Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 7, 2013
Кирилл Ковальджи. «Дополнительный
взнос».
М.: «Библиотека журнала “Дети Ра”», 2012
Кирилл Ковальджи — поэт не баратынской, не лермонтовской,
не тютчевской — пушкинской — складки. Писать о поэзии
Ковальджи трудно. Она — есть, но ускользает от определений. Она
существует сама по себе. Она разнообразна, умна, изящна
и незаносчива.
Но это не главное. Кирилл Ковальджи нешумно, не привлекая лишнего
внимания, идет поперек многовековой манихейско-гностической традиции русской
поэзии. Он принимает мир весь, целиком, принципиально отвергая дробление целого
и цельного на части. И это у него получается. Он
не декларирует, как Блок: «Узнаю тебя жизнь! Принимаю!» Он не шепчет
удивленно, как Мандельштам: «Я в жизнь вхожу, — и люди хороши».
Он не требует, как Бальмонт: «Мир должен быть оправдан весь, чтоб можно
было жить!». Для Ковальджи мир оправдан уже фактом своего существования
и дан поэту от рождения. Зло в этом мире существует, но оно
вторично и порождено отклонением от фундаментальной идеи добра. Как
это ни парадоксально (учитывая степень вовлеченности Ковальджи
в литературный процесс), он — фигура одинокая. Но это
одиночество «сосны, отставшей от поезда», одиночество «звезды, отставшей
от лайнера».
На формальном уровне мироощущение Кирилла Ковальджи проявляется в виде
кажущейся «всеядности» его поэзии. Он пишет «традиционные» стихи, верлибры,
краткостишия (называя их «зернами»). В рамках традиционного стихосложения
часто прибегает к сонету, который выглядит у него удивительно живым
и свежим. Иногда плетет из сонетов венки, грациозно заменяя ими
поэмы. Пожалуй, чурается Ковальджи в стилевом смысле лишь «зауми»,
оставаясь приверженцем смысловой, а не звуковой поэзии.
Интересно, что каждый заинтересованный читатель может создать свое «Избранное»
из поэзии Ковальджи. Каждый — свое, для личного пользования. При этом
ни один изборник не исчерпает Ковальджи полностью. Наверное, это
признак настоящего поэта.
Все сказанное в полной мере относится к новой книге стихотворений
Кирилла Ковальджи «Дополнительный взнос», вышедшей в «Библиотеке журнала
“Дети Ра”» (
Увы, ничто не стареет так быстро, как сиюминутные признаки современности.
На этом пути муза Ковальджи «скользит» и начинает говорить
«вознесенскими» интонациями:
Хиппи. Запад и Восток…
В ствол стреляющих — цветок…
Все табу и память — вдребезги,
Мерилин Монро, стриптиз,
После Хиросимы, Дрездена, —
кампучийский коммунизм.
Не о таких ли ситуациях с горечью сказал сам поэт: «Себя
я в кровь чужим аршином мерил…»? Понятно, что подобная стилистика
является «оборотной стороной» его всеядности. Понятно и то, что Ковальджи
расширяет не только тематическую, но и эмоциональную палитру
своей поэзии, отвечая миру — где улыбкой, где иронией, где насмешкой.
И никогда — отвержением.
Но соприкосновения с подлинной современностью — вечностью —
у Кирилла Ковальджи решительно преобладают. Теплый свет — вот главное
ощущение его читателя. «После прожитой жизни…», «Жена разучилась петь…», «Море
было тихим…», «Наступила пора невозможности слов…», «Опять я учиться
иду…», «Согреши…», — всех первоклассных стихотворений из этой книги
не перечислить. Но одно — достойное включения в любые,
самые строгие по отбору, антологии русской поэзии — надо
процитировать целиком:
О, как я теперь понимаю Давида:
он зябнет от старости вроде меня.
Я не был царем, как Давид, но обида
одна, и нам холодно с ним у огня.
Но царь — это царь: привели Ависагу
в постель, чтоб ее молодые лета
его отогрели… Меня, как прилягу, —
опять продувает с боков пустота.
И если бодрюсь и шучу, то для виду,
А сам я давно потерял, что искал… —
Завидую и удивляюсь Давиду:
ее не познал… он ее не познал.
Наверное, понял, чего ей не надо —
пусть тесно прижавшихся встретит заря:
Еще горячей молодая награда,
еще благодарней — без права царя.
Мучительный миф или сладкая сага,
но молодость рядом со мной, и опять
целует меня, уходя, Ависага,
которую мне никогда не познать…
Мастерство Кирилла Ковальджи изумляет. Некоторые стихотворения
«Дополнительного взноса» написаны в столь естественной разговорной
интонации, что требуется двух — трехкратного прочтения, чтобы
понять — они рифмованы! Поэтическое долгожительство Ковальджи
не только не ослабило его поэзию, наоборот — придало ей новых
красок и полнозвучия. Случай, исключительный в русской словесности,
достойный отдельного разговора.
Кирилл Ковальджи любит жизнь, и она отвечает ему взаимностью. О себе
он говорит негромко: «Свидетель, мирской человек, с осколком истории
в сердце, пишу, доживаю свой век». Слово «доживаю» кажется излишне
скромным. Это жизнь и поэзия в полный рост!
Александр ГОВОРКОВ