Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 7, 2013
Надежда Кондакова — поэт. Родилась в Оренбурге. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького. Автор многих книг и публикаций. Живет в Переделкине.
* * *
Счастье призрачно, мгновенно,
ускользающе, опасно.
И когда — огонь по венам,
и когда — светло и ясно.
А в финале жизни краткой —
то ли было, то ли сплыло…
То ли капал Бог украдкой
исчезавшие чернила.
* * *
Могилы нет у Мандельштама.
Но и у деда моего
c хохляцко-русского баштана
нет ни надгробья, ничего.
Лишь безымянный ветер истов.
Лишь крест Голгофы гонит тьму.
…А этот бес, из галеристов, —
он точно знает, что к чему.
* * *
Ты говоришь — совок.
А я твержу — лопата,
и мерзлая земля, и тачка, и кайло…
И матушка моя — ни в чем не виновата,
и твой отец-троцкист — не мировое зло.
Теперь мне жалко всех —
и сытых, и голодных,
и правых, и неправых, потому
что сдохли все в борениях бесплодных
и погрузились в паморок и тьму.
Двадцатый век — надежды не оставил.
А двадцать первый кружится в башке,
как мелкий бес, ведет бои без правил
и говорит на лживом языке.
«Распад» или «развал» —
из глуби филологий,
из памяти людской, беспамятства и тьмы
проступит не стигмат, а только смысл убогий
тщеславий и торжеств,
что заказали мы.
…Как внучка кулака и ты, как сын троцкиста,
присядем на крыльце тихонечко, рядком,
помирим наконец — огонь идеалиста
и русский задний ум (с хохляцким говорком).
Нам родина дана
одна — страдать и плакать.
Как Тютчев завещал.
Как Фет приговорил.
Она внутри — орех,
она снаружи — мякоть.
И горе у нее: «Там человек сгорел».
* * *
В Бутово на полигоне,
не приближаясь ко рву,
в кровь обдирая ладони,
рву молодую траву.
Сколько их было — не знаю,
список не полон пока…
Вижу: монашенок стаю
ангел несет в облака.
Небо, как рана сквозная, —
не заживет и века.
Вижу: священника в белом,
черные вижу кресты…
И обессиленным телом
падаю с той высоты.
…Мир разрывая на части,
цельность от боли круша,
вновь недостойна Причастья —
гневом палима — душа.
* * *
От сетей ловца, от слов мятежных
комсомолок, нынешних старух,
от воспоминаний неизбежных
сохрани мой замысел и слух!
Я хочу не слышать эти бредни
и не помнить праздных толковищ,
чтоб в церковке бедной у обедни
стал мой дух беспомощен и нищ.
Чтобы в свет преобразилось горе
и глаза очистились от слез,
чтобы на божественном просторе
облако за облаком неслось.
Вот тогда увижу я, как пламя
выжигает паморок и тьму.
…А к Тому, кто сжалился над нами,
тихо побредем по-одному.
* * *
Мало просила и мало молилась.
Много хотела.
Вот и досталось анчутке
на милость
грешное тело.
Вот он и носит, по свету кружа,
падшую душу.
Вот и ступаю на жало ножа,
даже не трушу.
Ладно б, за все отвечала одна,
спрятав за спину,
уберегая от страшного сна
малого сына.
Мелкие флирты, романы, стихи
и разговоры,
мертвого мужа большие грехи,
мелкие ссоры.
Эти поэты — всегда в неглиже,
напрочь раздеты!
Вырастет сын и найдет в кураже
те же ответы.
Что теперь окрик, зачем теперь крик —
некуда деться…
Перебелить бы навек черновик —
все, кроме детства.
* * *
У меня не будет предсказаний,
и не ждите, я не укажу
эту дату, этот смысл воззваний
только в руки Господа вложу.
Суеверий мало маловерке —
вот вам пропасть, вот последний шаг
в этом сумасшедшем фейерверке
жизни, отдающейся в ушах.
Но когда заплачу у Голгофы —
ни с того как будто, ни с сего,
вы поймете степень катастрофы
бедного дыханья моего.
Это на холмах Иерусалима
в свете Света облетает ржа
и встает из пламени незримо,
как новорожденная, душа,
чтобы вновь изгадиться, избиться
о житейский хаос и бардак.
Чтоб о вечной родине томиться,
зная, г д е она нас ждет и к а к.
* * *
Из боли ничего не выудишь —
ни полстранички, ни полстрочки,
и только душу свою вынудишь
просить у Господа отсрочки,
чтобы еще чуток помаяться,
чтоб всех успеть простить — обидевших,
покуда горе занимается
пожарищем для слабовидящих.
И вот тогда над Иудейскою
пустыней, как бы неподвижною,
твоя душа оставит детское,
измеряное все и книжное,
чтоб ты, не умудряясь опытом,
ведомый посохом незрячим,
услышал сказанное шепотом,
как по камням прошел горячим.
* * *
Намокли гортензии в нашем саду,
пригнулись к земле виноградные лозы.
За слезы любимых мы будем в Аду,
за эти горючие, честные слезы.
Давайте любить и любимых прощать,
оплошности мелкие ставить в кавычки.
Давайте навеки любовь обещать,
навеки! — вы слышите?! — не по привычке.
И если над нами черны небеса,
и если опять тяжелит несвобода,
давайте другу другу
посмотрим в глаза
и руку протянем — у Горнего входа.
Памяти Бориса Примерова
Годы ушли на то,
чтобы расстаться
с верой, что в решето
может вода набраться.
С памятью о другом
нерасторопном деле
годы бегут бегом,
тащатся еле-еле.
Маленький личный ад,
или большой — эпохи?
Глянешь в сердцах назад:
слезы — как скоморохи.
А впереди того
хуже и беспросветней.
Не подтвердить родство
ни бакшишом, ни сплетней.
Так вот и бесперечь
тащатся, цуг за цугом,
память моя и речь
с неродовым испугом.
На получение премии
Вот это все теперь уже неважно:
и президентов искренняя ложь,
и премия твоя, и рой бумажный,
в который не поверит молодежь.
А все, что было — голодно иль сыто,
вся жизнь твоя — теперь, издалека,
как с палубы волною грязной смыта, —
бессмысленна, жестока, велика.
* * *
На фоне пигмеев большие
уходят — великими,
на этом почти тектоническом сдвиге эпох.
Так было уже. Стали лица серебряных — ликами,
и рожами стали обычные лица пройдох.
Наш век верховодил, смеялся, стыдил, обесчещивал,
и тихо прощал, и винился, и, словно во сне,
ужа и ежа, как Мичурин, чудовищно скрещивал,
и выросли гномы, и тихо пошли по стране.
На фоне пигмеев, на месте большого пожарища
великой страны, повторивший Титаник, точь-в-точь,
я вас провожаю, мои дорогие товарищи —
как Гоголь сказал бы и вы, уходящие в ночь.
И пусть мы за вами прошли, не поддержаны вами,
пусть много средь нас не сносило своей головы,
мы в мерзлую землю войдем, как последнее пламя
большого огня, на котором сгорели и вы.
2011-2013