(Из цикла «По встречке»)
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 6, 2011
Проза
Михаил Стрельцов
СЕДИНА
(из цикла «По встречке»)
Новую фамилию я получил вместе с паспортом. Вначале, как все, дождавшись шестнадцати, законопослушно решил сфотографироваться для документа. Или классный руководитель объяснил, или одноклассники, что уже гордились красной гербовой книжечкой, подсказали — с собой свидетельство о рождении и четыре фотографии. На вопрос — каких? — пояснили, мол, скажешь в фотосалоне, что на паспорт, они сами знают какие.
Костюм и галстук я не надевал давно. Они мне казались пережитком моего комсомольского начала двухлетней давности. Ныне мы в школу носили кожанки в металлических напайках, волосы дыбом и крестик в мочке уха. Девчонки что-то такое делали с волосами, что постоянно присутствовал эффект мокрой челки. Иногда под челочку они надевали яркие повязки, словно перед занятиями ходили на аэробику и забыли снять. В дальнейшем, годы спустя, я отказывался некоторых из них узнавать без этих челок и повязок. Просто не ассоциировал таких серьезных и чуток раздобревших тетенек с одноклассницами. Кульминаций разъяснения недоразумений было предъявление ими паспорта, где они еще — такие: с челочками и в синих школьных пиджачках с широкими лацканами. И тогда мы хохотали над нами же, молоденькими и модными.
И я было собрался на фотографию с волосами торчком, благодаря их намыленности, в кожанке, которая отличалась от прочих тем, что вместо напаек — лацканы и меж пуговиц сплошь переливалось значками с изображением Ленина. В классе третьем еще, после принятия в пионеры, раздавали поручения. Классуха считала, что каждый член коллектива обязан что-то делать для победы коммунизма. И мне приказали собирать значки с Лениным. Вероятно, это приближало коммунизм. Мы переходили из класса в класс, я уже вступил в комсомол, классухи менялись чуть ли не ежегодно, но никто из них того пионерского поручения не отменял. А я все эти годы честно выпрашивал у матери денег, если в киосках Союзпечать появлялся значок, которого в моей коллекции не было. Скопилось несколько десятков различных Ленинов от октябрятской звездочки до значка участника XXVI съезда КПСС, что я выпросил у Наташки Ершовой, отец которой когда-то ездил на съезд, видел Брежнева, а потом несколько лет был нашим главой города. Не совсем удобно говорить, на что я выменял значок.
После «Маленькой Веры» и всяких газетных статеек, видимо, по итогам родительского собрания в школе, матушка внезапно озаботилась моим половым воспитанием. Делала это очень мягко, внятно, не подозревая, что я давно стащил у нее медицинский справочник по венерическим заболеваниям и внимательно изучил. В том числе и картинки. Мне было где-то тринадцать, пацаны вокруг заговорили о странных вещах, с которыми я был в корне не согласен, потому что еще в детсадовском возрасте мама уверенно объяснила, что ребенок в женщине образуется сам по себе, как только она выходит замуж. А на мой вопрос про дочку соседей, которая родила без мужа, еще более честно сообщила, что клеточка, из которой происходит ребенок, сама чувствует, когда ей надо начинать расти. И чтобы мне затем и после не объясняли, не убеждали, не показывали, я до сих пор уверен в этом. Сама чувствует — и все. Ей Бог говорит — пора. Независимо ни от чего.
Зная, что я уже второй год общаюсь с одной и той же девочкой, тем более что ее фотка висела у меня на стенке между Тальковым и дуэтом «Модерн токинг», мама завершила процедуру воспитания, подарив мне три презерватива с пояснением, как ими пользоваться. Все-таки она долго проработала в медицине, и были связи — их достать. За что я ей всерьез признателен. Поскольку презервативы видел впервые в жизни. И это по тем временам было — сокровище. Когда я ими не интересовался, в аптеках лежали, но не для детей, а затем — исчезли вовсе. И для нас, старшеклассников, обладание этими штуками было суперважно. Не потому, что мы бежали их использовать сразу же. Просто знали, что рано или поздно они должны будут пригодиться, а кому-то — уже необходимы. Презервативы — были самой дорогой валютой, на них было можно выменять что угодно. Так и Натаха из параллельного, уже обладавшая хроническим советским сознанием, что все нужно иметь про запас, без тени смущения сперла у бати значок, а резиночку в непрозрачной упаковке спрятала в сумочку.
