Книга восьмистиший
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 11, 2013
Борис Херсонский — поэт, переводчик и эссеист, лауреат нескольких международных премий, в том числе премии им. Бродского, Русской Премии, австрийской премии «Literaris». Стихи Бориса Херсонского переведены на английский, немецкий, французский и нидерландский языки. Живет в Одессе. В новой книге поэта собраны восьмистишия, написанные автором в последние годы. Казалось бы, объединение стихов, вошедших в книгу основывается на чисто формальном принципе. В то же время жанр восьмистишия диктует свои законы — лаконизм и внятность высказывания, афористичность, и эти свойства восьмистиший придают книге содержательную цельность. В книге представлена чрезвычайно редкая в русской поэзии форма «венок восьмистиший». Многие стихи публикуются впервые.
* * *
Окончен урок.
Невелик улов.
Восемь строк.
Шестнадцать слов.
Вытащил сеть.
Повесил сушить.
Нужно суметь
стих завершить.
ВЕНОК ВОСЬМИСТИШИЙ
* * *
Альфа, омега. Первый, последний. Так.
Так и никак иначе. Крайние точки — рулят.
Условный знак — хорошо. Но сословный знак
означает согбенную позу или надменный взгляд.
Привет, Государство, пирамида званий и должностей.
Давно не видались. Я без подарка — не обессудь.
В наш век косметических масок и космических скоростей —
от края к центру сходится вечный путь.
* * *
От края к центру сходится вечный путь.
так на пне застывают кольца прошедших лет.
Земля покрыта травой, но если глубже копнуть
наткнешься на амфору, гранату или скелет.
Земля нафарширована обломками наших скорбей.
Ангелы кладбищ застыли на служебных постах.
По пустыне Египта, как танк, ползет скарабей.
Свет и мрак — все на своих местах.
* * *
Свет и мрак — все на своих местах.
Но в сумерках все приходит в смешенье — море и облака.
Что-то щебечет в кронах, копошится в кустах,
искусственный спутник сгорает, не досчитавшись витка.
Он старался, железный. Он подавал сигнал.
Но врагу удалось с орбиты его сковырнуть.
Как будто хозяин улыбку с лица согнал —
не сдвинуть, не расшатать. Тем более — не вернуть.
* * *
Не сдвинуть, не расшатать. Тем более не вернуть.
Безвозвратно. Необратимо, как утрата родни.
Под тектоническими пластами скрывается суть
одиночества и сиротства: мы остаемся одни.
Никто к груди не прижмет. И колыбельную спеть
вместо отходной — и на душе светло.
Так наконец-то поладили жизнь и смерть.
Праведность и нечестие. Благо, тем паче — зло.
* * *
Праведность и нечестие. Благо, тем паче зло
ходят попарно, взявшись за ручки, как в детском саду.
Не хлебом жив человек, но хребтом — ему повезло.
Он мелок и мелочен, но его крупно имеют в виду.
Он, быть может, стахановец — норму за час выдает.
Как в песне поется, прекрасно-неясная горе-мечта,
толкает его вперед, где молоко и мед —
томление духа. Всегдашняя суета.
* * *
Томление духа. Всегдашняя суета.
Завтрак на кухне. Угрюмый рассвет в окне.
В подвалах тусуется уголовка и наркота.
Телик напоминает — Афганистан в огне.
Телик предупреждает: гниете не по уму!
Капитализм в отчаянье — эко его растрясло!
Война на носу. Но истинная причина тому —
человек и его грехи. Зверь и его число.
* * *
Человек и его грехи. Зверь и его число.
Три шестерки. Таких шестерок полны лагеря.
Гипсовая спортсменка опирается на весло.
Дети идут с цветами — первое сентября.
А вот крепостной крестьянин с плугом и бороной.
Он теперь колхозный. Обстановка нынче не та!
Трудно себе представить, что над этой пропащей страной
Бог и милость Его. Жизнь и ее полнота.
* * *
Бог и милость Его. Жизнь и ее полнота.
Теснящая грудь болезнь. Возвышающий нас обман.
Вождь пролетариата к себе прижимает кота.
Клептоман во сне видит чужой карман.
В кармане — грязный платок и щепоть махры.
Кот, вырвавшись из объятий, отправляется на чердак.
С крыши коту виднее невидимые миры.
Альфа, омега. Первый, последний. Так.
* * *
Альфа, омега. Первый, последний. Так.
От краев к центру сходится вечный Путь.
Свет и мрак — все на своих местах.
Не сдвинуть, не расшатать. Тем более — не вернуть.
Праведность и нечестие. Благо, тем паче — зло.
Томление духа. Всегдашняя суета.
Человек и его грехи. Зверь и его число.
Бог и милость Его. Жизнь и ее полнота.
* * *
Приходим с работы. Тонкой струйкой из крана
течет вода. Завтра вставать рано.
Завтра вставать рано. Сегодня ложиться поздно.
Выйдешь, посмотришь на небо — оно беззвездно.
Ни искорки в небе, ни белого лунного блюдца.
Крысы скребут в подполье, мордами в стенку бьются.
А мы мечтами провалы в памяти засыпаем,
и, уповая на лучшее прошлое, — засыпаем.
