Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 5, 2013
Рецензии
Людмила Коль. «На углу острова».
М.: «Вест-Консалтинг», 2013.
«На углу острова» Людмилы Коль — новая книга заслуживающего пристального внимания современного автора, книга, насквозь пробивающая сознание читателя, настроенного на чтение-отдых, чтение-медитацию, чтение-удовольствие.
Хотя с виду, по форме, по конструкции все произведения, из которых составлено интеллектуальное здание этой книги, — прямое продолжение традиций русской классической литературы.
Не так уж много в нынешней русской литературе книг, воздействующих именно так, захватывающих острым, терпким соединением традиции и новизны.
Такова позиция автора; рассмотрим, из чего она состоит.
Людмила Коль не задается целью спокойно и тщательно, как подобает традиционному реалисту, отразить, изобразить жизнь; она взрывает наше сознание этим сопоставлением, дерзким контрастом — чуть отстраненного повествования и серьезных, страшных, потрясающих, «огнеопасных» реалий, таящихся за точнейшим образом выверенным литературным фасадом. В повести «Такая простая человеческая жизнь» (она открывает собственно «арт-содержание» книги — художественные тексты предваряет, вместо предисловия, любовно и точно написанная история журнала «LiteraruS», выходящего в Финляндии именно по инициативе Людмилы Коль) перед нами — развернутый грязный веер одной маленькой жизни девочки, девочки, женщины Ольги. Феномен детского одиночества постепенно превращается в кошмар взрослого равнодушия, а в финале повести — в ужас подлинного убийства: героиня открывает газ, зажигает свечи и уходит из дома, убегает, чтобы не видеть и не слышать взрыва и смерти. Она убивает не только мать, близких, свое прошлое: не отдавая себе в этом отчета, она убивает себя, свое сердце хитрой мышки, маленького эгоистического страдания которого так никто и не заметил — ни мать, ни отец, ни отчим, ни случайные юнцы-любовники, ни подруги.
А может, все это Оле было предначертано — и первое, еще невольное убийство соседа, что нагло и развязно приставал к ней в подъезде, и брошенные в лицо матери безжалостные слова о размене квартиры? Оля попадает в автокатастрофу и, оказавшись внутри кричащего автобуса, где друг на друге лежали покалеченные тела, выбирается из разбитого окна — одна! — и убегает от места аварии — опять одна. Эта девушка генетически НЕ ХОЧЕТ (или не может!) помочь другому, попавшему в беду, протянуть руку. Понятно, это плохая генетика. «Она еще чувствовала, как чьи-то цепкие щупальца хватают ее за край пальто, но была уже снаружи, дернула пальто, освобождаясь. Скатилась на снег, поднялась — и потом побежала. Она даже не оглянулась, она побежала скорее прочь, прочь, прочь…»
Это вечное «прочь» героини, этот посыл: «моя хата с краю», «я в этом не участвую», «это не мое дело» — отнюдь не случайность.
Очень важно задуматься, отчего вырастают люди, подобные Оле. Попытаться понять: она дитя времени или жертва обстоятельств. Уловить миг, когда живая душа в еще живом и даже молодом теле становится мертвой. Все эти задачи смело ставит перед собой автор — и транслирует нам. Все эти «достоевские», извечно-русские вопросы «маленького человека» русская литература уже не раз рассматривала под лупой — с тем чтобы читатель обратился мыслью и взглядом к закономерностям часто жестокого «Большого мира»: к вопросам цивилизации, культуры, социума.
Дальше в книге располагается замечательное созвездие из пяти рассказов — именем этого цикла, «На углу острова», и названа вся книга. Остров — нечто круглое, овальное, со сглаженными краями-берегами; а угол идет в диссонанс, вразрез с этим островным «мягким» образом. И в каждом рассказе цикла проявлен этот скрытый диссонанс. Вот девочка Анне из рассказа «Девочка из страны «n+1»: дочь финна и русской, она холодно и вежливо рассказывает незримой, остающейся за кадром женщине о себе, о семье, о маме и папе, о новой папиной жене; и этот холодок, это нескрываемое равнодушие, эта отстраненность, этот взгляд сверху вниз — при всей политесной вежливости «воспитанного ребенка», — что это? Северный характер? Признак ребенка эпохи мировой компьютеризации? Психический надлом и, как средство самозащиты, невозможность впустить в свой внутренний мир «постороннего»?
«— Вот теперь немного подучишь русский язык на курсах, каждый день пообщаешься по-русски с такими, как ты… — я стараюсь подобрать слово поделикатнее, — наполовину русскими…
— Я не русская, — перебивает Анне, — просто у меня мама из России…»
Изломанная судьба? Ребенок 21 века? Плод глобализации? Трагедия разрушенных смешанных браков? В рассказе мастерски применен прием почти кинематографического, непрерывного диалога; диалоги превосходно удаются автору — без лишнесловия, без описания подробностей быта, обстановки, ситуации Коль, посредством лишь одного разговора, беседы двух людей, погружает нас в нужную атмосферу, дает почувствовать и неповторимость положения, и смыслы, стоящие НАД изображаемым.
