Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 8, 2012
Литобоз
Ведущий — Владимир Коркунов
Удивительно, но закономерно — в нашей самой пишущей стране мира (читают-то куда меньше!) подобных оренбургской «Башне» (так называется выходящий под патронатом местного отделения Союза российских писателей альманах) форпостов можно собрать целый легион: альманах «Тверь» в Твери, «Иркутское время» в Иркутске, «Стержень» в Самаре и другие.
Но вот парадокс: широко представляя региональную литературу, они становятся заложниками своего же маленького мирка, выйти за пределы которого задача отнюдь не из легких. И — становятся подобием башен, защищающих границы своего лена как от проникновения извне, так и от попыток прорваться за кордоны. Замкнутый круг.
«Башня» — счастливое исключение — попала в семейство «Читального зала» и кардинальным образом расширила ареал присутствия в литпроцессе. Всероссийском.
Альманах составлен бережно, но это и неудивительно — его выпуск несколько раз откладывался и, в итоге, книжка за 2010-2011 год вышла лишь к лету 2012-го. Хорошо, что вообще появилась на свет, но в провинции это сделать, пожалуй, легче, чем в столицах.
Правда, труднее отстоять право быть другим, писать иначе, чем «есенины всех мастей», за последние десятилетия расплодившиеся на карте российской. Псевдопоэтической. «Башня» счастливо избегает этой участи, предоставляя страницы не только адептам силлабо-тоники (что само по себе отлично!), но и поборникам верлибра и авангарда, подчас, правда, разрабатывающих схожие темы.
Владимир Крун переводит поэтические скрижали (в значении памятных событий) в плоскость сочувственного одиночества:
Сегодня продолжается понедельник.
И завтра продолжается понедельник.
И послезавтра.
Потому что такое же солнце светит,
и лампочки на фонарях
так же лопаются от зависти к нему.
И безнадежно-истеричное
«тебе вообще нельзя не курить»
меняется на нервно-заботливое
«не забудь купить хлеб».
И только ты чуть нежнее, чем обычно, смотришь.
И только я чуть взрослее, чем обычно, улыбаюсь.
Мы оба одинаково боимся одиночества.
Борьба с одиночеством — в том числе внутри себя самого (а, может быть, и в первую голову) бывает самой разной. Герой романа Платона Беседина проходит через многие круги ада усиленно деградирующей души, прежде чем затормозить на перекладных, одуматься и задохнуться накатившей отрешенностью (я сознательно не говорю о концовке романа). Крун подмечает незначительные отличия в поведении. Сегодня все не так, как вчера. Все иначе. Нежнее, взрослее. Но чтобы прийти к этому, нужно спуститься вниз, припасть к разверзшемуся жерлу и пусть не так, как бесединский Грех (Даниил Грехов), но — отличить себя от толпы, а чувство свое наполнить — или самим собой, или тем, кого любишь. Кажется, в данном случае, отправная точка выбрана верно.
Но чем в действительности сильна провинциальная литература (Марина Кудимова, впрочем, антагонист данного «термина», однако здесь он мне, каюсь, необходим), так это документами, зафиксированными памятью писателей, — прозаиков, очеркистов, краеведов.
Жаль, что полноценного краеведческого раздела в «Башне» не наблюдается, впрочем, на эту роль вполне могут сгодиться воспоминания Владимира Лапина, его повесть «Жил-был мальчик». В основе основ — воспоминания о военной поре. О тех, подернутых пеленой памяти годах, когда Владимиру Лапину было не более пяти — он родился в 1940 году. Но оправдывает «военные воспоминания» авторское вступление: «Не станет скоро последних участников войны — останутся их дети. Но и они уже давно поседели, постарели, подорвав свое здоровье в то труднейшее для страны время — не на манной каше выросли. Хранят бережно свою память в надежде, что она, может быть, будет нужна уже их детям и внукам». Эта повесть и есть попытка автора передать свой кусочек памяти — пока еще помнится.
Это важный документ — отшумевшей эпохи, несломленной, выстоявшей, прошедшей горнило многолетнего ужаса, надвигавшегося со всех фронтов (в том числе и изнутри). Полагаю, что подобные воспоминания, слепки с душ, оправдывают вообще всю провинциальную литературу, поднимая ее над самодеятельностью, потому что правда в своем исконном значении и самодеятельность несовместны.
