Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 3, 2012
Литобоз
Ведущий — Владимир КОРКУНОВ
В январском номере «Зинзивера», № 1 / 2012, представлены стихотворения Валерия Скобло, Антона Крылова, Марины Тарасовой, Сергея Жаркова и Лео Бунтару. К поэзии, пусть и условно (проза на грани стиха, как указано в содержании), отнесем и «Сандалевые рощи» Елены Раджешвари.
Верлибры Сергея Жаркова, известного по публикациям в «Арионе», «Зинзивере» и «Детях Ра», лаконичны и внешне просты:
Родители берегут детей.
Дети берегут кукол.
Куклы берегут детство.
Но интересно, кто бережет родителей? Может быть — те же куклы, создавая тем самым связь и (невидимый пока) цикл, подобно матери выходящей из тьмы и в тьму возвращающуюся?
Но если эта вертикаль человеческой жизни соединяет живое с духовным (беречь детей и кукол — одна плоскость, и вторая — беречь детство), в контексте стихотворения обретающие одну плоскость — этакая лента Мёбиуса, то «Чужие» задают читателю совершенно иные вопросы, в первую очередь, психологического свойства.
Тело человека лежало в гробу.
Вокруг стояли люди.
И я стоял у изголовья,
не испытывая боли,
словно похороны меня не касались.
Это был мой отец.
Боль оказывается нематериальной, боль — защитная пленка для самого себя, запаянная, запрятанная внутри, вытравленная. Или проще (и сложнее одновременно) — боль нельзя показать перед чужими. Чувство боли, в данном случае отнюдь не физической, не менее интимно, чем чувство любви. И не выставляется напоказ. А если боль переплетена с любовью — и подавно.
Стихотворения Лео Бунтару представлены в переводе с румынского автора и Евгения Степанова. Бунтару — поэт необычный, а поскольку несет в себе европейский поэтический код, то и нашим верлибристам не грех взять его стихи на заметку. С румынской поэзией я впервые познакомился в Твери на встрече с Кириллом Ковальджи и Анной Русс, приехавших в город, богатый литературными традициями, для встречи со школьниками и представителями литобъединений. Кирилл Владимирович рассказывал о юности, прошедшей в ныне не существующей (только в истории да памяти) Бессарабии, о том, как впитывал культуру разных стран и народов… И вдруг начал читать стихи на румынском. Не зная слов, мы, расположившиеся в кабинете директора горьковской библиотеки с чашками теплого чая в руках, следили за интонацией и звуками, чарующими, но… непривычными для нашего уха.
Так или иначе, иная культура, иной поэтический код, обогащают и наше слово. Стихи Лео Бунтару (пусть и в переводе) дают нам возможность прикоснуться к складу мыслей жителя далекой Румынии.
Наконец
последний эшелон голода
был заменен первым ПОЕЗДОМ СЫТОСТИ.
На обычном путевом контроле оказалось
что никто из пассажиров не имел при себе
ни одной книги.
— ОК! — заключил какой-то шеф-путеец. — Вперед!
И жутко-продолговато с в и с т е л л о к о м о т и в…
с в и с т е л л о к о м о т и в… с в и с т е л л о к о м о т и в…
В этом «Поезде сытости» слышится антиутопическое влияние «Марсианских хроник» и «451 градуса по Фаренгейту». Здесь книга — показатель духовного роста, духовного голода, но вызванного и голодом тела, не- обустройством, не- комфортом, не- счастьем (но не несчастьем!). А потому наступившая сытость САМА убивает книгу. А не брандспойты мрачного мира Бредбери или предмарсианские костры, разрушающие свободу и возвращающие человечество в эпоху рабства. Тут — тоже рабство, но рабство внутреннее, рабство тела. Удовлетворив его потребности, дух успокаивается, успокаивается, успокаивается. И локомотив — свистит, свистит, свистит. В свисте — пустота.
