Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 5, 2012
Литобоз
Ведущий — Владимир Коркунов
Центральное место в мартовском номере «Зинзивера» (№ 3 (35) / 2012) занимают воспоминания Владимира Алейникова о Леониде Губанове, временах, когда зарождался СМОГ, и далее — в созвездия губановских стихов, оторвавшихся от автора и начавших свою (бессмертную?) жизнь. Начинается рассказ с перепутья эпох — ровно за день до «свержения» Хрущева. Что будет в новой эпохе — буря, зима, рассвет? Ясно было одно: страна менялась.
«Мы знали о том, что завтра предстоит. Весть об этом пришла в этот вечер ко мне от Губанова, а к нему — от его матери, ну а к ней — еще от кого-то, и так далее, по цепочке, по людскому, всегда достоверному и вернейшему телеграфу, без всяких там передаточных аппаратов и проводов, на словах, по-людски, по-простому, но слова эти — много значили».
Рождалось ощущение. И потому при встрече в метро оба — и Алейников, и Губанов — были напряжены. Нужно навестить Поэта — Пастернака — кто знает, чем встретит новый день?
Грядущие перемены подчеркивало все — стояла осень, а осенью, куда ни глянь — предзнаменования. «Было темно. И даже не просто темно, а как-то очень уж мрачно черно, глухоманно, тревожно, пустынно». Не только в природе — на душе. И когда они добрались до заветной цели, показалось, что одни-одинешеньки не только у могилы — в целом мире.
Так и было. На пороге перемен все остаются в одиночестве, люди вообще всегда одиноки, пусть и кажется порой, что это не так…
Они выпивали втроем — Алейников, Губанов и Пастернак, говорили — втроем. Но как избавиться от одиночества в такую осень? А потому нужны слова — клятвы в дружбе и верности. Клятва — быть собой, во что бы то ни стало.
Вскоре возник СМОГ — смелость, мысль, образ, глубина. Или — самое молодое общество гениев… Или… А было ли что-то истиннее той ночи у могилы Пастернака, когда все, в общем-то, и зарождалось (воплощаясь потом в квартире на Автозаводской), когда поэт незримо благословил (или это показалось? или ветер нашептал что-то?) новых поэтов — на это святое и такое труднодостижимое право быть собой?
Позже, в уже упомянутой квартире, Алейников читал Губанову новые стихи, вплоть до вырвавшегося: «— Старик! Подожди. Дай передохнуть. <…> — Столько музыки — уши болят!..»
А когда Леонид Губанов ушел, в сентябре 1983-го, не как в тот раз, с самиздатовской книжкой алейниковских стихов, а насовсем, оставив стихи, но — свои, они продолжили его жизнь.
«Жива поэзия — и в ней Губанов жив. Такой, каков уж есть. Чей дар — от Бога. Жива поэзия — и света в сентябре достаточно, чтоб вспомнить о былом и ясно вдруг увидеть: это — живо. Живет — и все тут. Существует. Есть. Звучит высокой музыкой былого».
Эти строки памяти об ушедшем друге, с которым — несмотря на все человеческое одиночество — духовная связь разорваться уже не может (ибо есть память!).
Память нуждается в друзьях, поскольку в ее отголосках — наше бессмертие. И не так важно, что это — воспоминания души или отзвук голоса, затерявшийся в стихотворных строчках.
* * *
Поэтический раздел «Зинзивера» представлен творчеством Александра Радашкевича, Владимира Захарова, Вячеслава Хованова, Александра Говоркова, Эльвиры Частиковой, Елены Раджешвари, Александра Вепрёва и Наталии Елизаровой.
Стихи Наталии Елизаровой за последний год мне встретились четырежды — в «Урале» (№ 6 / 2011), в липкинских сборниках, а вот теперь — в «Зинзивере». Четырех «случайных» совпадений — не бывает, а потому обратим чуть более пристальное внимание на стихи молодого поэта из Каширы.
Елена Исаева, предваряя стихи Наталии в сборнике «Новые писатели» (М.: Фонд СЭИП, 2011), пишет: «Стихи Наталии Елизаровой, вполне традиционные по форме, стремятся к новаторскому содержанию. Самостоятельная, взрослая, мудрая лирическая героиня способна не страдать на вечную женскую тему разлуки и брошенности, а находить опору в себе самой».
При этом лирическая героиня Елизаровой трагически одинока. Оно, это чувство, проникает практически в каждое стихотворение, и на уровне лексики («пробегаю мимо», «я даже не знаю его имени», «тени на воде», «равнодушным оком» и т.д.), и на уровне интонации и звукописи и, наконец, посредством слов-символов.
Вообще, символы, которым подчинено все пространство стиха, отыскиваются практически в каждом тексте. Читатель направляется по заданному маршруту культурных инерций, ассоциаций, проходит через меланхоличный мир елизаровских строк, и останавливается возле этого священного камня — символа. Дальше — три дороги-пути, позади сумрак. Выбирайся сам!