* * *
Старых вещей больше, чем стариков и старух
у синего моря. Пространство захламлено, решаешь с утра
все привести в порядок, но сохраняется спертый дух,
кастрюля стоит на плите, веник торчит из ведра,
газета в почтовом ящике — новости еще те,
цветная открытка с праздником, которого нет как нет.
Комарик под потолком песню поет о тщете
сущего — не разберешь, где припев, где куплет.
* * *
низкие облака подсвеченные огнями
большого города абсолютная тьма в прорехах
мало дела нам до того что творится над нами
космос будет наш рапортуем о наших успехах
приборы вращаются повторяя крушение веры
высота которой снижается с каждым годом
и вот расколовшись она сгорает в плотных слоях атмосферы
а что не сгорело досталось первоначальным водам
* * *
В ламповом радио толкутся глушилки и голоса.
Зеленый глазок подмигивает — знаем таких, как ты!
Знаем твою страну — горы, поля, леса,
обвалы, оползни, исторические пласты,
набитые черепками с орнаментом прошлых веков,
черепами с лишней — на затылке — дырой.
Говорят, что в брянских лесах больше нету волков.
Зато человеки зубасты —
каждый второй.
* * *
Все равно — все проходит, так пусть же проходит
мимо.
Слова забываются — так пусть же придет немота.
Беспросветная жизнь. Бессловесная пантомима.
Старик идет за покупками. Женщина кормит кота.
Только и радости — кот выгибает спину.
Только и совести — сокрушаться, что мало украл.
Только и жалости — не удержала мужчину:
жил тяжело, зато легко умирал.
* * *
Горы — на горизонте. Но мы до сих пор
живем, как жили — в долине, не доходя до предгорий.
Кроме того, никто к нам не спускался с гор,
не живописал красот, не рассказывал нам историй.
Короче — мы не общаемся. Остается одно.
Жить не поднимая глаз, не утешаясь мифом.
Мы для них — отдаленное расплывчатое пятно.
Они для нас — только контур, возвышающийся над миром.
* * *
Тараторит ребенок. «Молчи, а то не пойдешь
в кино. Не пойдешь, я серьезно, дай
мне хоть минуту покоя!» Начинается дождь.
Вода переливается через край
облаков. Продолжаются сборы в кино.
Бабушка зонтик берет, застегивает пальто:
«Говори сколько тебе угодно, все равно
тебя никто не слушает. Понял? Совершенно никто».
* * *
Входишь в будущее, как в темную теплую воду,
которая, поначалу, кажется холодна,
но потом привыкаешь к перевернутому небосводу,
и пока еще можешь коснуться ногами дна.
Звездные искры вспыхивают под ладонями,
тело теряет плотность, но обретает Путь
между потоками времени — пульсирующими, бездонными,
но не пугающими ничуть
* * *
Все же есть хорошие новости: закончился Рамадан,
иудеи трубят в шофар, Книга Жизни открыта,
по осеннему раю гуляет старик — Адам.
У самого синего неба старуха Ева сидит у корыта.
Архангел ищет дьявола принюхиваясь к следам:
отпечаток стопы, рядом след от копыта,
плюс для верности оттиски аммонита и трилобита.
Адам, уже падают звезды, где же ты был, Адам?
* * *
Сокрушение идолов, творения человеческих рук,
идолам-истуканам не приносит особых мук.
Да и кто взгрустнет над обломками ложных
богов? Разве только эстет или художник.
Но этих двоих не жалко. Пусть уходят вдвоем.
Они — вне стен, а мы останемся в ограде,
под высокими сводами, в каменном сердце Твоем,
живыми картинками, последними овцами в стаде.
* * *
Утром теряешь обрывки снов, как платан — листву.
Пытаешься удержать — да куда там! Стоишь один,
и постепенно вступает в свои права происходящее наяву.
Сам себе раб — это лучше, чем сам себе господин.
Если с утра — тишина, значит выпал глубокий снег,
или сам ты выпал, но это почти все равно.
Ибо что нам обитель нечестных трудов и нечистых нег?
Чтобы познать себя, не нужно смотреть в окно.
* * *
Ветхий Днями: огромная грива,
лик, обрамленный седой бородой.
Мировое древо — плакучая ива,
склоненная над водой.
В омуте прошлого плавают души,
и среди них одна,
погруженная в память по самые уши,
не достающая пальцами дна.
* * *
Старик перестал выходить из дома. Говорит: скользко
и холода.
Невестка жалуется подругам: он уже не выйдет никуда, никогда.
Так и будет до самой смерти сидеть на моем хребте.
А мне самой — шестьдесят, и силы уже не те.
Кого из нас вынесут раньше — его или меня?
И если б еще хоть какая рядом была родня!
Муж умер. Дети разъехались. Свекор с невесткой живут одни.
Боже! Как долго тянутся короткие зимние дни.
* * *
Сигнал воздушной тревоги невозможен только в
холодных
безвоздушных просторах Вселенной или в глубинах нирваны.
Безжизненные планеты плывут, как в глубоководных
мрачных безднах бледные рыбы — незрячи и бездыханны.
Тут не крошатся стекла, не оседают стены,
люди не жмутся друг к другу в подвале, в ожиданьи
развязки.
И опять же — не слышно тоскливого звука сирены.