Центральное место в журнале занимает психологический (автопсихологический?) роман Евгения Степанова «Секс в маленьком московском офисе». Сходу и не поймешь — самотерапия это или литературный прием, дневник перед нами или история нервного срыва — через локальные психологические победы и поражения.
Или — герой находится на стыке реальности и вымысла, приобретая авторские черты, но осмеливаясь поступать и судить о жизни по-своему. Зачин — приметой времени и нравов — прост:
«Их взгляды, как поется в пошлых, однако нестареющих романсах, встретились, они узнали друг друга. И поняли: просто так эта встреча не закончится».
«Нестареющий романс» — не просто красивый образ, пришедшийся к месту, сама Лю, главная героиня, кажется своему визави выходцем из той эпохи: «В ее речи он слышал полузабытые слова. «Мой возлюбленный» (про гражданского мужа), «велеречиво» (о чем-то возвышенном) и т. д. Она походила на девушку из прошлого века».
Что цепляет протагониста, Сидора Иванова, в Лю — непонятно. То ли взыграл мужской инстинкт, то ли Лю, еще студентка, казалась ему, тридцатипятилетнему, притягятельно-чистой, кому он сможет (а это уже и отцовский инстинкт!) передать свои знания и опыт, используя — сберечь? Кто знает. И знал ли сам Сидор — большой вопрос.
Но мужское взыграло. Тактика соблазнения: опыт, помноженный на расчет. Сидор, чувствуя интерес девушки (разница в возрасте как-никак 15 лет), старательно демонстрирует равнодушие, добавляя вистов серьезностью, профессиональным отношением к делу — надевает маску не мужика, но мужчины. И, соответственно, ведет игру по своим правилам, на которую Лю ловится (разрывая прошлые связи) безукоризненно.
«Они стремительно шли навстречу друг другу, п р е д а в а я своих самых близких людей (Лю — Игоря, а Иванов — дочку и бывшую жену, с которыми он несмотря на развод поддерживал самые тесные и высокие отношения, а также свою постоянную любовницу Таньку)».
Но счастье вечным бывает лишь в концовках сказок, а потому очень скоро, насытившись друг другом (но не пресытившись!), между героями пробегает электрический разряд конфликта. Лю, его Лю, поддавшаяся и поверившая «в игру», затевает собственную, показывая истинную силу и власть женщины.
Следует калейдоскоп событий, когда юная соблазнительница флиртует с коллегами и друзьями Сидора, демонстративно подстраивает встречи и звонки — чтобы больнее уколоть, вызвать очередной приступ ревности, задеть.
Но — не уходит, а, отойдя на пару шагов, возвращается, вскармливая и продлевая агонию.
Персонажи то мирятся, то ссорятся, но — вот парадокс! — продолжают любить друг друга. Война — это тоже любовь, но к чему?
Ответ находится как бы случайно:
«Любовь — это высшая власть. Лю очень хотела власти».
Ее поведение не было местью или капризом, она умело — как заправский манипулятор — дергала за ниточки, вынуждая взрослого и познавшего жизнь мужчину писать мучительные многостраничные письма (и как школьника — не отдавать!), признаваться, каяться, искать компромисс. Накатывающее безумие перемежается легкими передышками и — новый взрыв. Сидор накручивает себя сам, уже без помощи Лю. Вернее, ей достаточно дать малейший намек, и костер ревности, страстей, да сам черт не разберет чего — вспыхивает с новой силой.
Здесь же приметы времени, биографические штрихи, люди — легко узнаваемые, то тут, то там появляющиеся на страницах дневника-романа: поэт Лисин, друг детства Серёга Арутюнян, поэт Татьяна Бокова — персонифицируют Сидора Иванова как Евгения Степанова, но не напрямую, а путем намека, искажения. Попытка понять — реальный ли это интимный дневник или воображаемый — только добавляет интереса.
Таким образом читатель глубже погружается в подернутый психологическим надломом мир Сидора.
