Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 11, 2013
Александр Вепрёв — поэт. Родился в Кирове (Вятка). Печатался в журналах «Дети Ра», «Нева», «Зинзивер», «Футурум АРТ» и др. Автор многих книг стихов. Член Союза писателей XXI века. Живет в Сочи.
ОБОЗНАЧЕНИЕ
И современность хороша там, где ее нет,
когда соседствуют ноутбук и кларнет,
по такому же принципу муж соседствует с женой,
им хорошо вдвоем, и не нужен ни третий, ни третья…
Впрочем, какая может быть современность в начале столетья,
обозначенная неизвестной средой?
Панк-молебен и молитва, вроде, не одно и то же;
о любви, ненависти, хлебе насущном не просить — негоже…
Ангел, если он существует, никогда не делает перелет
от одного храма к другому, хотя какой может быть храм,
когда есть небеса или небо обетованное, или тамтарарам…
«Научи дурака богу молиться — он лоб расшибет».
И все, что движется — можно не только не любить,
и все, что наливается в стакан — можно не только пить.
От кремлевских дворцов до тюремных клетей,
как сказал некто или не помню кто: всего четыре шага…
Правда тешит самолюбие о знамени Победы над зданием
рейхстага…
И не тешит, когда на площади — кладбище и мавзолей.
Вот поэтому современность хороша и нехороша;
для чего нам тело, если есть душа?
Можно перефразировать не только фразу и воскресить…
Можно послать всех и себя к матери на Венеру!
Можно попросить здоровья итальянскому
Сильвио Берл-премьеру,
если пуговицы на запонки не заменить…
ГОЛОВА
Из повести в верлибрах «Класс немецкого языка»
Помню возле школы лес: сосны, елки, ели
да еще школьный двор,
где стояла на постаменте голова-бюст доктора Доуля,
похожая на бюст Ленина.
Ночью по школьному двору никто не ходил.
Все боялись сторожа-дворника дядю Галю-Петю,
который по ночам школьный двор сторожил,
а еще говорили, что пьяным дядя Галя-Петя
был ненормальным
и мог запросто лопатой зарубить…
Ну а может, причиной тому, что никто не ходил,
была голова доктора Доуля,
умеющая кричать каменным голосом
в лунном свете, хотя в лунном свете
ее было трудно отличить от головы дяди Гали-Пети…
Так сторожили школьный двор две головы,
орущие разом, если кто-нибудь ночью
на двор заходил;
одна — с постамента, другая — из окна сарая,
где хранились метлы, ведра, лопаты,
а также дядин Галин-Петин
стол, а за ним кровать.
Помню, что дядя Галя-Петя пропал куда-то. Исчез насовсем.
Остался сарай, метла, ведра, лопаты…
Стол и кровать завхоз школы увез на свой огород.
С тех пор голова доктора Доуля
отрешенным каменным взглядом
молчаливо взирает на школьный двор, по которому
ночью все равно никто не проходит…
И только зимой, когда школьники на перемене
играют в снежки, голова доктора Доуля служит мишенью,
а потом плачет, когда солнце нагреет ее…
КЛАСС НЕМЕЦКОГО ЯЗЫКА
В школе я изучал немецкий язык,
ходил вместе с одноклассниками в немецкий класс.
В основном его учили двоечники и троечники,
полушпана и шпана…
(Английский язык изучали
будущие хорошисты и медалисты…)
Так повелось в нашей средней советской школе,
стоящей на окраине города прямо у леса.
А в лесу стояли психиатрическая больница
и дача Брежнева (читай — правительственная),
на которую он так и не приехал.
Учительница немецкого языка
очень походила на немку, и нам казалось,
что в своей большой сумочке
она прячет фашистскую каску…
Я хорошо знал по немецкому только две-три фразы:
«Русишь — швайн», «Хенде хох»!..
На выпускном экзамене по немецкому языку
было весело: «Гитлер — капут»!
Всем раздали-поставили тройки…
Так повелось в нашей средней советской школе,
стоящей на окраине прямо у леса.
А еще в лесу, чуть дальше правительственной дачи
и психбольницы, находилось заброшенное
и всеми забытое немецкое кладбище,
где после войны хоронили пленных немцев,
умерших и расстрелянных по неизвестным нам
причинам.
До сих пор о кладбище мало кто знает,
но я помню, как Вовка Петухов и Витька Романов
ходили раскапывать могилы…
Однажды
поздней осенью, когда в окна школы залетали
маленькие облака и мокрые сосновые иголки,
Вовка с Витькой принесли в школу два черепа
и продали их почти за бесценок:
один — учителю биологии,
а другой купила учительница немецкого языка
и положила в свою большую сумочку,
где, по нашему представлению,
лежала фашистская каска…
Вечером в лесу мы пили портвейн — из горла, по кругу
осторожно передавая бутылку из рук в руки,
а маленький дятел выстукивал на сосне азбуку Морзе:
тук-тук, тук-тук, тук-тук…
Мы слушали его лесные стуки,
как кукование кукушки, которая может поведать
о том, сколько и кому сталось жить на этом свете.
Дятел был добрым, он настукал всем
долгую жизнь: тук-тук, тук-тук, тук-тук…
Даже тем, кто через два года уйдет на войну
в другую страну — выполнять интернациональный долг
в Афганистане, откуда вернутся не все живыми
и здоровыми. Правда, настоящими победителями
и с настоящими медалями…
«Гитлер — капут», «Хенде хох»,
«Аллах акбар»!
