(Беседовал Роман Всеволодов)
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 11, 2012
Интервью
Евгений Лукин:
«Мы тоже — одинокие всадники»
Интервью с петербургским писателем,
главным редактором журнала «Северная Аврора»
Евгением Лукиным
— Вы являете собой пример того, когда в одном человеке соединяется и писатель, и редактор журнала. Как Вы считаете, почему история литературы полна примеров того, что практически все писатели не состоялись как редакторы, и их журналы очень скоро претерпевали крах?
— Мнение о том, что писатели не могут быть ни толковыми редакторами, ни успешными издателями, ныне достаточно распространено. Полагаю, в его основе лежит пушкинский миф, согласно которому Пушкин был гениальным поэтом, а все остальное только мешало ему воплощать божественные замыслы в жизнь. И действительно, складывалось впечатление, что за какое бы земное дело ни брался Пушкин, ничего у него толком не выходило. Он оказался не очень удачливым сотрудником спецслужб, то бишь Секретного отдела Коллегии иностранных дел, и вершина его карьеры в разведке — составление журнала агентурных донесений во время служебной командировки в Бессарабию. Его записка о реформации народного образования, написанная с благословения императора Николая I, была справедливо признана риторической и некомпетентной. Высочайше одобренный проект «История Пугачева», на реализацию которого Пушкин получил от начальника III отделения Бенкендорфа баснословную сумму в 40 тысяч рублей серебром, остался не осуществленным. Вот и издание журнала, затеянного Пушкиным, не принесло ожидаемого успеха — редакции «Современника» явно не хватало энергичного менеджера. Пушкин это отлично понимал, засим и обращался к предприимчивым издателям вроде Греча с предложением объединить усилия. А когда отчаялся решить дело, воскликнул: «Черт догадал меня родиться в России с душою и талантом!».
Между тем, история культуры изобилует иными, противоположными примерами. Замечательный философ Николай Бердяев пятнадцать лет издавал журнал «Путь» — лучший религиозно-философский журнал русского зарубежья. Создателем и редактором удивительных детских журналов «Еж» и «Чиж» был обэриут Николай Олейников. «Новый мир» стал передовым отечественным изданием под водительством Александра Твардовского — настоящего русского эпика минувшего столетия. А сегодня талантливый московский поэт и прозаик Евгений Степанов собрал под своей эгидой целую серию журналов — от «Детей Ра» до «Зинзивера».
Так что я не одинок в своих редакторских экзерцициях. Другой вопрос: насколько они успешны? Разумеется, речь не идет о какой-либо коммерческой выгоде. Я имею в виду иные ценности, иные достижения. Надо признать, что в нынешнюю эпоху рыночного хозяйствования частное литературное издание обречено на неудачу без экономической поддержки или меценатства, а главным объектом успешной реализации замысла является творческая личность, которой не чужды идеалы бескорыстного подвижничества.
— География авторов, публикующихся в Вашем журнале, необычайно обширна. На Ваш взгляд, существуют ли какие-то отличительные особенности современной петербургской литературы, позволяющие отделить ее от другого географического литературного пространства?
— Вопрос об особенностях петербургской литературы напрямую соотносится с проблемой «петербургского текста». Как известно, это понятие впервые сформулировал академик Владимир Топоров, который считал наш город чудесным сакральным пространством, способным производить некий гипертекст, соединяющий в себе метафизическую и мистическую реальности. Эта литературная традиция, которая берет начало с Пушкина и Гоголя, в последующем нашла отражение в творчестве поэтов Серебряного века — от Мережковского до Белого. Сегодня эту линию продолжает, в частности, поэт Александр Кушнер, стремящийся отыскать в обыденных реалиях отблески мистической таинственности. Не случайно одно из стихотворений он посвятил немецкому романтику Гофману, который именно этим творческим принципом оказал сильное влияние на Гоголя.
Но вот писатель Андрей Битов уверен, что никакого особого петербургского текста нет. Есть произведение — либо талантливое, либо бездарное. Остальное — от лукавого. И вправду: гениальный роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» отвечает всем требованиям «петербургского текста», но петербургским как раз и не является.
Что касается личного взгляда на эту проблему, то меня как петербуржца, конечно, тешит такая иллюзорная особенность самого «умышленного» города — она вполне в его духе. В конце концов, я и сам стремился в романе «По небу полуночи ангел летел» создать отчасти мистический, отчасти абсурдистский гипертекст о нынешнем Петербурге, назвав его — в соответствии с гоголевской традицией — «петербургской поэмой». Все сказанное означает, что жить в Петербурге и творить вне его условностей немыслимо.
— Одно из Ваших эссе посвящено Введенскому. Как Вы считаете, почему в наши дни настолько разное признание получили друзья, коллеги, во многом единомышленники, — Хармс и Введенский. Если Хармс приобрел неисчислимое количество поклонников, стал своего рода символом литературного авангарда, то Введенский все-таки остался автором элитарным, до сих пор не получившим такого широчайшего признания как Хармс? Как Вы считаете, почему?