И можно не жить и не дышать вечно и без опаски.
* * *
А как взяли Иуду во вечный
огонь,
как над ним захлопнулся ад!
А он с ладони да на ладонь
перебрасывает сребренники — и рад.
Растягивает в улыбке рот —
была бы полна мошна!
И адский пламень его не берет,
и вечность ему — не страшна.
* * *
Берег сходит к серой воде уступами. Материалы —
глина,
известняк, марсианская травка. Краски — охра, кармин.
Полоской у края лимана бурая тина.
Долгий летний день. Как будто бы он один
остался — первый, последний, поэтому тянется, длится.
Время прозрачно. Видно все, что на дне:
снесенные дома, ушедшие люди, выцветшие, как на фото, лица
неуслышанные молитвы, память об этом дне.
* * *
Ангелы не имеют плоти, но имеют крылья и перья.
Крылья различаются по длине и числу, перья — по цвету.
Не сбейся в счете, приятель. Веру от суеверья
не отличишь зимой. Разберемся поближе к лету.
Зелень будет свежа, а вечера — прохладны.
Тогда, на закате, присмотримся внимательнее к паренью
бесплотных существ, будь они неладны!,
кружащих в сумерках над цветущей сиренью.
* * *
Я мало что знаю о небесных чертогах.
Кое что — из книг, кое что — из иллюстраций Доре.
Еврейские рыбари там ходят в античных тогах.
Хлопанье крыльев, как в птичнике, у Господа во дворе.
Еще говорят, что Небесные силы облекают слоями
Того, кто нас не судил, хоть нами судим.
Что можем мы знать еще, проживая в огромной яме,
которую сами копали, да сами в ней и сидим.
* * *
нехорошо человеку дыханьем ладони греть
нехорошо человеку сохнуть сгибаться стареть
нехорошо бежать от погони не чуя ног
нехорошо когда под белы рученьки в воронок
ох батюшки светы увы мне безумцу увы
нехорошо говорят голоса внутри головы
нехорошо глядит с нар напротив угрюмый сосед
будешь дед ночью храпеть утром прирежу дед
* * *
Рыба, плещущаяся в небесной синеве,
фиолетовые леса на кучевых облаках.
Смотреть на землю сверху, конечно, вновЕ,
но совсем не страшно, жаль, что никак
не спуститься — сила выталкивания опять
возносит неотвратимо Жизнь земная едва видна.
А хочется, словно в детстве, нырнуть и достать
пальцами дна.
* * *
А седьмая печать у каждого на узком лбу —
затрахаешься снимать с
каждой дурной головы.
Со стен эдемских можно услышать пальбу.
Изнутри ограды рычат встревоженные львы.
Блеют овцы, сбиваясь в стадо, овчарки подняли лай.
Только блаженные души ни звука не издают.
Молча думают — как изменился рай!
А говорили — последний, вечный приют.
ВЕНОК ВОСЬМИСТИШИЙ
* * *
Небеса прогибаются под тяжестью чьих-то стоп.
И земля сотрясается — кто-то ворочается в глубине.
Тот, кто наверху — хозяин, тот, кто внизу — холоп,
но их имена пока неизвестны мне.
Мы мало что знаем. Чего добился Адам,
познавший разницу между злом и добром?
Пути неисповедимы — мы судим о них по следам.
А вот шаги беззвучны, но лучше б гремел гром.
* * *
А вот шаги — беззвучны, но лучше б гремел гром,
лучше б вода из тучи потоком текла.
Боролся Иаков с ангелом и остался с больным бедром.
А мы — с неподвижным сердцем, хорошо, что душа — тепла.
Цивилизация — дело огромных городских площадей.
Революция — дело кипящих на площадях толп.
Мы шли за вождями ради чужих безумных идей.
Лучше бы нас уводил в неизвестность огненный столп.
* * *
Лучше бы нас уводил в неизвестность огненный столп.
Лучше бы манна сыпалась нам с небес.
Мы пекли бы лепешки и ангелов приглашали за общий стол,
и ангелы ели бы с нами и обретали вес.
Обретали бы вес, кости и мягкую плоть.
Хвастались бы друг перед другом золотом и серебром.
Мы, сгибаясь, несем проклятие, хоть
лучше бы нам нести узлы с нажитым добром.
* * *
Лучше бы нам нести узлы с нажитым добром.
Были бы беженцы, стали бы — пришлецы.
Аэропланы бы нас доставляли на аэродром
обетованной земли, о которой мечтали отцы.
На исторической Родине мы б изучали язык,
на котором пророки говорили с безумной братвой.
Но мы остались в изгнании. Тяжесть, к которой привык,
легче, чем тяжесть угрюмой памяти родовой.
* * *
Легче, чем тяжесть угрюмой памяти родовой.
Резали наших отцов, насиловали матерей.
Говорил палач — простите, но я — рядовой.
Я выполнял приказ, я невинен, что ты — еврей.
Мне сказали, что ты пьешь кровь наших сынов,
и я поверил — вера пришла сама.
Нести всю жизнь иллюзии темных снов
легче, чем тяжесть труждающегося ума.
* * *
Легче, чем тяжесть труждающего
ума,
проще, чем совесть, выедающая изнутри.
