты. Традиционная подача органична с содержанием, голос давно найден, перед нами креативно составленный (что видно даже по названиям разделов («Влажный остаток», «Новые стремена», «Рыбий жанр»), самодостаточный и многоплановый сборник.
Алексей Ткаченко-Гастев, «Рисунки
на полях памяти»
М.: «Вест-Консалтинг», 2010
Творчество Алексея Ткаченко-Гастева выглядит интереснее всего, когда выходит
за рамки традиции. Его верлибр (к примеру, «Она ходила в кружок при Эрмитаже…»)
имеет, как и многие образцы подобной поэзии, сходство с кинофильмами, через
детали будничной жизни раскрывающими ее философскую глубину — и именно через
это, а не через динамичный сюжет или диалоги сохраняющими внутреннее
напряжение. Подобного в современной литературе много, даже чересчур. Но, с
другой стороны, в случае поэтической удачи это всегда ценится читателем.
Бытует мнение, что хорошая живопись — это в каждом частном проявлении целый
«свернутый» фильм — и одновременно развернутый основной сутью наружу. То же
можно сказать о поэзии такого рода — когда за минуту перед глазами проходит
целая жизнь, которая в формате кино раскрывалась бы перед нами часа полтора как
минимум.
Другая сторона творчества Алексея Ткаченко-Гастева, на мой взгляд, менее
интересна. Хотя, как говорится, в одну реку дважды не войдешь, но «классическое
русло» обязывает в плане формы и приводит к появлению таких распространенных и
бессчетное количество раз критикуемых явлений, как поэтизмы, нелепые вычурные
метафоры, штампы, банальные рифмы и т. п. К примеру: «безмолвный правнук
в озаренных бездной снах/ бесстрастно жжет сундук моих записок» (1998). Или:
И нет ответов на мои вопросы,
и нет вопросов под мои ответы.
На лунном свете — радужные росы,
в прозрачной роще — радужные ветры.
(2010)
Удручает то, что, судя по широкому периоду творчества, представленному в книге «Рисунки на полях памяти», техническое мастерство автора заметно не развивалось. Однако это явственней дает понять, что у Алексея действительно получается и в какую сторону ему двигаться дальше.
Всеволод Емелин, «Политшансон»
М.: «Фаланстер», «Ил-music», 2014
С трудом могла бы представить, что меня заинтересует поэтический сборник с
разделами «После Болотной», «Навальниада», «Майданное» и т. п. Но на то
она и поэзия, чтобы обманывать ожидания. А если речь идет о Всеволоде Емелине,
это значит — ожидать можно чего угодно, вперед загадывать бессмысленно, читать
— надо.
Сегодня, во время массового «пиара на крови» все же находятся авторы, которые,
затрагивая «острые» темы, делают это достойно: кто-то — с предельной
серьезностью, кто-то, как в случае автора «Политшансона», — с юмором,
причем серьезность не теряется, а напротив, явственней просматривается через
самые внешне «безалаберные», абсурдные или тонко ироничные строки:
Отвори потихоньку калитку
И сломай себе шейку бедра,
На Москве ложат новую плитку
Вместо той, что поклали вчера.
или:
Пусть по башке мне даст ОМОН —
Ее не жалко.
Зато куплю себе айфон
И иномарку.
Цитировать можно бесконечно, равно как и смеяться — равно как и
задумываться.
Кроме остросоциального, касающегося каждого в отдельности, «Политшансон»
содержит еще и личное, несущее значимость общественную. Убедитесь сами:
Жизнь моя прошла мимо на фиг,
Сколько ни сидел в сети,
Так и не увидел детской порнографии,
Мать ее ети.
или:
Встретили нас в Киеве, огласили список
И, в зависимости от творческой потенции,
Одних отправили в д/о «Пролисок»,
Других — в специальные ВИП-резиденции.
Подкупает доверительнейший тон, которым обращается к нам «человек из народа», высказывая наболевшее. Манера изложения этого самого наболевшего, жизненные установки и логика лирического героя — черты цельного образа, собирательного и в то же время чрезвычайно живого и самостоятельного, дающего нам возможность взглянуть со стороны на общество и себя. В общем, как сказал один мудрый человек, «я и держусь-то в этой жизни единственно потому, что люблю над собой посмеяться».