Ведущий рубрики — Владимир Коркунов
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 1, 2012
Литобоз
Ведущий — Владимир Коркунов
В журнале «Зинзивер» № 11 / 2011 представлены стихи Арсена Мирзаева, Джорджа Гуницкого, Сергея Магида, Максима Гликина, Игоря Дуардовича, Андрея Сизых, Наталии Лихтенфельд, перевод юношеских стихов Станислава Лема (что интересно априори, безотносительно текстов), стихотворения в прозе Евгения Лукина, проза Юрия Жуковского, очерк Евгения Степанова об Алексее Кручёных, а также критические тексты на свежевышедшие книги.
В подборке Арсена Мирзаева очевидности («посмотришь / в глаза своей дочки / и сразу все ясно / до точки»), где продекларированный «уходящий смысл» уж слишком тривиален, сосуществуют с весьма неординарными словесными конструкциями. Например, «смерть» у поэта представлена так: «по ту сторону / потуг». И та сторона фонетически преобразуется в потуги, однако они остаются с этой стороны бытия, поскольку на реверсе — смерть. В общем-то, вся подборка новых стихов Мирзаева такова — нечто тривиальное (например, стих о листе и рождении post-scriptum’а — идея-то не нова, пусть и представлена несколько необычно) рядом с жемчужинками, которые и заставляют читать подборку до конца:
все писатели на Земле
в одночасье
стали приводить в порядок
свои архивы
неужели и вправду
конец света?
— с грустью подумал Бог
Максим Гликин обращает внимание на детали и детали второго порядка, прорастающие из первых. Так рождается лирический герой, сидящий на двух стульях, между (и тут рождается аналогия с Инь-яном), а между стульями — миры, и сам человек (человек ли?) — между: ними, «содомом и домом», то есть — между нами всеми. Еще одна поэтическая находка — в стихотворении «Ласточка», где вылупившаяся рифма единственно истинна:
Отряхнулась, озирается сонно,
пух почистила.
Наши движенья условны,
ее — истинны.
И если родившая рифма — истинна, то стихи Гликина становятся истинной поэзией ближе к концу, когда вместе с ласточкой воспаряет и стихотворение:
Наша походка невнятна,
ее полет вне сомнения.
Ласточка, девочка, Тата!
Постой, мы ведь тоже пернаты,
замри на мгновение!
Не правда ли, после прочтения этих строк что-то меняется в районе души. В любом случае, именно здесь, в этих строках, кроется поэзия, ее сердцевина.
Стихи Игоря Дуардовича на первый взгляд могут показаться разобщенными, неряшливыми, однако неряшливость эта нарочита, можно сказать — систематизирована. Не избалованный большими публикациями, поэт находится в счастливом состоянии поэтического познания и — вот штука! — его голос обретает индивидуальные черты (пусть и в этой отталкивающе-неряшливой системе).
У других, как модель, высока эта вечная стерва!
Что ни день — обнаженка, порочное бряцанье нерва.
От басовой до первой струны — к звуку «си», звуку «ми».
Смакованье людей людьми.
Интерес возникает, когда обманывается поэтическое ожидание. Название стихотворения «О пчеловеках» уже интересно и создает ряд ассоциаций: «о социуме? о трудоголиках — мол, трудится, как пчелка? о человеках-пчелах? о бессмысленном жужжании?» Что первое придет на ум, то и требуется обмануть, тогда и состоится стихотворение. Но абсурдопись Дуардовича не столь тривиальна, как может показаться:
Вырос, окреп,
И уже не уйдешь от вопросов,
Где-кем работаешь, кто твой Работайдодыр?
«А, не работаешь?!» — этот словесный волдырь
Чешется, мерзко кровит, он почти что уродство.
Значит — о трудоголиках? Нет. Как любой хороший текст, данный стих Дуардовича многовариативен, многослоен. Дифференциация отправляет нас в поэтическую псевдореальность:
Люди,
Тебя обходя, будут остры, как гвозди —
Будут глядеть, тесноту прорезая насквозь. И
что им до тех, кто не Тюрин, но
Втюрился в Бродского?!
Встречный вопрос — а что им до тех, кто Тюрин? Полагаю, в современном социуме и тот полюс, и другой — увы, равны. А разница заметна лишь тем, у кого:
Случай,
Наследственность —
Рок мозговой бахромы.
Этот рок ощущается и в стихах Игоря Дуардовича, поэтический потенциал которого для меня очевиден, но не до конца очерчен. А как символы клерикальной (автор — несомненный гуманист, хотя и с мизантропическими наклонностями) магии придут в полное соответствие с формой (не теряя интонации и ритмического поиска, естественно), баловать публикациями нужно будет не Игоря, а читателей.