Ты идешь напрямик. Вокруг сгущается тьма
и говорит: «ходи во мне, вокруг не смотри.
Мне известно твое терпение и строптивость твоя.
Мне известны зоркость твоя и разум пытливый твой.
Я знаю, что горечь подневольного бытия
горше, чем кровь, застывающая в полости ротовой».
* * *
Горше, чем кровь, застывающая в полости ротовой,
зажатые между зубами невысказанные слова.
С огнеметом-мечом стоит у врат постовой.
На мельнице судеб вращаются каменные жернова.
Нехитрое дело мУку перемолоть в мукУ.
Испечем хлеба, построим райские терема.
Но вечное счастье на нашем коротком веку
бессмысленнее, чем горе, полученное задарма.
* * *
Бессмысленнее, чем горе, полученное задарма —
награда за долгие бессмысленные труды.
На книжных полках впритирку стоят тома
написанные мудрецами, не брившими бороды.
Ничего нечистого они не держали в руках.
Избегали совета безбожных, и грешных, лукавых троп.
Никогда не смотри наверх — потому что увидишь, как
небеса прогибаются под тяжестью чьих-то стоп.
* * *
Небеса прогибаются под тяжестью чьих-то стоп.
А вот шаги беззвучны, а лучше б гремел гром.
Лучше бы нас уводил в неизвестность огненный столп.
Лучше бы нам нести узлы с нажитым добром.
Легче, чем тяжесть угрюмой памяти родовой.
Легче, чем груз труждающегося ума.
Горше, чем кровь, застывающая в полости ротовой.
Бессмысленнее, чем горе, полученное задарма.
* * *
Ксендз читает проповедь час-другой
о Спасении мира и о христианской семье.
Аудитория исчерпывается старой каргой
и тремя туристами на задней скамье.
Слова, что стадо, разбредаются — как устеречь
козлищ и агнцев, тучных и тощих коров…
Туристы не знают польского, и славянская речь
плавно течет, не касаясь их склоненных голов.
* * *
Широк человек — идет по направлению к безднам,
не забыв осенить себя знамением крестным.
Во цвете греха мечтает о Царстве небесном,
в разгуле плоти — о житии бестелесном.
И снится ему — он отмывается в душе
дочиста, добела крещенской водой святою.
А вокруг душевой летают блаженные души
и подглядывают в щелку за его наготою.
* * *
Я родился посередине века символов и вождей,
передовых идей, что как костры полыхают.
Это было, как в джунглях — сезон дождей.
Был и прошел. И реки пересыхают.
И звери ревут, напрасно ища водопой,
выгорают луга, скрипит земля под стопою.
И снова люди становятся массой, стадом, толпой,
и ждут, когда в руслах кровь опять потечет рекою.
* * *
Одолжи червонец. В «Мелодию» завезли
болгарского Баха. Орган. Лионель Рог.
Дом на Пушкинской. Медучилище.
Раньше здесь жил Маразли.
Закрытая церковь. Спортзал. Раньше здесь жил Бог.
Все было отлично. Позвольте руку пожать.
Зоя, налей. На посошок выпью еще одну.
Как цепляемся мы, чтоб на поверхности удержать
прошлое. Но сами идем ко дну.
* * *
Бессонница без Гомера и без тугих парусов.
Только тихое тиканье домашних стенных часов.
Кот свернулся в ногах, образуя живой уголок.
Свет фонаря треугольником ложится на потолок.
Геометрия после полуночи — покуда не рассвело.
Часы измеряют время, покуда не истекло.
Тихое тиканье — время по капле течет.
Готовимся к погружению — начат обратный отсчет.
* * *
Вот ангельские чины — Начала, Господства,
Престолы и Власти, Херувимы и Серафимы.
Но есть на земле иные — Печали, Сиротства,
Прилоги и Страсти, Неутолимы, Непоправимы.
Пение их в ночи монотонно и тонко.
Лунный свет сквозь ветви деревьев в окно струится.
Как Престол Господень, они окружают кроватку ребенка,
а ребенок тянет к ним ручки, улыбается, не боится.
* * *
Театр — вызолоченная шкатулка, заполненная на
треть.
В ложах — нарядные дамы, кое-где случайная пьянь.
Итальянские страсти — есть на что посмотреть.
Измена, убийство, ревность — ты только глянь!
На невинную душу уже расставлена сеть.
Лючия, Артур, Энрико —
прекрасные имена.
Вот у фонтана — призрак, предвещающий смерть.
Кстати, а вот и сама она!
* * *
Пунические войны. Панические атаки.
Не видать мне своих ушей, как Одиссею — Итаки.
Не опрокинуть мир, как хрустальную стопку,
не лежать на печи поленом, пока не засунут в топку.
Век толкаться в толпе, занимать очередь к кассе.
Считать копейки, не думать о смертном часе.
Не делать ближнему зла, разве только сам пожелает.
За окном ветер носит то, что собака — лает.
* * *
Забытые вещи подбираются в темных углах света,
разглядываются, выбрасываются, снова вводятся в оборот.
Забытые мысли повторяются, как припев, но спета
песенка наша, заклеен пластырем рот.
Забытые имена на черных каменных плитах,
мертвей не бывает, но этим погожим днем
они оживают в дрожащих солнечных бликах,
в имени Божьем, если в вспомнить о Нем рискнем.
