Ведущий рубрики — Владимир Коркунов
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 2, 2012
Литобоз
Ведущий — Владимир Коркунов
В декабрьском номере «Зинзивера», № 12 / 2011 поэтический отдел представлен произведениями Сергея Зиневича, Валерии Мерзляковой, Константина Кроитора, Дмитрия Тюпы, Анны Грувер, Александра Орлова и Берриса фон Мюнхгаузена (из рода тех самых Мюнхгаузенов, в переводе Евгения Лукина).
Стихотворения Валерии Мерзляковой просты, но красивы. Это скорее лирические высказывания, и строчки о дожде — сами сродни каплям; они разной длины — как потеки на стекле, только здесь протагонист сам шагнул в дождь, подставил голову и шею: «швырнет / холодную каплю за шиворот — / колюче царапнет от шеи — до подколенных ямок. / как веткою терна, / растущего у дедушки на даче — / хмурого дерева с грозовыми ягодами. / В данном случае — терновым». Вывод дидактичен, но само описание (и определение) — красиво.
Следом еще одно изображение:
Сентябрь.
Облезший деревянный забор
прячется в кустах малины,
надеется, что не найдут.
черная смородина
щурит
насмешливые тугие ягоды
листья вишни
в перепутанных ветках, легкие,
как холодный рассвет
в зарослях темной ольхи
или дым
пароходика, важно гудящего
вдоль хвоста
золотистой реки.
Это — пейзаж, едино-монолитный, картина, нарисованная словами. Слова наслаиваются, извиваясь причудливо, подобно хвосту реки, и на этот хвост, как на стержень, нанизано все остальное — и дым пароходика, и рассвет, который из ольховых зарослей и выбраться-то не смог, и дальше, ближе к даче — вишни, смородина, малина, ветшающий забор, а за ними: сентябрь, вечность. Композиционно стихотворение выходит из вечности и к ней же возвращается; из сентября — в золото реки, и обратно, отдаляясь и приближаясь. Этот космизм позволяет воспринять стихотворение двусторонне, только с одной стороны мы приближаемся к даче (уходящей в вечность), с другой — к реке (катящей волны туда же). И можно предположить, что река где-нибудь на изнанке этой вечности (ее внутренней стороне) вернется к даче — весенними ли ручьями, дождями ли; а мы находимся на том небольшом отрезке, плоскости, где к вечности можно прикоснуться — зримо, вместе с автором стихотворения преодолеть расстояние от облезшего забора до искрящейся золотом реки.
Стихотворения Константина Кроитора оставляют неоднозначное впечатление. Но это дебют, а значит перед нами — отправная точка, и куда важнее отыскать не слабые места, а сильные (или максимально сильные), от которых поэту и отталкиваться в дальнейшем. Собственно, в этой подборке есть все, простые (но ритмически бодрые) строки: «Не знаю, сколько мне еще / до хэппи-энда. / Вот стол, вареное яйцо. / Я вижу это», рефлексия по ушедшему (или безответному) чувству: «было горько до отвращения. / было чувство, сырое, дикое, // и желание, некрасивое, / не простить, а сказать: / оставь меня»… Но рядом с ними сосуществует и нечто искренне-пронзительное, и читателю (а может быть, и автору?) важно осознать это: «На скамейке изогнутой сиднем / просидеть бы тебя догола…»
Наиболее интересно стихотворение о ребенке, попавшем в храм, когда автор отрывается от своего микромира и перевоплощается в маленькое существо, для которого воцерковление становится тождественным очеловечению. Вопрос лишь в том, что именно познал ребенок — Бога или человеческое одиночество.
Стоял ребенок и дышал
на рукавицу.
Привел родитель малыша —
воцерковиться.
Скрипели валенки мещан,
мелькали рясы.
Никто вокруг не замечал,
что потерялся
ребенок. Двигалась толпа —
платки, платочки,
а приобщенный утопал
в людском потоке.
Стоял и думал наперед
о жизни вечной
один.
Еще один зверек
очеловечел.
С ощущением неподдельной грусти читал статью Веры Калмыковой «Холокост, Перл-Харбор и ЕГЭ». С грустью и — недоумением.
Как же так: Зощенко, Окуджава, Андреев, Иванов, Трифонов — в школьной программе; авторы статей: Шайтанов, Воздвиженский, Белая и… не читают, не проходят. Вернее, проходят, но только мимо, мимо.
Ситуация остро напоминает российское законодательство, когда черным по белому выведены справедливые и мудрые истины, но чаще остаются в лоне бумаг, проникая в умы, когда наказать надо — мужика, стащившего мешок картошки, а не миллионера, присвоившего райцентр.
