Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 10, 2014
Анатолий Головков — поэт, прозаик, журналист,
кинодраматург. Вырос в Риге, закончил МГУ им. М. В. Ломоносова и до
* * *
То заставят играть на гармошке,
то угадывать карты из колпака,
то плясать на ходулях,
то сальто-мортале крутить,
чтобы дух захватило,
должно захватить:
где верх, где низ?
А на бис —
поверх голов и зонтов
выпустить из рукавов
дрессированных кур.
Эти куры теперь вместо ангелов
над тобою летают в ночной круговерти.
В полушаге от славы,
в полувзгляде от Бога,
там где ты, улыбаясь, лежишь,
нет ни жизни, ни смерти,
и свободное место
отыщется между афиш.
* * *
«Возьмите
красный мой картуз,
В залог того, что я вернусь».
(Ганс Сакс,
В первой жизни не был замечен котом
или щелкопером, —
виноградарем слыл,
друзей и врагов без разбору поил,
и не было лучше работы.
Потом
пошел
в конокрады,
гнал по степи кобылиц, посыпая махоркой следы
от гончих, —
в кровавой пене носы, —
что косяк обтекали.
Но отставали псы
при виде святой воды.
В том затоне, при той полынье,
отражались тоска и осока,
вечность, страх и морока,
первобытные облака.
Омут, сон, ятаган
и не видно огней.
Амулет гордеца иль пророка
наклони над рекой, где вода черноока,
и не расстанешься с ней.
Нет там надежды на тысячу лет.
До срока, мой брат, до срока.
Потому что теперь, лишь глаза продеру,
привет, говорю,
заводам, заборам и трубам,
быть добру!
Дайте знак, что и вправду не умер
пересмешник и плут,
что вдали, за дорогою кольцевой,
есть грачиный мой дом, и обедать зовут,
и пора бы вернуться домой.
Я за это брошу травку курить,
похудею, сменю очки,
научусь класть на место ключи,
и не стану — с женой виноградаря
иль конокрада,
мне чужого больше не надо.
1946
Вот и пришли, оглянулись, увидели:
осень и дым.
Календари, трудодни, облигации
полем картофельным измеряются,
небом гнедым.
Этой картохой им вымостить надо
зимний редут.
Что же они у полуторки маются,
курят и ждут?
Треплет сквозняк ковыли, а за спинами
морщится стог.
Борозды нафаршированы минами,
адский пирог.
Солнце соленое передвигается,
и горизонт немой.
Господи, ты хоть шепни, пожалуйста,
кто не вернется домой.
* * *
Э. Класу
Один из тех, кем тебя не
назвали, одергивает портьеру,
ищет очки, ключи, портсигар, курит красную «Яву»
без фильтра, чистит сельдь, наощупь живет, заедает
настоящее прошлым, как приправой,
напевает баркаролу венецианского гондольера.
От него прятали иглы патефона, думали, станет покорным,
отнимали юлу, запирали строго, за недержание били.
А он все равно при звуках оркестра морской пехоты
делал под себя от восторга: слишком щедро дарили
золото глупому небу альты да валторны.
Он приправляет рыбу укропом и маслом Прованса,
помня, как соседи жгли ладошку, и крики,
и брань у кухонной конфорки: гори, жиденок!
Он не разлюбил синий огонь, только стал заикой,
а плачет, когда режут лук, и от контрданса.
Сотку перцовки он закусит селедкой с луком,
что для него от простуды лучше этюдов Черни
и даже бабушкиного варенья. Эрик обмотает горло шарфом,
на дорожку присядет: завтра ему дирижировать в Вене,
а там не любят опозданий на укрощение звуков…
ПОКЕМОН БЛЮЗ
За москитною сеткой соседка
как стрижиха в призрачной клетке,
покемону нальет вина.
Все ж приятнее, чем одна.
Винегрет на столе, виноград,
расцветает в горшке каланхоэ,
хрипло курят, натужно молчат
эти двое.
Через год он пойдет один,
вдоль надгробий до заводи,
где сирень, да изгороди,
прижимая шляпу к груди.
* * *
Гори же, гори, мой огонь нелюдимый,
последний,
родимый,
на все века!
Чтоб не заслоняли и не погасили
пьяные облака
твой профиль текстильный,
напоминающий издалека
шоу желтого джаза
под ле абажур.
Бонжур, дорогая, —
и лучше уж сразу, — пока тепла от руки рука,
да жарко телу от коньяка.
Гори, мой милый, назло ураганам,
плавленым льдам и губернским сыркам,
лету, окрику, рискам и планам
снести наш единственный дом,
назло шашлыкам с калашом и духмяном,
койко-месту с простынью драной,
и мы сойдемся с тобой на одном:
гори, гори, черно-синий Содом,
наш век,
не жалеючи ни оглашенных,
ни ошалелых,
ни шаль на плечах твоих загорелых.
Прими дурака,
друга красотки с веслом,
затейника в парке культур-мультур,
грибных перелесков,
рассветных молочных фигур,
отзвуков бледно-заочных,
при небе, распахнутом в сто икон,
что в лике едином соединено,
и с нимбом, юный центурион,
знал обо всем не понарошку.
Мученик жажды стучится в окошко.
Не подадут все равно.
ТУЛОН
Сполохи, выкрики, беготня.
Что же с тобой и детьми без меня
будет,
если не выдержит город.
Колокол ратуши по сердцу бьет,
враг у ворот, враг у ворот,
значит, тоска и голод.
Тюрю хлебать, танцевать сарабанду
в холерном бараке,
в желтом карболовом мраке.
Ждать роялистов дворцовой норы
иль предпочтенцев кровавой игры, —
зная одномоментно,
с первой жарою хлеба полегли,
и убоялись британские львы
мести Конвента.
Мы, ополченцы осенней травы,
сыра, вина и курчавой главы
Бахуса, помним приметы:
трупами птиц был усеян причал,
пьяный сержант папиросой стучал
по крышке лунного глянца
с профилем Корсиканца.