* * *
— Учитель, где сядем мы, чтоб насладиться
Пасхой?
— Пасха Моя приготовлена до начала времен.
…Шли осторожно, озираясь с опаской.
Пётр слишком горяч. Иуда слишком умен.
Агнец Божий, Свет, не объятый тьмою,
ученикам сказавший: «Не воскресну, пока не умру.
Вы же все чисты. Вот только ноги омою
вам, омою и насухо оботру».
* * *
разве только собраться с духом сгонять в гастроном
но прежде карманы вывернуть пересчитать деньгу
разве только заполнить вечер дрянным вином
не только пить смотреть на него не могу
тогда гляди в потолок паутинки трещинки серая моль
разверни газету афган урожай пленум шаги
к разрядке выдох глубокий вдох острая боль
телефон ноль три господи помоги господи помоги
* * *
Было бы сердце чище —
я бы слово Твое вместил.
Стал бы причастником вечной жизни,
не пускают грехи к алтарю.
Нет, я не жалуюсь, не прошу,
чтобы кто-то меня простил.
Но нужно же что-то сказать?
И я — говорю.
* * *
Возьмитесь за ум! Но мы
давно не в своем уме.
Никто не боится тьмы.
Боятся того, что во тьме.
Хоть бы песенку ангел спел,
хоть бы искорку высек Бог,
хоть бы песенку — всех-то дел,
хоть бы спичкой — о коробок.
* * *
Соседские мальчишки — будь готов!
гоняют по аллее взапуски.
Под солнцем мышцы нежные цветов,
напрягшись, расправляют лепестки.
Все повторится — оттиски, клише.
Себя утешу сыром и вином.
Пора уже подумать о душе,
но говорить — о чем-нибудь ином.
Погорельцы
В город на рынок понуро идут погорельцы
продавать красного петуха:
выщипан хвост, обуглено тельце,
встряхнешь, и посыплется из птицы труха.
Горожане бросают ломаный грош на щербленое блюдце.
Вроде бы сторговались, уносят птицу, и вот,
погорельцы, выйдя из города, оглянутся и посмеются,
увидав охваченный заревом небосвод.
* * *
В начале он был меламедом — учил ребятишек Торе.
Потом он был корчмарем — прислуживал шляхте.
Потом был писарем в какой-то советской конторе,
потом — закройщиком в ателье, потом — забойщиком в шахте.
И всюду — враги, всюду — гнусная атмосфера,
косые взгляды, ухмылки, злые нападки.
Нигде не любят товарища Агасфера.
Опять нужно сматывать удочки и собирать манатки.
* * *
Огромный вокзал. Из динамика кто-то врет:
к посадке что-то подано на перрон.
Перед глазами мутится. Судорогой стянут рот.
На четыре стороны! Но никаких сторон
больше нет. Только зал ожиданья, где пьянь да рвань,
где каждый вцепился в свой чемодан или узелок.
Запрокинув лицо, кричишь: «Оставь меня! Перестань!»
Но возглас падает вниз, ударившись о потолок.
* * *
Когда я умру, то наймусь на работу ночную —
призраком в каком-нибудь старом австрийском замке.
А если в виду незнания языка не примут, найду иную —
буду пугать дитя — пусть плачет и жмется к мамке.
Пусть мечтает — когда я вырасту, стану солдатом,
чтоб меня не испугал этот прозрачный дядя,
а когда сам умру, буду ходить с ним рядом,
в пустоту пустыми глазницами глядя.
* * *
Чем больше снега — тем чище сельский пейзаж.
Покрыты инеем стволы низкорослых дерев.
Ночной прохожий — гоголевский типаж —
мерзнет снаружи, себя изнутри согрев.
Идет, напевает что-то под нос себе —
выйди, коханая, или какую попсу.
На каждой избе черт сидит на трубе
и держит душу, как шарик елочный, — на весу.
* * *
И земля сотряслась, и разорвалась завеса в храме,
и Солнце померкло, и отворились гроба.
Поникло пронзенное тело с раскинутыми руками,
покосилась табличка «Царь Иудейский» на вершине столба.
И сотник Лонгин сказал: «Воистину Он был Сын Божий,
праведный человек, несокрушимый Свет!»
А рядом стражник с глумливой рожей
ухмыльнулся: «Подумаешь! Был — и нет!»
* * *
Чем не шутишь, не к ночи помянут
будь,
расскажи мне о чем-нибудь.
Как летом в песок зарываются — в грех,
окончательней, глубже всех.
Отступает житейского моря волна,
душа над собой не вольна.
Обнаженные дети — боль и тоска
лепят пасочки из песка.
* * *
На сугубой ектенье список — перекличка перед
уроком.
Имена без фамилий, повторы: Ольги, Марии, Ольги,
болящей, скорбящей, со сродники…
Свет из окон
виднее снаружи, чем изнутри: сумерки долги.
Набит поминальными книжками длинный ящик.
Неровным огнем свечей снизу подсвечены лица.
И вновь об усопших, скорбящих, опять о болящих.
О живых, счастливых и здравых некому помолиться.
* * *
Ты говоришь жизни: «Будешь дальше так, я уйду!».
А она: «Куда ты денешься от меня?».