Ее значок разместился у меня где-то выше всех на лацкане кожанки, поскольку коллекцию никто с меня не требовал, и не хотелось себе сознаваться, что собирал я ее, собственно, зря. Пусть пригодится — решил, чем с напайками возиться — куртку портить. Учителя мне за Ленина ничего не говорили, и одноклассники не язвили, поскольку на этот счет была шикарная отмазка — я входил в комитет комсомола школы. Да-да, вот таким: волосы дыбом, крестик в ухе, весь в Ленине — и входил. Забавной была эта середина 80-х. С ощущением полной и неограниченной свободы!
Отговорила меня мудрая матушка. Я и сам чувствовал, что так не бывает, свобода не длится долго, как и мода. Поэтому принарядился так, чтобы меня узнавали до 25-лет, в галстуке, в пиджачке — побрел в фотосалон. Не описать разочарование, когда оказалось, что он закрыт на ремонт. Пару дней выяснял, что делать? Пока не объяснили, что в нашем городишке есть два фотосалона, и оставшийся — по такому-то адресу на другом конце города. Ехать туда было далековато и опасно. Если к нам, в центр, вечером, попадал районный, мы его тупо били, чтобы не повадно. Так же там поступали и с нами. Каждый «не из своего района» считался потенциальным претендентом на твою девчонку.
Тем не менее — что делать?! — поехал. Промозглым мартовским вечером после занятий в школе. Непонятно зачем повалил новогодний снежок. Из окна автобуса я любовался его порывистым пушистым десантом, автоматически слагая в голове стихотворные строчки под настроение. Время от времени на меня такое находило. И в местной газете, где я проговорился об этом, с меня попросили что-то из поэзии — им нечем было заполнить какую-то полосу.
С газетой я начал сотрудничать случайно. У нашего подъезда постоянно находилась огромная лужа, и годами люди вынуждены были ходить по газону под окнами. Матушка-медик, обожающая цветоводство, ежегодно высаживала на клумбе тигровые лилии и пионы, и их ежегодно затаптывали, не давая расцвести. Мама переживала. И я написал в газету. Ехидно. В духе перестройки и гласности. Письмо неожиданно опубликовали, а мне пришло уведомление из ЖЭКа, что проблема скоро решится. И вправду — для лужи под пешеходной дорожки проложили сток, и она исчезла. Газету побаивались. Недавно там появилась статья, что глава города, тов. Ершов, имеет три квартиры, а его жена — кооперативное кафе, и Натахиного батю взяли и сняли. Так что, думаю, потеря депутатского значка стала наменьшей из его проблем.
А год назад на комитете комсомола мы обсуждали план мероприятий по поводу отмечания дня рождения Олега Киригешева, портрет которого в траурной рамке висел в зале боевой славы. Олег был сыном бывшего директора школы, ушел в армию и погиб в Афганистане. И нам, комсомольцам, было указанно чтить его память. За годом год в начале марта мы ездили активом школы на кладбище, стояли у мрачного обелиска, думали про Афганистан. Но не долго, потому как на кладбище было зябко. А в этом году зима всерьез задержалась, и ехать не хотелось. Поэтому я внезапно обозлился, обвиняя родной комитет комсомола в формализме при почитании памяти. На что зам. директора, куратор наш, обозлилась не меньше и сказала холодно:
— Женя, а ты что сам можешь предложить?
Я осекся, но во мне бродил смелый дух середины 80-х, поэтому выпалил:
— А давайте улицу, где он жил, переименуем?!