«ИншаАллах»!
ТРАКТОР
За окном больничной палаты начинает
тарахтеть трактор… Он, вероятно, выравнивает площадку
для новостройки или утрамбовывает вчерашний мусор…
Кашляет. Пускает дым кольцами,
как больной из палаты, что прямо по коридору.
Только в отличие от больного, трактор
состоит из железа; железные
промасленные шестеренки, поршни, клапаны
и даже гидравлическая система, не говоря
о железной дверке и железно выбитом
лобовом стекле…
Трактор лязгает железными гусеницами,
грохочет железными крыльями
и постепенно поднимается над землей…
Вот я почти его не слышу . Слышу голоса птиц,
несущихся вслед улетевшему в небо железному зверю,
ставшему в сиянье угасающего дня серебристой тучкой,
которая завтра, возможно, прольется серебристым дождем
или железным трактором…
Или больным из палаты, что прямо по коридору.
ХЛЕБ БЕЗ ХЛЕБА
Л. Суворовой
Пусть в доме все не так, как быть должно;
без лампочки, естественно, темно,
и все коту под хвост, кабы не завтрак…
— Без лампочки светлее… — скажешь ты,
но это, как рецепт от Клеопатры,
который не положишь под сукно,
поскольку он — рецепт для психиатра…
Вдруг вспомнишь: хлеба нет… И что давно
камины во дворце не разжигали,
а также про железные ключи,
китайский зонт, хозяйственную сумку.
И что-то про какие-то грачи
Саврасовские
или домино,
а, может быть, вообще про Мимино…
Скорей на улочку! За хлебом! К сентябрю…
Но улочка разрушена уныньем заборов
и столбов фонарных. Иней
еще лежит, не тронутый теплом,
и воздух темно-бежевый и синий
подобен городскому пустырю,
пожалуй, я скажу — монастырю,
поскольку о пустом не говорю…
Прохожих нет. И только грузовик идет-гудит,
и, в общем-то, неважно, куда он едет…
Важно, что не важно,
а так все, как обычно…
Ты проходишь трехэтажный,
вальяжный переул… сермяжный двор.
Обычный городской энеолит:
забор, фонарь, киоск, рекламный щит,
деревьев сад с двухбашенным заводом…
И кажется, пора идти назад. Прощай, сентябрь,
гори, огнем неона
над булочной, которая закрыта!
(Закрыто все), как дверь от небосклона,
как летний парк с подземным переходом,
которым улыбнешься мимоходом.
«Тереть кастрюли, — скажешь не на страх, —
подобно управлению державой!»
И повторишь, что все вокруг не ново,
забыв о том, что чем-то вроде слова,
а, может быть, на самом деле словом
протерла стол на кухне впопыхах
и на трубу повесила сушиться,
как будто в небо…
Пусть в доме все не так, и нет на завтрак хлеба…
и в чашке остывающего чая
уже давно растаял рафинад.
НЕВМЕНЯЕМЫЕ МЕЖДОМЕТИЯ
Поскольку слово требует любви, а где любовь —
там рядом ходит ложь,
поэтому любовь желает слов
или хотя б одно живое слово, иль малую частичку
полуслова,
иль малую частичку малой части,
которую случайно непривычно
ты между делом вдруг произнесешь…
Но даже и того в помине нет! Лишь дождь стучит,
как точки от причастий
и существительных. У-у-у! — Гудит вдали вокзал.
Му-у-у! — Мычит он стопудово.
И ветка о балкон рукой стучит,
да на веревках прыгают прищепки,
побрякивая друг о друга: «Бряк, бряк, бряк…»
Стук-бряк, стук-бряк, стук-бряк
да что-то вроде звука «Тук-тук, тук-тук, тук-тук…»,
как будто порожняк
вдали выстукивает годы нашей жизни,
бесформенной и неумелой лепки…
Но если жизнь — лепнина, то тогда на чьей стене
красуется лепнина,
и сколько нужно стен, чтоб всю лепнину
на стены укрепить? Быть или не быть…
Вот мой вопрос: «Лепниной — на стене или стеной?»
Хотя пора остыть,
поскольку стены — тоже часть лепнины,
и в большей части зрительный обман,
как замысел творца, украсил зданье.
Тогда, как мусульманину Коран,
мне будет Светом Божьим тот обман,
иль, скажем, как Кавказ для армянина.
А где же слово? Только стук да бряк, а слова нет…
Такая вот картина;
поскольку слово требует любви, пусть сказанное слово —
это ложь,
и чай давно остыл, и невозможно тебя услышать
в пустоте безликой,
приди, вспугни обман и этот бряк,
хотя бы полусловом или вскриком,
который неслучайно, непривычно, нечаянно
ты вдруг произнесешь…
ДАЖЕВЮ
Два верлибра в афоризмах в одном верлибре
1
Даже если нитка с иголкой — инструмент холостяка,
этим инструментом не заштопать дырку на рубахе
холостяцкой жизни.
2
Даже если муравьи захотят построить в горах
муравейник, —
не спешите смеяться над ними, потому что после строительства
вряд ли кто-нибудь останется там жить…
БЕРЕГ
Морская галька — это камешки чьих-то судеб на
шершавой
ладони земли.
ПРАВИЛЬНОЕ ПОНЯТИЕ
Правильное поведение в правильном понятии —
иногда понять сложно, потому что правильное понятие
тоже бывает неправильным…