Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 10, 2014
Наталья Крофтс,
«Поэт эпохи динозавров». Издание второе
СПб: «ИСиб», 2013
Бывает так, что стихи, написанные о далекой истории, вдруг в процессе чтения вырастают в пророчество. Воспоминание о будущем. Стихотворение Натальи Крофтс о Трое, которым открывается ее последняя книга «Поэт эпохи динозавров», читается сейчас как военный репортаж с Украины, откуда, кстати, родом сама Наталья. Вот такие порой происходят исторические зигзаги. Наталья Крофтс — завзятая путешественница. Она привозит из разных стран не только самые свежие впечатления, но также эманации духа прошедших эпох. Значительный корпус стихотворений Натальи Крофтс написан на стыке истории и географии. Все это естественным образом вплетается в лирическое состояние героини:
Я б хотела любовь привезти.
Ты такую не сыщешь.
Я ее просолила
на спинах пяти континентов,
на вечных ветрах
и в скалистых горах,
где отчаянье яростно свищет.
А еще просолила ее я
в своих нескончаемо-грустных стихах.
Стихи Натальи Крофтс пронизывают время острой ноской прошлого и будущего по настоящему. Наталья умеет оживлять и удивлять.
* * *
В любой из масок — или кож —
ты неизменно безупречна:
спектакль хорош!
Но вдруг замрешь,
нежданно понятая встречным,
как беспристрастным понятым —
до глубины, без слов и фальши
дрожащих губ, до немоты…
Скорей к нему? Но немо ты
шагнешь назад — как можно дальше
от беззащитной наготы,
когда — во всем, конечно, прав —
твой гость, не вытирая ноги,
придет, чтоб разбирать твой нрав,
твои пороки и пороги.
Каждый лирик мечтает о проницательном понимании со стороны читателя. Наталья Крофтс в этом смысле — не исключение. Как поэт она надеется на конгениальное прочтение. Но как женщина — порой опасается слишком пристального взгляда. Особенно — по отношению к только что написанным стихам. Ей начинает казаться, что она «проговорилась» в своих стихах о чем-то «запретном», таком, чего не должны касаться руки, глаза или уши постороннего. Мне хорошо знакома эта стыдливость автора, который рассказывает о своей интимной жизни в метафорах, но при этом опасается, что метафоры могут быть легко «рассекречены». Как показывает жизнь, такого рода предосторожность чаще всего напрасна. Читатель, даже если он — критик, вычитывает в произведениях писателя только то, что волнует его самого. Для того, чтобы пойти дальше, нужно знать жизнь писателя в подробностях. Только тогда можно из достаточно герметичного текста, содержащего, тем не менее, интимные подробности, выжать что-нибудь близкое к реальности. Но возникает вопрос: зачем? Ведь каждый имеет право на тайну, которая не должна быть разоблачена.
Как театральный критик — строг,
внимателен и беспощаден
он составляет каталог
в тебе живущих ведьм и гадин.
Он справедлив. Отточен слог.
Ему неведомы пристрастье
и сострадательный залог —
залог любви и сопричастья.
Поэзия — это тонкость нервных неровных волокон. Наталья Крофтс
путешествует из любви в неодиночество, заполненное до краев стихами, чтобы потом пропутешествовать
обратно, из неодиночества в любовь. Женская любовь,
как состояние экзальтированное и ревнивое, часто будоражит в человеке не только
лучшие душевные и личностные качества. Случается и «пена», далеко не такая, как
та, из которой родилась Афродита… Именно эту пену
подмечает порой недоброжелательный критик. Созерцание пены заслоняет ему все, и
он, ничтоже сумняшеся, начинает обвинять автора
стихов во всех смертных грехах. В имморализме. Там, где жила простая
искренность. Там, где обнажалась нежная нижняя кожа. Поэт не может быть
неискренним. Но в порыве «саморазоблачения» он может зайти далеко, касаясь
самых тайных струн души.
«Нежданно понятая встречным, как беспристрастным понятым», — с горечью пишет
Наталья Крофтс.
Наталья Крофтс уважает чужие
тайны и умеет хранить свои. Метаистория пробуждается для нее тогда, когда герои
былых времен, начиная с Адама и Евы, оживают в ее жизни — сходством ситуаций,
мотивов поведения. Поступков. Это одновременно и твоя жизнь, и жизнь, уже
когда-то снискавшая всеобщее внимание в других лицах. И эти лица становятся
твоими, и ты проживаешь заново их жизнь, наполняешь своими нынешними
переживаниями их древние неспешные тени. Театр в театре! Или, можно сказать,
«театр наоборот».
И ты закроешь двери, чтоб
свой собственный спектакль — без судей,
без соглядатаев, без толп
смотреть:
как голову на блюде
несут и, бешено кружа,
в слезах танцует Саломея,
как капли падают с ножа,
как Ева искушает Змея,
как Брут хрипит от боли в такт
ударам, завернувшись в тогу…
А критик видел первый акт.
Не более. И слава Богу.
И, когда критик не понимает твоих сокровенных снов, ты одновременно оскорблен и благодарен. Он не смог приблизиться к пониманию. Но тем самым он оставил твою наготу невидимой.