Внезапно меня поддержали все, включая куратора. Мы тут же составили письмо в горком комсомола, и тут же его, возбужденно, отнесли. Михал Сергеевич Задворкин, секретарь горкома, поджарый, с залысинами, дяденька так же взбудоражился:
— Какая прекрасная идея к вам, ребята, пришла! Действительно! Что за улица такая — Западная?! Ни туда — ни сюда! Пусть будет — имени Киригешева!
Надо, наверное, пояснить, что мой городок располагался в Горной Шории, и фамилии с окончанием на «ешев», «ашев» и «чаков» там вполне распространенные. Об этом я впервые подумал, выполняя комсомольское поручение. Дело в том, что Михал Сергеевич, тут же распределил между нами пятиэтажки Западной и попросил собрать подписи жильцов в поддержку. Я лично за два дня обошел два дома. На третий вернулся в те квартиры, где ранее не открывали. Мне исписали в поддержку всю тетрадку в 40 страниц. Даже предложили поставить Олегу бюст во дворе.
А на днях, в день рождение погибшего «афганца», торжественно состоялось открытие мемориальной таблички на доме, где он когда-то жил. Новый глава города — почему-то Михал Сергеевич Задворкин — объявил, что отныне улица изменила свое название. Наш военрук командовал залпами из автоматов. Однако таблички на домах остались старые — «Западная». Или это, или то, что все сразу и навсегда забыли, кому изначально в голову пришла такая идея, сподвигло написать заметку в газету, рассказывающую, как, собственно, все происходило, как собирались подписи, что наш комитет комсомола оказался в этой истории как бы задвинут в дальний угол. И вообще — как можно объявить о переименовании, не сменив таблички? Заметку я отнес лично, благо уже был знаком с некоторыми из сотрудников редакции. Пару лет назад, в преддверии городской комсомольской конференции, меня вызвали с урока к директору, в кабинете которого седел дыдловатый здоровяк, похожий на Дитера Болена.
— Ты заметку про лужу написал? — с ходу спросил он.
И когда я сознался, почему-то покраснев, внезапно попросил меня написать — с чем комсомольцы нашей школы готовы выйти на конференцию, и какие мои соображения по поводу уменьшения роли комсомола в воспитании молодежи. Еще в коридоре, провожая корреспондента, я признался, что считаю единственным способом выживания для комсомола — отделиться от партии, иначе он загнется вместе с ней. На что журналист побледнел и попросил меня вот именно об этом не писать и больше никому не говорить…
Ему я отнес материал о «переименовании». Грустно вздохнув «Дитер Болен» отсек от моей заметки окончание про «задвинутых в угол» и про таблички, сообщив, что остальное — просто гениально. На попытки возразить, что убрали самое главное, что именно для этого и писалось, он внезапно спросил ни к селу ни к городу:
— Хочешь поехать на слет РБС? В «Орленок»? В этом году летом там областные журналисты будут проводить занятия с начинающими и одаренными.
«Орленок» в нашей области считался тем же самым, что «Артек» для всей страны. Я отвесил челюсть и сказал, что, конечно, хочу. Ошарашенный, совсем забыл, о чем спорили. И только уже в дверях вспомнил и сказал:
— Ну ладно, отсекайте. Я тогда в стихах про это напишу.