Стихотворениям в прозе Евгения Лукина выделено немало журнального места. Не все из них, правда, могут быть отнесены к этому жанру. Некоторые растут из поэзии («Георгиевский флюгер»), другие из прозы («Весельчак Аль»), третьи напоминают поэтизированного, если считать истории о писателях анекдотами, Хармса («Петрушка и Пушкин»), иные построены по законам фельетона («Человек моржовый»), прочие — исторического анекдота («Шемякин суд»). Но прозы больше, чем поэзии.
Впрочем, истинное центральное место в номере занимают переводы из раннего Станислава Лема, выполненные Владимиром Штокманом (которому стоит сказать слова благодарности и за интереснейшую информацию о поэтических институтах польского классика). Причем, переводы поэтические, что одновременно вызывает интерес и опасение — а ну как образ вершителя судеб, фантаста с мировым именем развеется как дым. Не развеется — а лишь приобретет, покажет, что он такой же земной, как и мы. Вот что пишет в предисловии к стихам Штокман:
«Станислав Лем и поэзия… Пожалуй, первое, что приходит в голову, это двоюродный братец щербовской «глокой куздры» — «лопотуй голомозый» и другие шуточные стишки из рассказа «Электрувер Трурля», пародирующие результаты процесса сочинения стихов искусственным интеллектом. Однако не всем известно, что свою литературную карьеру Станислав Лем начинал как лирический поэт».
Интересно, что будущий писатель остался благодарен редакциям, отсылавшим его с лирическими этюдами «далеко и надолго». Его стихи сравнивались с пьяницей, зацепившимся за забор, и все-таки молодому Лему отчаянно нравились «рифмы и кристаллическое стихосложение», и впоследствии стихи молодого лирика были опубликованы. Были попытки перевести Рильке, однако планка, которую задавал для себя начинающий поэт, находилась на таком высоком уровне, что ни одна из версий не казалась достойной. Вместе с этим юноша — верно определивший приоритеты (не публиковать недостойных текстов, с чем вначале ему помогли, а потом осознал и сам) — сурово осуждал иных переводчиков немецкого гения: «До сих пор меня удивляет, что люди, якобы тонко чувствующие поэзию, публикуют переводы Рильке, которым я без колебаний даю однозначно неудовлетворительную оценку».
В представленной подборке — стихи, написанные, когда автору было немногим больше двадцати. Но уже по ним виден фундамент, который годы спустя станет основой для полноценного мира. Интересно же знать, с чего все начиналось! В поэзии именно с этого:
Голуби вписывали в поднебесье алое
Сетки обезумевшего Меркатора.
Жаворонков архипелаг на заснеженных картах,
Девичьи сны и самого себя открывал я.
Земля отдавала холодный пейзаж небесам,
Взгляд как птица, из тьмы вернувшаяся в гнездо,
Замыкался, сброшенный с высоты, в телеса,
Только сердце мерцало погасшей звездой.
Интересен очерк Евгения Степанова об Алексее Кручёных — футуристе, экспериментаторе, в свое время сказавшего о революции так, как о нынешних временах мало кто сможет (имеются в виду не события, аналога которым нет и, дай бог, не будет, но — слепок с реальности):
Ночь… Нучь… тычь… туч…
Ход дрог… гроб… глух…
Звук пал… крик!
Блеск! НОЖ КР-Р!
Течь… кровь… тих…
Степанов так интерпретирует приведенный фрагмент: «Соединение сугестивной лексики и скрежещущей звукописи дает выразительную картину голода и смерти. Причем, в основе этого поэтического текста, написанного с элементами уместного здесь брахиколона, лежит не заумь (КР-Р!), а выверенное вербальное письмо».
Впрочем, основная задача статьи — найти в поэте пророка, рупора настоящего, но — предвидящего будущее. Пример пророчества найден — в 1943 году Кручёных предсказывает петлю для Муссолини («фальшист-висун» = фашист, которого повесили):
Ты навеки победой
себя оградила,
с нами —
крестная сила.
Скорей гони
дубиной в домовину
фальшиста-висуна,
горбатую свастину.
Вывод о пророке, но, в первую очередь, поэте, у Степанова логичен и очевиден: «Создавая заумный язык, внедряя его в жизнь, Кручёных оживлял традиционный лексикон, расширял возможности русской поэтической речи. Очень многое у поэта получилось».