Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 1, 2014
Владимир Шпаков, «Возвращение из Мексики»
СПб., «Алетейя», 2013
Фантазия всегда обслуживает наши экзистенциальные нужды, даже когда кажется бесцельной. Впрочем, фантазия Владимира Шпакова («Возвращение из Мексики», СПб, 2013) бесцельностью не маскируется: его проза «косит» скорее под физиологический очерк, исподволь перерастающий в фантасмагорическую аллегорию. Стремление соединить реализм с символизмом когда-то едва не погубило первоклассный талант Леонида Андреева, однако в лучших вещах Шпакова символическое начало вырастает из жесткого правдоподобия совершенно органично, иногда даже после прочтения.
В его «военно-морской фантазии», названной вопросом «Кто брат твой?», с предельной достоверностью изображен вполне материальный корабль-призрак на воздушной подушке, упорно стремящийся к привычным боевым рубежам, хотя прежний потенциальный противник официально объявлен едва ли не союзником. Но капитан по-прежнему поддерживает боевой дух личного состава то варварской охотой с использованием автоматического оружия, то терроризированием местных рыбаков чуждой национальности — «рыбоедов», то вполне бессмысленной маршировкой. И экипаж готов идти за своим вождем не только в воду, но и в огонь. А единственному на борту интеллигенту, корабельному инженеру, ужасающемуся преступной бессмысленности происходящего, капитан отвечает то словами, то делами, но всегда впечатляюще: война не зависит от политических манипуляций, она вечна, как небеса, люди хотят слышать, что они лучшие, чувствовать, что они сила, и когда они в сомкнутом строю чеканят шаг, они знают, что и дети самых интеллигентных и миролюбивых родителей им завидуют, потому что дети ближе к природе, они знают, какое это наслаждение — расквасить противнику нос, а после сесть на него верхом и заставить молить о пощаде. Да, в сегодняшнем мире Марс пока что проигрывает Меркурию, да, те, кто готовы все продать, пока что представляются господствующей силой, но придет час, и булат снова укажет злату на его место у параши!
И эта шпаковская притча представляется мне неизмеримо более глубокой, чем маканинский «Асан», в котором Марс сдается Меркурию практически без боя. Не говоря уже о том, что Шпаков прекрасно знает и людей, и «матчасть», о которых пишет, а Маканину они известны лишь по чьим-то рассказам да отцензурированным телерепортажам.
Участник двух чеченских войн, прозаик и журналист Аркадий Бабченко пишет о маканинском бестселлере примерно следующее: разбирать все несуразицы «Асана» бессмысленно, потому что они не то чтобы «встречаются» — роман на них построен полностью; погибшие люди — не тесто для выпекания литературных пирожков, которые можно «на базаре потом по рублю продавать».
Но если даже забыть о морали, о нуждах низкой жизни и воспарить к высотам чистого искусства: быть может, все в мире лишь тесто для ярких фантазий, — то и здесь Маканин исполнил ровно обратную задачу: оттеснил ярчайшую реальность скучной выдумкой. Реальный мир, которым заправляют герои и честолюбцы, одержимые жаждой справедливости, жаждой власти, жаждой победы, жаждой мести, жаждой славы, он заменил придуманным миром, которым правит завхоз с «горючкой» (в коей реальная Чечня утопала). Шпаков же в лучших своих вещах не выдумывает идеологические схемы, чтобы подогнать под них реальность, но умеет в самой реальности увидеть символический смысл.
В повести «Сероводород», где с почти документальной точностью выписан майор охраны Первых Лиц, в былые времена ощущавший себя тоже не последним из государственных столпов, а ныне вынужденный за большие деньги охранять затрющенного олигарха, нарастающая ненависть этого атлета и снайпера к управляющим миром чмошникам уподобляется сероводороду на дне Черного моря, который может рвануть в любом месте и в любое время. «Наша страна — вообще сероводород, для всего мира, — размышляет пьяный майор. — Или сероводород — это мусульмане? Большинство из них в говне по уши, но дай срок, это говно всплывет, и тогда такая вонь начнется, никому мало не покажется…»
Аллегория, конечно, неполиткорректная, но сильная и, возможно, более точная, чем хотелось бы. А в превосходном рассказе «Маятник Фуко» всем известный прибор истолкован как новый образ Рока: «Установленный экскурсоводом крошечный брусочек в гигантском объеме Исаакия смотрелся жалко, выглядел ничтожной песчинкой мироздания. А маятник, между тем, неумолимо к нему приближался, как воплощенный Фатум».
В рассказе среди роскошной российской ахинеи в качестве изысканной причуды абсурда возникает и сам Умберто Эко, чей роман «Маятник Фуко» очень точно назван изделием. Это и впрямь изумительное изделие прикладного искусства: бездна эрудиции и изобретательности брошена не на то, чтобы наполнить жизнь новыми образами и новыми смыслами, но создать изощреннейшую конструкцию, не имеющую никакого отношения ни к нашей, ни какой бы то ни было иной жизни. Шпакову же, к несчастью для него и к счастью для его творчества, такая участь не светит: ему не вырваться из нашего неистребимого столпотворения и столпонизвержения, как герою его «Возвращения из Мексики» не выбраться из нагромождения внезапностей, начиная от болезни Меньера и заканчивая обстрелом Белого дома. «За что можно любить нашу жизнь?!» — в отчаянии вопрошает герой. «За ее грандиозность», — отвечает ему своей книгой автор.
Единственное, от чего его хотелось бы предостеречь, — от соблазна не выращивать фантасмагорию из реальности, а вносить ее туда извне по готовым рецептам, как в точном и забавном рассказе «Экскурсия» приблудившийся к утонченной экскурсии славистов полупьяный богемный поэт Гурьев внезапно оказывается ожившим мертвецом. У Шпакова вполне достаточно выдумки, чтобы обходиться без таких мертвецов.
Александр МЕЛИХОВ