…«Андреев? Да что Вы, — пожимает плечами девушка Ксюша. — Мы его даже не открывали». «Пушкин? — Ира поджимает губы. — Нам рассказывали, что у него было слишком много женщин, это безнравственно». «Маяковский? Да что Вы, он же просто выпендривался, хотел выделиться…»
Ну и пусть — безнравственно, но о безнравственности впору говорить, освоив, поняв, впустив в себя гений человека, благодаря которому девушка Ксюша может (но хочет ли?) прочесть сотни гениальных и талантливых последователей и изъясняться на русском (великом?) языке. Но в школах — проходят.
Краеугольный вопрос, поднимаемый Калмыковой (в разговоре о школе), на мой взгляд, такой: «Плох ли сегодняшний типовой школьник, который «не читает», «не имеет принципов», чужд этому и далек от того? Плох ли он, живущий в Интернете, не желающий вникать в Тургенева и в спряжения русского глагола?» И следом ответ: «…: он ли плох?».
В этом вся соль. В этом реальность наша, которая талантлива на менеджеров, но и бедна — на духовность. И потому боль Веры Калмыковой еще ярче, еще горше (что явственно ощущается в строчках, посвященных Гаспарову, когда после него — цитатой из Самойлова — «Все разрешено»). Воистину: «Современные дети разлучены с родной литературой. Зачем она, если для ЕГЭ нужно совсем другое, а в жизни ни строки из библиотечных томов не пригодится?»
Этим статья не исчерпывается. История, культура и литература сплетаются в единое целое («…человек, существующий вне культуры, это тоталитарное общество. Не завтра. Послезавтра. Или через неделю — в масштабах истории, разумеется»), приводится пугающий пример исчезновения самого понятия Холокоста из английских учебников (мол, мусульмане считают, что его не было, зачем оскорблять чувства людей?). Что дальше? Бегство или — будущее? Вера Калмыкова находит свой ответ, но приводить его здесь — лишать читателя естественного удовольствия прочесть статью самостоятельно. Да и пересказанный текст, как говаривал Михаил Бахтин, теряет основное — многомерность, подчиняясь личному восприятию пересказчика.
Рецензия на рецензию — это, конечно, несколько абсурдно, тем более что задача рецензента (второго) не вступить в дискуссию с рецензентом (первым), но в данном случае, полагаю, этот шаг оправдан. Материал Дмитрия Чернышёва о нововышедшей книге лауреата премии «Поэт» Виктора Сосноры «Стихотворения» злободневен в лучших традициях сегодняшнего дня, когда «хотелось, как лучше, а получилось…»
Краткая предыстория такова. Санкт-Петербургское издательство «Амфора» вторично, спустя пять лет, выпустило большую книгу Сосноры. Событие, надо полагать, исключительное. Но, если посмотреть на другую грань этого слова, исключительным — из логики и добродетели, элементарного соблюдения авторских прав. Дело в том, что издательство, которое «об ошибках и опечатках в своем издании» прекрасно знало, исправиться постеснялось.
В основе текста Чернышёва — перечисление множества замеченных опечаток и неточностей, повлекших искажения смысла. Это отвратительно всегда, но применительно к поэзии Сосноры, когда «каждая запятая» может иметь решающее значение — вдвойне. Тем более — как свидетельствует Чернышёв — с отягчающими, в виде осведомленности о замеченных автором (и им же отмеченным еще в 2007 году) опечатках. Горе-издатели могли купировать часть текста (напечатав «Неслась облава облаков / на лоно площадей…» против авторского: «Неслась облава облаков / на долы и дома, / на кузова / автоколонн, / на лоно площадей…»), «нечаянно» изменить смысл легким движением руки («еще несовершенный лес…» вместо «еще несовершеннолетний лес…»)… Да много чего могли сделать. И тысячу раз прав Дмитрий Чернышев, извергнув справедливый гнев: «я становлюсь очень злым!».
В журнале «Знамя», № 12 / 2011 завершается публикация фрагментов книги Бориса Мессерера «Промельк Беллы», посвященной его гениальной спутнице жизни — Белле Ахмадулиной.
Фрагменты эти — еще одна (последняя?) встреча с голосом уникального человека, великого в равной мере — и по таланту, и по благородству. Сохранить этот голос, эту речь — заслуга едва ли не большая, чем прожить рядом жизнь (Борис Мессерер и Белла Ахмадулина провели вместе 36 лет). Просто одно — для будущих поколений, другое — для души и сердца, раненого, подернутого пленкой безвозвратной утраты. Но слова — бессмертны.