Но одиночество и тяготение к сюжету-символу — всего лишь одна сторона поэтики Наталии Елизаровой. Второе ощущение, присутствующее незримо — отрешенность от бытия.
Это удивительное ощущение — от прочтения всех четырех подборок — только усиливается благодаря рефлекторности некоторых текстов («Я молю тебя: пожалуйста, приезжай…», «Посмотри на небо, оно отекло от слез…» и др.), далеко не самых сильных, но концептуально вписывающихся в парадигму этого поэтического мира.
Трудно говорить, пока трудно, об особенностях поэтики Наталии Елизаровой — поле ее творческой самоидентификации меняется и преломляется; идет поиск себя, а вместе с тем поиск стихотворных форм, которые важны не сами по себе, а служат для передачи кода чувства, настроения.
Новаторского содержания (вспоминая Елену Исаеву) я не увидел, но все очевиднее — желание отыскать свой голос в традиционной форме. В подборке, опубликованной в «Зинзивере», несколько верлибров, вероятно — нового способа изложения мыслей для автора. Удачным мне кажется «Мой добрый сосед», поскольку в нем (в отличие от прочих, где с первых слов мне была понятна схема построения текста) проявляются те же качества, что и в традиционной форме, о которой мы говорили — Наталия Елизарова смогла перенести их в другое пространство.
Это и некоторая отстраненность, и одиночество, и вербально-символический ряд.
Мой добрый сосед —
Молодой парень с красными волосами
И серьгой в ухе,
Игравший, кажется, на ударных? —
Чем порою раздражал легко раздражающихся соседей,
Катавшийся зимой и летом на велосипеде,
Всегда говоривший мне «Привет» при встрече,
Пока я была в отпуске, попал под машину
Не знаю, с велосипедом или нет,
Я даже не знаю его имени.
При этом очевидно, что эту форму еще необходимо осваивать, познавать. Традиционные стихотворения мне кажутся более состоятельными, органичными для автора.
Я спрячусь от осени, не дам ей себя оплакать.
Стоят вдалеке скамейки без горожан.
Старушка гуляет с внучкою, и собака
Стоит чуть поодаль, от холода хвост поджав.
Старушек-то было трое, но только эта
От них отличалась ярко-рыжим пальто
и темно-бордовой ягодкою берета,
Но только писала я вроде бы не о том…
И дедушка с палочкой тихо идет по скверу,
И ветер осенний лезет за воротник.
И я принимаю слово «развод» на веру,
Как будто бы фразу, вычитанную из книг.
Еще одно стихотворение Наталии Елизаровой, на которое стоит обратить внимание — посвящение Кашире — «Отшелуши мою кожу, речной песок…» После знакомства с ним вспомнились слова Максима Амелина о поэтике Евгения Карасева. Дело было в Переделкине, в новом корпусе Дома писателей, в холле, где мы, молодые, только-только примеряющиеся к перу, восторженно внимали поэту, гедонистически устроившемуся в крутящемся кожаном кресле. Он рассказывал о городе, о силе слова, которая может передать его голос и запах, возвести дома и мосты, населить живыми людьми. Мне тогда доставалось за то, что мой город, взращенный в стихах, был безликим, одним из тысяч, а, значит — не существовал. А рядом жила, родившаяся в строках Евгения Карасева, Тверь, пробивавшаяся в каждой букве, каждом слоге, слове…
Пожелтевшие деревья на набережной.
Фермы моста
отражаются в речке, как столпившиеся на переправе
старинные кареты.
Эфемерная красота
бабьего лета.
(Евгений Карасев, «Грустная нотка». «Арион», № 3/2010)
И рядом вырастал (позже я отыскал это стихотворение) Курск самого Амелина, Курск, напоминающий верблюда: «стакнутых два горба, / между — ковер базара и цирка блюдо, / проволокой стянутые короба…»
Этот Курск — жив, как жива и Тверь Евгения Карасева. Должна ожить и Кашира Наталии Елизаровой:
И ни Иван II, ни Абдул-Латиф,
Чей венценосный дракон на гербе чернеет,
Сонмы пожаров, набеги, чума и тиф
Нет, не сломали тебя, не сломили тебя, вернее.
* * *
Еще одно стихотворение привлекло внимание (Александр Вепрёв «Комната в небе…») — метафорой, ускользающе-точной, когда левый глаз видит вчерашний день, а правый — завтрашний, только здесь: две книги стихов. Первая, вышедшая, когда автору перевалило за сорок, и вторая — когда ему было тридцать.
Когда мне было 17 лет — я сочинял
чудаковатые стихи про стул, стоящий на столе,
про комнату в небе… И однажды
сочинил первую книгу.
Она вышла в свет, когда мне перевалило за сорок…
Вторая вышла намного раньше,
когда был молод, мне было тридцать…
Как не вспомнить, что у Леонида Губанова, чей возраст навеки застыл между этими двумя датами, первая книга появилась, когда поэту исполнилось бы сорок восемь. Когда он сочинил ее?.. И когда пришел (после, конечно, самиздата) «Ангел в снегу», проникший в ранние стихи, с пророческим словом «сентябрь»?