И ты остаешься. По крайней мере, в этом году
уже не будет темней и короче дня.
Елку, связанную бечевкой, уже принесли в дом,
но на несколько дней вынесли на балкон.
Засыпаешь с трудом. Продираешь глаза с трудом.
По радио дети поют о том, что скоро родится Он.
* * *
Что маскарад, что военный парад,
что поют, что говорят,
цветные шары в небесах парят,
все рады, а ты — не рад.
Крутится времени колесо,
спицы на нем сочтены.
Люди в масках — все на одно лицо,
особенно со спины.
* * *
Темной полночью, Светлый, Ты спускаешься, слушая
бой
всех курантов земли, оставляя небесное ложе.
Ты спускаешься, как безумец разговаривая с Собой:
Как все изменилось, Боже! А приглядеться — все то же.
Ты спускаешься, Светлый, к земле и ее гробам,
подаешь усопшим знак Своею рукою,
и, когда они восстают, прижимаешь палец к губам,
чтоб они воскресали молча, спящих не беспокоя.
* * *
В детстве, чуть что — он цеплялся за мамину юбку.
Или тетину. Или бабушкину. Ту, что под рукой.
Дедушка-фронтовик, набивая трофейную трубку,
приговаривал: когда вырастет, на что сгодится такой?
Но мальчик дожил до старости. И сердце его затвердело.
Родня и друзья растворились во времени, по одному.
И если кому-то на свете до него еще было дело,
то это, честно сказать, совсем никому.
* * *
Это — наша земля, покрытая льдом и снегом. Светел
январский морозный день. Скользит нога.
Осторожно — в спину толкает ветер,
осознанная необходимость и проклятья врага.
Человек все же держится кое-как. Дымит папироска.
Глаза не глядят. Собственно, а куда
глядеть? Небольшая очередь у киоска.
Трамваи не ходят. Провисли обледеневшие провода.
* * *
Уходя-уходи,
оставаясь — живи по старинке.
Утром сразу — на кухню, чайник ставь на плиту.
Открой холодильник — давно ты не был на рынке.
Будет чашка падать — лови ее на лету.
Будет темно на душе — вруби музыку не пределе.
Будет тяжко на сердце — таблетку клади под язык.
Тебя ждут ангелы — все глаза проглядели.
Но ты остаешься на месте и живешь, как привык.
* * *
Если знаешь зачем, лучше держи при себе
это знание. Цель или конечный пункт.
То, что берешь на мушку, упражняясь в стрельбе?
Или то, до чего добираешься, раскапывая грунт?
Керамика с древним узором. Несколько медных монет.
Лопата звенит о камень. Завершается день.
Глубже копать? Но зачем? Похоже, что смысла нет.
Уж лучше, прицелившись, пулю вогнать в мишень.
* * *
Памяти Ю. П.
Пробуждение на рассвете не стоит забытого сна.
Мелькание кадров лучше размеренного дня.
На десять шагов вперед участь ясна.
Хорошо, если успеешь сказать: «Помилуй меня!».
Еще лучше, если помилуешь. Застеленная кровать.
Последнее дело врачу ходить по врачам.
Помилуй меня! А то перестану существовать.
И кого тогда Ты будешь пугать по ночам?
* * *
Вечность — это складки земли и купол небес,
белые ангелы, черные вороны, серые облака,
неудобья, овраги, темно синий, бугристый лес.
тягучая скорбная песня, что доносится издалека.
И так уж знаком мотив — а не повторить,
снова попал не в тон и вступил не в такт.
Но тяжко молчать, и не о чем говорить,
значит будем петь. Прости, если что не так.
* * *
Так, среди вселенского развала,
где, куда ни глянь, везде — разлад,
плоть Его во гробе ночевала,
а душа сошла в глубокий Ад.
Сущностью же был Он — на Престоле,
одесную Вечного Отца,
полон сострадания и боли,
и кровавый пот стекал с лица.
* * *
Что дуб среди чистого поля,
возвышается Божья воля,
над рожью-ложью людских стремлений,
над чередой поколений,
над тысячей вечных вопросов.
Но вот, дуновение Духа —
и шум листвы, и шелест колосьев
неразличимы для слуха.
* * *
Ишь, понаехали на чужие
хлеба и гроба,
тем, кто не нужен там, нечего делать тут.
Собирают корки-окурки в картонные короба.
Годы идут. Горбятся старцы. Дети растут.
Ишь, взгромоздились на чемоданы и на узлы,
Глядят в репродуктор на телеграфном столбе.
Местные люди добры. Пришлые люди злы.
Человек не в себе страшнее, чем вещь в себе.
* * *
Вместо черты городской — здесь городская стена,
на равные части делит город река.
Город знал и помнит лучшие времена,
когда хранила его Господня рука.
Потому что если не Бог созидает дом
(дальше — по тексту), понимаете, если не,
то незачем заниматься ни блудом, ни тяжким трудом,
ни засыпать, ни кричать от страха во сне.
* * *
Все здороваются друг с другом и
все — на ты,
но кроме «ты» и «привет» мало что говорят.
Улицы здесь пустеют до наступления темноты.
Деревья и фонари образуют единый ряд.
Магазины закрыты в шесть, рестораны — в семь,
в десять гаснут окна: видно, пришла пора.