Выход находится сам собой — Иванов начинает записывать мысли, стараясь понять, что произошло в его жизни, кто такая Лю и что она делает с ним. Он переносит ее на бумагу, переливая из души и одновременно освобождаясь.
«Чтобы как-то выжить, он стал записывать все свои мысли и эмоции. Так он лечился. Он выговаривался. И она — Лю — точно тяжелейшая болезнь — выходила из него».
Он жалел ее, любил и ненавидел одновременно. И — восхищался. За его плечами был опыт («К шестнадцати годам у Иванова был огромный опыт побед и поражений. Иванов знал: после поражения жизнь не заканчивается».) За ее — только представление о нем.
«Бедняжка Лю еще не знала Иванова. И не знала жизни. И не знала себя. Она забывала, что мир всегда развивался — как в спорте — в рыночных условиях. Она блистала на фоне женщин, которые были старше ее вдвое.
Иванов жалел Лю. И не брал на работу ее сверстниц. Он боялся, что ей будет неприятно. И больно».
В конце концов, мысли и эмоции были записаны. В этой битве Иванов одержал очередные победы, потерпел очередные поражения, но жизнь — и это ключевое — не закончилась. Перевернулась страница. Завершилась глава. Для Лю это произошло позднее.
Дискуссия о том, что это за зверь такой — современный читатель, куда идет литература и как жить в XXI веке без читателя, развернулась в конференц-зале февральского номера «Знамени», № 2 / 2012. Участники: Сергей Чупринин, Павел Крючков, Ирина Роднянская, Дмитрий Веденяпин, Данила Давыдов, Александр Шишкин, Андрей Василевский и Евгения Вежлян. Зачин от Чупринина — на всю Москву читателей максимум человек 500. Да и те кочуют с одной поэтической площадки на другую, в большинстве своем — сами поэты.
Парадокс обнаруживается тут же — казалось бы, «русская поэзия переживает сейчас пору неслыханного, фантастического расцвета» (Сергей Чупринин), но при этом число читателей сужается. Что делать и куда идти («кто виноват?» — опустим за ненадобностью и очевидностью)? Данила Давыдов высказывает мнение в пику дискуссии: «Тех, кто любит стихи, в каждом поколении процент примерно равный. Это очень небольшой процент людей эстетически развитых. Количество поэтов растет, количество читателей не увеличивается».
Высказывание минимум спорное, учитывая колоссальное сокращение численности населения в стране, рост безграмотности и снижение языка до уровня сленга (в молодежной среде). Последнее, впрочем — атрибут нового языка, интернет-форумов, соцсетей, следует в ногу со временем, упрощаясь, ускоряясь; его носители уже сейчас составляют достаточно большую группу, которая со временем будет только расти. Об этом, новом языке, в давнем интервью Татьяне Бек («Вопросы литературы», № 2 / 2001) говорила Марина Кудимова: «Смена языка происходит в Интернете, который есть абсолютно новый способ взаимодействия людей. Источником поэзии всегда было одиночество — не уединение, а именно экзистенциальное одиночество. С эпохой Интернета это становится фикцией, мифом. Очевидно, возникнет новый язык — я не знаю когда. Но я его слышу, я его чувствую. Осваиваю. Возможно, впрочем, что я на нем никогда не заговорю».
Прослойка, о которой говорит Давыдов, безусловно, есть, но то, что это величина постоянная — заблуждение.
Заблуждение, которое нивелируется стремительным развитием рунета, когда читающие, образованные люди, стали объединяться в группы. Потому, если раньше, условный Вася сидел в своей Тмутаракани, а условный Петя — в Караганде, и слыхом они друг о друге не слыхивали, то общее интернет-пространство дало возможность встретиться на интеллектуальном поле. Получается, что количество читателей на фоне общего сокращения их численности, подросло (а точнее, отыграло, пусть фиктивный, но гандикап) за счет большего охвата аудитории соцсетями и прочими форумами.