— А ты еще и стихи пишешь?! Да с такой фамилией?! Принеси мне в пятницу свою поэзию. У нас полполосы не хватает…
Покинув автобус, оказался внутри снегопада и пожалел, что слагал про него такую красоту, поскольку он был навязчивый, мокрый и липкий. Я брел, ничего не различая в двух шагах от себя, и как спасение принял огромную вывеску «Фотосалон». Ввалился, отряхивая шапку, перчатками обмахивая пальто. В нашем, центральном, салоне всегда была очередь. Ждешь — минимум час. Потому я не стремился в другой район и вообще не стремился фотографироваться. И если бы не закон, обязывающий в месячный срок получить паспорт, не ввязался бы во всю эту историю. В этом же салоне — никого не было. Я оказался единственным клиентом. Снегопад ли этому поспособствовал, или у них всегда так, разбираться не было времени, поскольку быстро вызнав, чего я приперся, какая-то женщина тут же потащила под объектив. Пытался возражать, мол, не успел расчесаться, предъявляя извлеченную из кармана расческу. На что ответили: «Итак, красавец», усадили, покомандовали наклоном головы и, спрятавшись под черный чехол, демонстративно сняли крышечку с объектива. Даже щелчка не было. «Готово!» — сказали.
Через два дня вновь поехал на край города. Забирать фотографии. На них я был солидный, подтянутый, серьезный и вдумчивый. Открытый лоб, галстук и пробившиеся усики придавали сходство с одним из поэтов, Андреем Белым, кажется. Насторожило одно. Нависающая пышная челка была как бы с седой прядкой. Ежедневно наблюдая себя в зеркало, подобного ранее не замечал. Посмотрелся тут же, в салоне — все нормально. Выдав мне фотки, шустрая тетка куда-то уже смылась, и спросить — почему так — стало не у кого. На обратной дороге вспоминал тот день и прикинул, что шапку-то стряхнул, а на чубе так и остался пушиться снег. Поскольку все происходило быстро — он не успел растаять, одарив меня благородной седой прядкой. Красивой, надо сказать. Возможно, таким я и буду как раз к древним 25-ти годам, когда вновь придется менять паспорт.
Документ мне выдали в начале апреля. Красное, советское удостоверение гражданина. С тремя страницами для фотографий. По идее, моя рожица должна была красоваться на первой странице, но ее, почему-то наклеили на вторую, словно мне уже 25 лет и все такое. Собственно, оно и не насторожило вначале. Только потом, рассматривая паспорта одноклассников, которые принялись получать их один за одним, сообразил, что у меня документ немного неправильный.
Как раз вышла моя статья про улицу Киригешева, и в том же номере — первая моя публикация стихотворений! После памятной поездки в фотосалон, я принес «Болену» стихи, аккуратно переписанные в тетрадку, включая и совсем новое, где
…А снег устало падал врачевать
И укрывать собой земные раны:
Из нищеты творил он благодать
И умирал в земле обетованной…
Газетка пришла по подписке, я несколько раз перечитывал стихи, несправедливо игнорируя статью про улицу, не веря своим глазам. Это было какое-то новое ощущение. Типа первого поцелуя, обладания значка участника съезда КПСС и Нового года — одновременно. Мне захотелось, чтобы таких необычных газет у меня было больше, поэтому пошел в редакцию — попросить еще. А попутно, раз рядом, заглянул в паспортный стол, спросив, почему не там наклеена фотография? Отправили к начальнику паспортного стола, что меня испугало. Ни разу в жизни не был ни у каких начальников. Натахин папа — не считается, я его с детского сада помню, и в квартире у них бывал. А вот в кабинете у кого-либо — впервые.
Начальник оказалась женщиной. Долго разглядывала мой паспорт, хмыкала, мол, такой седой — ну кто бы мог подумать, что 16 лет! До возмущения спокойно отправила вновь фотографироваться. Сама бы помоталась на другой конец города! Недовольный, я промялся еще какое-то время. Раздражение усугублялось еще и тем, что в школе меня начали дразнить «поэтом». Своеобразно причем. Подходили и говорили — а спой вот это! Или, мол, какие еще Его стихи за свои выдашь? Не надо долго думать — все дело было как раз в фамилии. Уже был такой певец и поэт, даже выступал в нашем городе. Недавно он умер и стал, как никогда, популярен. Его фото рядом со Сталиным красовалось у всех водителей автобусов над лобовым стеклом. Через какое-то время я понял, что бесполезно доказывать, что стихи я написал сам, а не спер у Него.