В одиннадцать городок вымирает совсем.
Проснется ли? Неизвестно. Доживем до утра.
* * *
В мужской палате каждый своим занят:
этот ест вчерашний обед, принесенный тещею,
этот — просто дышит (все ждут, когда перестанет),
этот смотрит в окно — любуется речкой и рощею.
А в женской врач говорит девчонке: «Не отчаивайся, детка,
за неделю маме не хуже, даст Бог — поправится».
А мать все бормочет: «Ах, земля-людоедка!
Скольких сожрала, а все никак не подавится!»
* * *
Опять ты залез в тупик.
Кому говорят — вылазь!
Сияет бессмертный лик.
С лика стекает грязь.
Но лик остается чист,
чужд стыда и вины,
как белый бумажный лист —
ему письмена не нужны.
* * *
Шум в голове напоминает шорох ветра в листве,
иногда, ближе к ночи, гуденье в трубе печной.
Что-то есть ущербное в человеческом естестве,
что-то лишенное формы сокрыто во тьме ночной.
На корабле-кровати я, как в детстве, плыву к
незримому острову в высоте, как в глубине.
Мысль, что листва под ветром, издает немыслимый звук.
Темный, ночной — или это кажется мне?
* * *
Лежишь во тьме, край простыни теребя.
Одеяло подоткнуто вокруг ног.
Голос шепчет: «Подумай, кому кроме тебя
нужна твоя вечная жизнь? Спи спокойно, сынок,
никто ее не отнимет,
завтра, при свете дня
никто тебя не обнимет,
кроме Меня».
* * *
задача неразрешенная
не по зубам тебе
встреча нас ждет непременная
в пункте А или в пункте Б
встретимся в точке свечения
тревог и молитв моих
в точке пересечения
двух параллельных прямых
* * *
Что ты плачешь? А ну, прекрати припадок!
Что сутулишься? Вот, ударю между лопаток!
Что ты мямлишь? А ну, выговаривай четко!
Чистил зубы? Сейчас проверю зубную щетку!
Где ходил до полуночи? Позвоню и узнаю!
Ветер гонит по небу воронью стаю.
Город пялит глаза витрин на случайных прохожих —
сутулых и серокожих, на самих себя не похожих.
* * *
Молчание на три голоса, как сельский церковный хор.
Деревья обледенели и сияют в свете луны.
Извне — увещевание, изнутри — укор.
Спасенье и гибель равноудалены.
Данте прав. От нас отошли и милость и суд.
С двустволкой в руках и равнодушием на лице
Охотник глядит на снег — чьи следы и куда ведут,
И что там в конце, главное, что там в конце?
* * *
Когда еще были почтовые ящики, жесть, голубая эмаль,
надпись выдавлена: для писем и, конечно, газет.
Открываешь маленьким ключиком — и вот вам Бабрак Кармаль
в Афгане на троне, и спасу арабам нет
от ЦРУ и «Моссада». Открой разворот, читай,
в эмалированной кружке грузинский чай завари себе.
В борьбе католиков с протестантами все равно победит Китай,
и в в матче
«Динамо»-«Зенит», и во всякой другой борьбе.
* * *
В начале — твердь среди воды,
и твердь была водоразделом.
Днесь — волны, облака и льды,
все, что сияло синим, белым,
лазурным, палевым, темно—
зеленым, мрачные громады
туч грозовых — освящено,
и нет меж водами преграды.
* * *
Памяти бабушки Ханны
Будешь крылышко, Эва? Да? А я буду ногу.
Видно, хозяйке птицу кормить было нечем.
Потому, что если птицу кормить вкусно и много,
у нее отрастает большая жирная печень.
А из этой индюшки достала печенку —
с гулькин нос. Хватило на полблюдца паштета.
Сама не притронулась — все скормила ребенку.
Пусть ест, а то совсем отощал за лето.
* * *
Безусловно, жизнь продолжается. Но число
неодушевленных предметов растет, как на дрожжах.
Копить ненужное, мертвое — последнее ремесло.
Ну когда ты в последний раз надевал старый пиджак?
Безусловно, жизнь продолжается. И в этом она права.
Она — птица в небе, улитка на пне, она — листва и трава.
Жизнь продолжается, но постепенно сдает права —
до последней молекулы органического вещества.
* * *
Утро. Прохладно и солнечно. Как рукою вмиг
хмель сняло. Павел, пятясь, выходит из храма,
трижды крестится на врата и идет напрямик
по улице, думая, нет, сегодня ни грамма.
Но солнышко пригревает. На душе веселей.
Прицепилась какая-то песенка. Жажда одолевает.
Павел сбегает в подвальчик и просит: «Ксюха, налей!»
Ксюху зовут Натаха. Но она
— наливает.
* * *
Не поймешь: то ли облако по небесам проплывает,
то ли рыба плывет под водой, то ли лодка плывет по воде,
то ли вдоль бытия — то, чего никогда не бывает,
что-то вроде ничто — по нигде.
Эти плавания, эта жизнь параллельных движений
в бесконечности (прав Лобачевский) сойдется в точке одной,
как в десятке дырявой одной из бумажных мишеней
в гулком тире подвальном под бывшей широкой родной.
* * *
В небе — хоть бы один самолет, хоть бы воздушный
шар!