Одним из знакообразующих авторов «Башни» стал Виталий Молчанов, о котором, впрочем, мы писали не раз; потому отметим и подчеркнем еще раз лишь основное качество его поэтики — тяготение к сюжетности, попытку в короткой форме создать некое подобие эпичности. Это может касаться чего угодно, даже такого, казалось бы, банального «происшествия», как измена жене — курортный роман, банальный как сама жизнь и пошлый, каким только и может быть секс без любви.
Сюжет заключается всего в нескольких строках (их у Молчанова раза в три больше):
Колеса резво катились к югу.
В купе соседнем нетрезво пели
Про степь да степь, ямщика и вьюгу.
А проводница несла постели,
Мела и мыла, поила чаем,
На остановках в смешной беретке
С флажком ходила… И он, скучая,
Влюбился cразу, как малолетка.
<…>
Когда за сорок — легко и просто,
Когда за тридцать — чуть-чуть сложнее.
Жена простила, взяла на остров,
Чтоб не болтался пират на рее.
Впрочем, не только оренбургскими авторами полнится «Башня». Иногородние голоса не кажутся чуждым элементом, они «структурно близки» коренным обитателям «твердыни», отчасти сливаясь в общий хор (что, естественно, не есть хорошо), отчасти оставаясь саморепрезентативными (что, конечно, много лучше). Светлана Демидова, ставшая частью авторского корпуса «Башни», известна по публикациям в «Неве», «Студенческом меридиане» и «Зинзивере». В нарративе — попытка найти себя в окружающем мире с традиционным (и единственно возможным) поиском корней — в прошлом.
Битыми стеклами памяти сердце царапая,
Старые мелочи тянут из прошлого след.
Глупая, смелая, злая, наивная, слабая?
Лишнее — стерто. Размешано в битом стекле.
Мне ли страдать, оправдания в прошлом вылавливать?
Мне ли ходить по ножам, продираясь сквозь сеть?
Все мы ошибками детства немного отравлены —
Противоядие только находят не все.
Лечит ли время? Так, раны омоет со всплеском и
Лишь подорожник налепит на твой перелом,
Кровь остановит. Но после движения резкого
Все возвращается. С памяти битым стеклом.
Традиционная поэтическая форма в провинции — определяющая и, полагаю, таковой и останется в обозримом будущем. Это понятно и логично. Читателю по большей части чужды эксперименты с формой и словом, он, читатель, ждет отражения самого себя в тексте, надеется прочесть не о ком-то и чем-то абстрактном, а о себе. Впрочем, полагаю, это свойственно всем нам. И авангардисты, ломая догмы языка, в сходных конструкциях видят себя (и свою жизнь, что не совсем синонимично), и реалисты. Только пути воплощения (сиречь достижения) разные.
В десятом номере «Поэтограда» (№ 10 (25) / 2012) Дмитрий Артис рассуждает о все-увеличивающемся потоке хороших книг на примере «Деревенской прозы» Наты Сучковой, выпущенной издательством «Воймега», «которое в моем (Д. Артиса — В. К.) личном рейтинге на сегодняшний день занимает лидирующую позицию по выпуску книг современных поэтов». Может быть, и в самом деле Ната Сучкова — один из лучших представителей «крепнущих тридцатилетних», вот только мне было бы неуютно войти в историю русской литературы (сузим рамки: в историю отечественной словесности 2012 года) строками: «И если здесь что-нибудь с ними сравнится, / то только — приятель, дай пять! — / кусты, куда девочки бегают писать / и ходят мальчишки ссать». Не хочу сказать ничего дурного — в отечественной литературе последних лет каких только физиологических особинок не смаковалось — вот только психологически запоминается самое неожиданное (помните рассуждения Льва Аннинского о Владимире Сорокине из «Родной нетовщины»?). Предположим, оратор, во время выступления, сколько бы ни было умного и тщательно сбитого, произнес слово «задница», то с немалой вероятностью, обсуждая его краснознаменное выступление, это самое словцо припомнят все, а вот о чем еще шла речь…
Книга Наты Сучковой запоминается (к счастью, не только благодаря приведенному пассажу). Но дай бог, чтобы талантливый поэт из когорты тридцатилетних в следующих книгах оставил больше маячков отнюдь не физиологического свойства.