Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 8, 2013
«Зарубежные записки» — возвращаются!
Возродился журнал «Зарубежные записки» — двадцать первой книгой, первым номером за 2013 год. Три с половиной года тишины — что значат, когда исчезнуть проще, чем восстать? Вакуум заполняется текстами, страницы шелестят, записки — ведутся.
В номере поэзия и проза Алексея Цветкова, Анатолия Курчаткина, Марии Ватутиной, Людмилы Агеевой, Ефима Бершина, Андрея Грицмана, Галины Илюхиной, Ильи Фаликова, Натальи Аришиной, Александра Медведева, Наталья Крофтс; переводы Готфрида Бенна; статьи и рецензии Сергея Афанасьева, Евгения Берковича, Давида Шнайдера — 242 журнальные страницы.
Когда-то лучший зарубежный журнал, что сейчас он предлагает читателю?
Инструкция Мандельштама
Саморефлексия Алексея Цветкова а‑ля «весь я не умру»:
однажды в проем продвигая дверной
свое немудрящее рыло
я понял что не было в жизни со мной
того что я думал что было
что в буркалах этих и в этой спине
в прыщах из-под стираной майки
есть многое то что не свойственно мне
а все что мне свойственно байки
я в жизни к прискорбию кто-то другой
себе идентичен не очень
и ввел в заблуждение этой пургой
приличных людей между прочим
пусть пакостный сон но какие же в нем
тупые сюжеты приснятся
и как в этом факте гори он огнем
друзьям и знакомым признаться
одно утешенье что этот урод
житейской крадущийся чащей
в положенный час за меня и умрет
а вовсе не я настоящий
я зря изводил километры чернил
в ущерб своему легковерью
но рыло ему как умел прищемил
попавшейся под руку дверью
Оно и понятно: «урода» дверью по рылу, в сухом остатке агнец Божий — совсем не Пасхальная жертва!
Цветкову свойственна ирония, которая не делает поэзию ироничной, но: жизнь или взгляд на нее; в этом смысле саморефлексия подходит максимально близко к самоиронии, а потому стихи, подобные вышеприведенному, или, например, такие строки: «в безбрежной крапиве ржавеет подкова/ с передних копыт алексея цветкова/ косая и стертая не по летам/ инструкцию к ней написал мандельштам» не выглядят выпячиванием альтер-эго; удивительно, но уместен и Мандельштам, более того — приятно удивляешься находке; жизненная правда отступает перед литературной — со всеми законами жанра.
Демиургическая мистика
В этом же контексте и стихотворения Марии Ватутиной; стоило больших усилий выбросить из головы навязчивый романс «Там нет меня…» и пресечь извивы кочевряжащейся реки, чтобы вчитаться в строки:
Там кто-то есть, и это мне не кажется.
Я рада бы ослышаться, но нет.
Вот лес гудит, вот речка кочевряжится,
Вот жизнь течет: она и есть — ответ.
Ей-богу, кто-то отвечает исподволь,
С оттяжкой, словно путает следы:
На все молитвы, на слезу и исповедь,
На все, что просишь у ничьей звезды.
Клянусь тебе, все, что решишь, сбывается,
Свяжи концы и в связи убедись:
Хотел богатства — манна просыпается,
Покоя — смерть откуда ни возьмись.
Он слушает и все стенографирует,
И выполняет творчески заказ.
Когда устанешь, ров по росту выроет,
Когда заслужишь, вознесет на раз.
Он возится с тобою, словно нянечка,
С нервозной расторопностью старух.
Он был всегда. Он был с тобою, Манечка,
А ты такое вслух… такое вслух…
Хорошие стихи — это всегда немного мистики, чуда понимаемого; недосказанного, недооткрытого; автор едва ли не колдует, созидая настроение — можно забыть зачин стихотворения, сюжет (распыляясь в собственных мыслях), но остается настроение — шлейф упомянутого колдовства, приводящее к лаконизму (через контрапункт — имя): «А ты такое вслух… такое вслух…». Этакий космос взаимосвязанный: от жизни до смерти; и все логично, и все осенено божественным; колдовство (ведовство!) максимально сближается с демиургической сущностью и — осветляет его. Стихотворение — катарсис.