Ни птиц, ни ангелов, ни прочих небесных скитальцев.
Разве что ящер парит, натянув кожу меж длинных пальцев,
вымирает, понять не может, кому он здесь помешал.
Постепенно расходятся в стороны материки,
встают хребтами и ребрами новорожденные горы,
меряются высотой, ведут бесконечные споры —
случайность они, иль творение Божьей руки?
* * *
Что снов зловещих тебе, что слов зловечных,
что синий сумрак на душу лег.
Горит свеча, расплавленный воск на подсвечник
сползает, коптит кривой фитилек.
Что спишь, душе моя, воспрянь, восстани,
посмотри в глазок дверной, кто стоит у двери.
Подойди к окну, раздвинь тяжелые ставни.
Там тоже есть на что посмотреть. Смотри.
ВЕНОК ВОСЬМИСТИШИЙ
* * *
Камо грядеши, Господи?
Ожидание длится.
Овчарки взяли след и идут по следу.
Говорят, что Вселенная — матрица или таблица.
Говорят, что все реки мира впадают в Лету.
Говорят, что нас всех сдадут по дешевке. Все же
пока не сдают. Пока — набивают цену.
Камо ведеши, Господи, Святый
Боже?
Идешь вдоль ночных витрин, будто выходишь на сцену.
* * *
Идешь вдоль ночных витрин, будто выходишь на сцену,
вроде, гул затих, чего нам еще, не стоит
прожитой жизни за гробом искать замену:
ничто нас не тревожит, ничто нас не беспокоит.
Ничто нас ожидает, думает — ну когда же?
Иконка-картонка на книжной полке пылится.
Хорошо бы узнать, числясь в космическом экипаже,
Неужто и в небе некому помолиться?
* * *
Неужто и в небе некому
помолиться?
А тут хоть на каждом углу — кланяйся каждой будке,
светофору ли, постовому, официальные лица
подмигивают с портретов — все по какбудке.
Все как бы и якобы. Подлинность не в почете.
Старцы в заботах — растят молодую смену.
Кому повем печаль мою! Небу? В конечном счете
разве что истукану, разве что манекену.
* * *
Разве что истукану, разве что манекену,
хотя бы вот этому, в старорежимном костюме.
Существо из глины с детства подвержено тлену.
Думы, как Тютчев писал, глохнут в наружном шуме.
Мне читали — звезды горят, значит это кому-нибудь надо
Мне говорили, у Бога никто не забыт, но
забвение существует. Не бойся, малое стадо:
звезды бывают в степи. Над городом их не видно.
* * *
Звезды бывают в степи. Над городом их не видно.
Ночевать под открытым небом опасно — а вдруг затянет?
Душа трепещет, бедное сердце кровит, но
звездное небо цветет, цветет — не вянет.
Город — иное дело. Лампочка здесь — светило.
Здесь и зимой тепло, светло и в полночный час, но
смотреть в телескоп на небо в городе — гиблое дело.
Разве что вырубят свет, а небо пребудет ясно.
* * *
Разве что вырубят свет, а небо пребудет ясно,
ибо свет светит во тьме, и тьма его не объяла.
Не плачь, дитя, — демон поет, — о, не плачь напрасно,
не высовывай носа из-под ватного одеяла!
Тогда ты не взвидишь света, оставайся в ночном
кошмаре.
Утром вставай по будильнику. Плакать мальчишке стыдно.
Завтрак — пора вспоминать о яичнице — Божьем даре.
Хорошо, что тепло одевают и кормят сытно.
* * *
Хорошо, что тепло одевают и кормят сытно.
Хорошо, что учат хорошему, а мы научились плохому.
Отец нас не гнал из дома, отец простит, но
трудно-стыдно блудному сыну возвращаться к отчему
дому.
Лучше есть рожки со свиньями из корыта,
и удары рабовладельца молча сносить ежечасно.
Покуда воля Господня от глаз сокрыта,
и жизнь хороша, и во тьме ходить безопасно.
* * *
И жизнь хороша. И во тьме ходить безопасно.
И впрямь — опаснее без причины светиться.
Перед кривым зерцалом (оно всегда — безотказно)
применяет власть ежовые рукавицы.
Нам остались подвалы, камеры, склепы.
Где вы — спаленки, горницы и светлицы?
Соглашаться подло. Возраженья — нелепы.
Камо грядеши, Господи? Ожидание длится.
* * *
Камо грядеши, Господи?
Ожидание длится.
Идешь вдоль ночных витрин, будто выходишь на сцену.
Неужели и в небе некому помолиться?
Разве что истукану, разве что манекену.
Звезды бывают в степи. Над городом их не видно.
Разве только вырубят свет, а небо пребудет ясно.
Хорошо, что тепло одевают и кормят сытно.
И жизнь хороша. И во тьме ходить — безопасно.
* * *
Под моими ногами разрушился целый мир,
который дышал огнем и казался несокрушим.
Потом на этой земле построили новый миф,
и снова нужно прижиться, молчать, остаться чужим.
Хорошо, не случилось войны. А, возможно, она, была —
незримая, как написано, битва на тверди небес.
Кладбищенский ангел на облаке смотрит на наши тела
как на павших в этой войне. И теряет к нам интерес.