— Жуткая несправедливость сопровождала Александра Введенского и в жизни, и после смерти. По свидетельству философа Якова Друскина, он был самым гениальным среди обэриутов. Даниил Хармс считал его своим учителем, хотя они являлись ровесниками. Именно Введенский придумал и разработал основные поэтические коды, которым следовал Хармс. Как же получилось, что Хармс предстает перед нами как некий столп, некое утверждение абсурдистского искусства, а Введенский является необходимым, но уменьшенным приложением к нему? Известно, что группа «Обэриу» (Введенский, Хармс, Заболоцкий, Вагинов, Олейников) активно функционировала около пяти лет — с 1926 по 1930 год. До нас дошли только три десятка стихотворений, созданных Введенским преимущественно в этот период. Впоследствии, женившись, он уехал в Харьков. Тем самым совершил чудовищную ошибку — оказавшись вне петербургской литературной среды, Введенский выпал из петербургского мифа. Изредка приходили весточки, что он продолжает творить — в частности, сохранилась его классическая «Элегия» 1940 года. Но об этом знал лишь малый круг друзей. А Хармс остался на берегах Невы, остался действующим лицом петербургского мифа. Вокруг него собирались искренние почитатели, благодаря которым и уцелели его рукописи. А вот Введенскому не повезло — его харьковская супруга едва ли интересовалась творчеством мужа, поэтому и хранить рукописи поэта после его ареста в 1941 году было просто-напросто некому. Из творческого наследия Введенского осталось только то, что было обнаружено в рукописях Хармса — три десятка стихотворений.
Второй раз судьба несправедливо отнеслась к поэту уже после его смерти. В конце минувшего столетия произведения обэриутов стали широко издаваться — за исключением поэм Введенского. Нашелся один литературовед, который сумел завладеть правами на наследие поэта и фактически приостановил публикации. К сегодняшнему дню ситуация изменилась, но, увы, мифологическая иерархия уже сложилась.
Таким образом, нынешнему успеху Даниила Хармса способствовала и его личная биография, и его обширное творчество, поскольку они всегда пребывали в рамках петербургского мифа, если угодно, «петербургского текста». Введенский же, покинув невские берега, остался за рамками мифа, и его чудом уцелевшие стихи стали тем ключиком, тем кодом, с помощью которого можно расшифровывать остальные обэриутские тексты. Согласно собственному пророчеству, несчастный Введенский превратился в одинокого всадника, который скачет по печальным русским равнинам, держа равнение на смерть. Впрочем, в каком-то смысле, мы тоже — одинокие всадники.
— В 1996 году вышла Ваша книга «На палачах крови нет», после которой начались многочисленные доносы на Вас, а саму книгу теперь нигде невозможно найти. Даже из библиотек были изъяты ранее имевшиеся там экземпляры. Почему до сих пор при огромном читательском интересе нет ее переиздания?
— Сначала расскажу о том, как появилась эта документальная книга. Тут не обошлось без опосредованного участия обэриутов. Зимой 1988 года в Ленинграде состоялся вечер, посвященный легендарной группе «Обэриу», в котором принимали участие сыновья знаменитых обэриутов — Никита Заболоцкий и Александр Олейников. С ними я был давно знаком — они и пригласили меня в Дом Актера. Зал был полон — интерес к вечеру необычаен. Выступали деятели культуры, артисты, поэты. Вспоминали забавные истории из тогдашней литературной жизни. Читали веселые стихи обэриутов. Александр Олейников, к примеру, блестяще воспроизводил угрюмо-философскую манеру отца произносить иронические пассажи:
Я влюблен в Генриетту Давыдовну,
А она в меня, кажется, нет.
Ею Шварцу квитанция выдана,
Мне ж квитанции, кажется, нет.
В начале тридцатых годов Генриетта Домбровская работала в редакции журналов «Еж» и «Чиж» вместе с обэриутами — Олейниковым, Заболоцким, Введенским. Там же начинал свою литературную деятельность и писатель Евгений Шварц. На вечере я сидел рядом со своим другом — поэтом Андреем Крыжановским, внуком того самого Шварца, и все происходящее казалось мне каким-то нереальным, фантастическим воспроизведением минувшего. Неожиданно из зала донесся выкрик:
— Я — сын Генриетты Давыдовны!
И на сцену поднялся слегка полноватый мужчина. Ему было лет пятьдесят. Редкая седина поблескивала в иссиня-черных волосах, редким оттенком поблескивал иссиня-черный костюм. Он громко заговорил — распаляясь от слова к слову. Я не сразу понял смысл его речи. Наконец, стало понятно главное — он проклинал. Он проклинал власть, проклинал партию, но пуще всего проклинал ужасных чекистов, которые лишили его счастливого детства.
После такой тирады вечер впопыхах завершился. Мы прошли в буфет, сели тесным кружком — Никита Заболоцкий, Александр Олейников, Андрей Крыжановский и ваш покорный слуга. На столике появилась бутылка красного сухого вина, бокалы, конфеты. И вдруг из темноты снова возник иссиня-черный силуэт. Он подсел к нам, попытался заговорить, но, почувствовав отчуждение, что-то пробормотал под нос и исчез.