В рассказе «Сценарий» к художественному приему диалога присоединяется широко используемый в литературе прием найденного дневника; но в этом рассказе есть и еще один, уже постмодернистский, сложный прием — запрятанный внутрь сюжета (и внутрь самого найденного дневникового текста) объявленный конкурс на создание страшного сценария: «Не успеваешь чистить ящик. То и дело нажимаю Delete. Среди всего этого мусора пришло одно любопытное сообщение от имени весьма известной организации, название которой записывать тут не буду: предлагается принять участие в неком конкурсе, суть которого — помочь этой организации в осуществлении антитеррористической программы. Благородно. Чтобы в будущем предугадывать и предотвращать действия террористов, предлагается придумать сценарий осуществления террористического акта на территории одного отдельно взятого государства. Победитель конкурса на лучший сценарий получает 15 тысяч долларов…» Через несколько лет автор террористического сценария видит его в телепередаче. Его охватывает возмущение: плагиат! Но те двое, что обсуждают и цитируют оставшуюся в живых тетрадь горе-сценариста, так боятся этих записей, что один из них уничтожает ее. Или тетрадь из офиса похищают спецслужбы? «А был ли мальчик?» Вопрос повисает в воздухе, мешая обе реальности — подлинную и виртуальную. Воедино смешиваются прошлое, будущее, настоящее, юмор, трагедия, насмешка, настоящая опасность. При этом автора нет, он устраняется, мы наблюдаем и слышим всех участников истории, кроме автора. Этот уход автора в тень характерен для четкой, прозрачной, упругой, метафоричной прозы Коль: она предпочитает констатировать факт как можно яснее и рельефнее — с тем чтобы читатель сам домыслил его и сделал свои собственные выводы.
Здесь проза Коль становится знаковой, а не описательной. Любые описания, любые повествовательные эпизоды в ее прозе — лишь повод для выведения жесткой и четкой эстетической формулы, и о ней мы можем только догадываться, хотя самому писателю она прекрасно известна.
Людмила Коль — художник графической констатации факта; она реалист едва ли не более жесткий, чем все «новые реалисты», и в то же время ее проза не производит впечатления бесстрастия. Скрытая грация, боль сердца, участие в жизни «малых сих» — все позиции художника христианского мира не чужды писателю; более того, они и есть основа ее произведений — все эти нравственные максимы хорошо просматриваются сквозь толщу сюжета и образа. Автор виртуозно использует не только литературные приемы, но и приемы кино: в рассказе «Машина, идущая в город» — опять фильмовые диалоги, перемежающиеся рассказами попутчиков, и эти звучащие голоса провоцируют на восприятие их подлинности, неподдельности, почти документальности. Создается «эффект присутствия», эффект правдиво и ярко снятой короткометражки. Коль — мастер такого «короткого метра» русской прозы; она любит и умеет скупыми средствами воссоздать пространство, двумя-тремя четкими штрихами написать масштабную картину.
Наиболее искусным, изощренным, утонченным в книге представляется рассказ «Сюжет с Кандинским» — здесь умелое наложение пространств и времен, игра с личностными позициями героев, жонглирование символами, раскладывание пасьянса городов: символика жизни Кандинского, жизни Парижа, великой традиционной столицы мира, и жизни героев тесно сплетены, они прорастают друг сквозь друга, становясь друг другом, превращаясь в трансцендентную материю — при всем сохранении любимой Коль реалистической, явной и явленной подлинности. Париж в рассказе — узнаваемая мегаметафора и в то же время — настоящая площадка, на которой разворачивается не театральное или символическое, а подлинное действие: «Он захлопнул дверь и слышал, стоя у лифта, как она говорит сама с собой, но слов не разобрал. Было раннее воскресное утро, июльскому солнцу пока не время припекать, и он решил, что, пожалуй, запарковавшись, сначала пройдется по центру. Оставив машину вблизи Бульвара Сен-Мишель, он медленно двинулся в сторону Сите». Мертв или жив Кандинский? Жив или вымышлен во сне увиденный герой, носящий его имя как веселое прозвище? Людмила Коль может поставить вопрос и не дать на него исчерпывающий писательский ответ; но от этой загадки проза становится не менее, а более притягательной.
В финале книги — якобы путевые зарисовки, а на деле — еще одно соцветие небольших рассказов, умело облаченных в «платье» фрагментов дневника туриста. «Встреча с Лениным (Неаполитанский дневник)», «hola, Малага!», «На другом берегу Адриатики» изящно балансируют между эстетикой эссе, яркостью путевого этюда, лирическим стихотворением в прозе, киношной фиксацией живых и энергичных диалогов. Как назвать этот жанр? Возможно, это оригинальный жанр писателя, но, на мой взгляд, он все-таки наиболее приближен к классическому русскому рассказу.
Творчество Людмилы Коль — сгусток радости, мысли, энергии, драматизма. Она настоящий реалист, но палитра ее, как мы видим, гораздо богаче набора только реалистических красок. Можно пожелать талантливому автору новых книг, новых открытий, освоения новых пространств искусства.
Елена КРЮКОВА