Звукопись предательства
Говорят, любовная лирика пошла на спад — во всяком случае, в профессиональном стихоплетстве. Взамен — философия (или псевдо!), синтез божественного (сакрального) и профанного (человеческого); взамен — стихи с позиции маленького человека о чем-то необъятном или большого человека — о локальном. Локус — вселенная, парадигматически протянувшаяся от человека до творца; они путаются, меняются местами, вступают в диалоги. Ефим Бершин собирается к Божьему сыну — ко времени еще не истлевшего единения с Иудой, когда фонетическая конструкция «и‑у‑д‑а» не вызывала ассоциации со словом «предатель»:
Хочу к Иисусу Христу,
туда, где луна — коромыслом,
где черных ночей пустоту
еще не заполнили смыслом.
Где воет, как раненый зверь,
песок, перемешанный с ветром.
И слово, скользнувшее в дверь,
еще не назвали заветом.
Туда, где у самой воды
пока не устроены церкви,
и цели еще не видны
и даже не выбраны цели.
Где спит на заре Назарет,
как в обмороке глубоком,
где юный еще назорей,
пока не назначенный богом,
в застолье к исходу поста,
хвалу принимая и ругань,
целует Иуду в уста,
как самого близкого друга.
Вечный трезвенник — назорей — отрезвляет. Он, еще «не назначенный богом», «целует Иуду в уста» — не знает и о предательстве, и о сути человеческой; понятия Бога и порушенной дружбы здесь настолько близко сплелись, что рождается ощущение — а не было бы Иуды, случился бы Иисус? Или — могла ли дружба пересилить алчность? И как жить в мире после предательства — первого «постмодерна» нашей эры? Потому и стремится Бершин в период «до»: пока Слово не стало осиянным, пока цели — не означены. Пока в черных ночах не возник смысл — сыграть ли свою роль или отсечь память? Это, в данном случае, едва ли не равноценно.
Евтушенко: love story в прозе
Илья Фаликов пишет о Евтушенко, самом резонансном персонаже литературного русскоязычного мира этого года. Парадокс — радость и беда: самая престижная премия и ампутация ноги. Имеют ли деньги цену? Или тут важнее внимание? Прочитал в фейсбуковских (только что заметил: фонетически это слово близко «Буковски») комментариях — теперь нельзя представить Евтушенко, читающим стихи в Политехническом, рвущим, мечущим — только в инвалидном кресле. Вспоминается Бахтин. Его, измученного болезнью (из-за нее Соловки заменили «благополучным» Кустанаем), погоняли по городам — невозможность селиться в Москве, выбор ближайшего Подмосковья за 101‑м километром, Кимр, операция 1938 года, выполненная хирургом Арсеньевым, родственником Лермонтова… Так мир потерял или обрел Бахтина? Страшная человеческая драма и закаленный в спорах мозг, жизнелюбие и сила. А Евтушенко еще выступит — и в Политехе, и в уголках России. Поскольку не утрачена ответственность перед нами — верящими ему и в него.
Фаликов делится фрагментом из ЖЗЛовской серии «Биография продолжается»:
«Книга “Евтушенко. Love story” написана для серии “ЖЗЛ: Биография продолжается…”. Предлагая читателям “Зарубежных записок” фрагмент романа, автор рассчитывает на сохранение основной мысли сочинения: это книга о любви.
Евтушенко — понятие. Что это такое?
Кто такой Евтушенко? Как он стал понятием?
Есть подозрение, что на эти вопросы нет окончательных ответов.
Нам предстоит погрузиться на глубину исторического дыхания и обнаружить там любовь нескольких поколений к нашему герою. Будет там и его любовь к нам.
Это и есть наша история любви, love story “по-ихнему”».
В приведенном отрывке — события с 1974 по 1976 гг. — до Нового, 1977‑го года. Ставить целью написать книгу о любви — идти против «шаблонных канонов» неприятия любовной лирики. Что же! Если из поэзии она испаряется (хотя все, что ни написано — о любви!), добро пожаловать в прозу. Даже и автобиографическую!