Вот тут я и рассказал о том, какую зловещую роль в судьбе обэриутов сыграл отец этого человека — ленинградский чекист Вячеслав Домбровский, муж незабываемой Генриетты Давыдовны. Будучи начальником секретно-политического управления Ленинградского ГПУ, именно он поставил свою подпись под приговором Хармсу и Введенскому. Это обстоятельство впоследствии и привело к мученической гибели поэтов.
Мой рассказ произвел сильное впечатление. Помолчав, Заболоцкий и Олейников разом выдохнули:
— Женя, об этом надо обязательно написать!
Так возник замысел книги о палачах 1937 года.
На свой страх и риск я стал собирать архивные материалы и публиковать документальные очерки о зверствах палачей 1937 года. Мое тогдашнее начальство в пресс-службе Ленинградского КГБ относилось к моим трудам индифферентно: его волновали иные проблемы, более насущные в то переломное время. Однако первая статья «Палачи», напечатанная в «Ленинградской правде» летом 1989 года, вызвала скандал. В Центральный комитет КПСС, Ленинградский обком партии и прочие органы посыпались доносы: мол, автор выдал святая святых СССР — имена сталинских палачей. Я был вызван к очень большому генералу КГБ, который в ярости заявил, что в прокуратуру на меня поступили заявления с требованием возбудить уголовное дело, и он в этой ситуации защищать меня не намерен. Честно говоря, заявлений в прокуратуру я так и не увидел, однако доносов на имя Генерального секретаря ЦК КПСС Горбачева, а также первого секретаря Ленинградского обкома партии начитался в редакции «Ленинградской правды» вдоволь. Грустно вспоминать об их авторах — известных людях, которые и поныне считаются светочами демократии. Несмотря на эту травлю, я продолжил работу над книгой, и последнюю статью напечатал в «Литературной России» осенью 1991 года — она была посвящена потомку героя Парижской коммуны, ленинградскому чекисту Вячеславу Домбровскому.
Книга была написана, частично опубликована в 1989–1991 годах небольшими отцензуренными очерками в советских газетах от Заполярья до Магадана и Краснодара, однако выпускать ее отдельным изданием в полном виде я не спешил — считал, что читатели еще не готовы к адекватному восприятию подобной информации сразу в большой дозе. Так и сказал об этом в интервью британской «Guardian». Бог знает, сколько времени еще пылилась бы рукопись на полке, если бы не один предприимчивый питерский детективщик. Он буквально выцыганил ее у меня, заверив, что со всеми проконсультировался и получил добро на публикацию — опасаться нечего. Я полностью доверил ему издание книги, а когда весной 1996 года получил ее, то удивился: на обороте титульного листа никаких выходных данных, даже фамилии моего доброго издателя не было!
Неприятности не заставили себя ждать — в самом начале лета 1996 года в газете «Невское время» появился донос в ФСБ. Как и полагается жанру публичного доноса, подписей под ним не было, лишь перечислялись названия двенадцати известных и малоизвестных демократических организаций. Зато другой донос — в Военную прокуратуру — был подписан именитым правозащитником из «Мемориала», который потребовал привлечь меня к уголовной ответственности за разглашение секретных сведений о палачах. Я был вызван к следователю Военной прокуратуры.
Следователь заявил, что в своей книге я выдал государственную тайну. Я согласился с ним, ибо на каждом личном деле палача стоял гриф «Совершенно секретно», но заметил, что сделал это еще при старом коммунистическом режиме, когда печатал очерки в советских газетах. Мы стали спорить, какое событие было первичным, а какое вторичным — выпущенная мною книжка или выпущенная мною государственная тайна? Ситуация напоминала абсурд в духе обэриутов. Предлагалось решить, что было раньше — тайна или книжка, курица или яйцо? В конце концов, он потребовал, чтобы я подтвердил свое алиби старыми газетными публикациями, вышедшими до пресловутого закона от 18 октября 1991 года, который фактически закрыл сведения о сталинских палачах. Это был один из первых законов, поспешно принятых новой демократической властью — вот как ее заботила проблема сталинских палачей! Чувствовали родственность, что ли?
С тех пор минуло полтора десятка лет. Малотиражная книга о палачах 1937 года обрела свою историю, обросла легендами и слухами. Я до сих пор не знаю, стоит ли ее переиздавать? Потому что тогда в приложении надо будет опубликовать многочисленные доносы, а к спискам сталинских палачей добавить имена теперешних доносчиков, среди которых — литераторы, правозащитники, «славные борцы» с тоталитаризмом. Кому сегодня нужны эти разоблачения?
— Неужели эти доносы прошли для Вас бесследно?
— Нет, конечно. По старой российской традиции, мое военное начальство с перепугу приняло самое простое решение — убрать офицера с глаз долой, сиречь отправить воевать на Кавказ. Так я оказался в несчастной, окровавленной Чечне, где в промежутках между боями написал небольшую антивоенную поэму «Джаханнам». Но это, как говорится, уже другая история.
Беседовал Роман ВCЕВОЛОДОВ