Фамилия не устраивала еще по одной причине. Она была — папина. А папа нас бросил. Его просто не было. И уже не помню, как он выглядел. Возможно, как этот курящий мужик над лобовым стеклом.
В очередной раз поехав фотографироваться, я все думал, как бы избавиться от фамилии? Чтобы мои стихи — были только моими и не приписывались алкоголикам-алиментщикам. До нельзя сердитый заявился в фотосалон и предъявил шустрой тете за косяки. Мол, из-за нее мне паспорт менять, из-за нее на фотки у мамки денег просить, из-за нее — да, да! — возможно, из-за нее папка нас бросил!
Я не заметил, что кричу сквозь слезы, пока из ноздри не надулся пузырь из сопли. Я не заметил, что моя голова прижата к ее груди, а она гладит по моему — совсем не седому — чубу и что-то шепчет, успокаивающее и складное. Под предлогом — умыться, чтобы получился на фотографии, увела в подсобку, где, шмыгая носом, умывался над раковиной. Затем предложила попить чай, что-то спрашивала. И, не знаю почему, я выложил ей всю фигню про значки, презервативы, стихи в газете, одноклассников. Про то, что ненавижу свою фамилию.
Двумя руками придерживая чашку, она внезапно спросила:
— Знаешь, какая у меня была фамилия? Козюлькина! Как только не дразнили! А потом вышла замуж и сменила. Стала — Курочкина.
— Правда? — вырвалось глупое, потому что я внезапно загоготал, не мог сдержаться, понимал, что могу обидеть, но почему-то стало смешно.
Но она не обиделась:
— По-моему, Курочкина лучше чем Козюлькина? Как ты считаешь?
И мне показалась, что она абсолютно права. Отпив чай, фотограф продолжила:
— И ты, когда женишься, можешь взять фамилию жены. Если не передумаешь.
Для меня это стало огорошивающем открытием. Поэтому взахлеб принялся рассуждать:
— Нет… что-то мне ее фамилия… какая-то не та… Кем я буду — Чердояков? Я же — русский.
— А ты на ней хочешь жениться? — лукаво прихлебывала чай женщина.
— Если честно, мне больше Натаха нравится, — сказал и не поверил, что признался, но отступать было поздно. — Но ее фамилию тоже не хочу. Скажут еще, что у «Конька-горбунька» спер. А сейчас можно фамилию поменять? Я же паспорт получаю.
— Сейчас только на материну можно изменить, — кивнула женщина. — Ее фамилия тебе нравится?
Матушка моя была наполовину румынкой, и всю дорогу домой я размышлял, пытаясь привыкнуть. Поэт Евгений Стеклински — звучит или нет? Мне показалось, что звучит. Но сомневался. Промаялся пару дней. И новые фотки уже были на руках, а в комнату к матери зайти стеснялся. Как-то так повелось, что в ее комнату я никогда не входил без приглашения. Впрочем, как и она в мою. Будничные дела и попрошайство денег всегда решалось на кухне, за едой. И если кто из нас просился в комнату к другому, то причина должна быть весьма серьезной. А необходимость вновь нести в паспортный стол свидетельство о рождении — чем не причина? Так подумал, постучавшись к матери. К тому времени я нашел на карте Румынию, вспомнил, что она, как и мы, социалистическая, освежил о ней из учебника географии в школьной библиотеке. Смущала фигура Дракулы, но и у нас хватало персонажей…
С мамой мы говорили об ее предках, об ее отце-коммунисте, почему-то сосланным в Сибирь. Говорили долго. Коснулись темы и моего отца. На вопрос «Можно ли мне взять ей фамилию?», потупясь, ответила:
— Я тебе не запрещаю. Ты вырос.
Как-то странно сказала. Не разрешила. Но не запретила. Чтобы это могло значить? Вся еще раздумывая, перешагнул кабинет начальника, не приняв решения. И если бы она тихо и спокойно забрала бы мои документы, то, наверное, ждал бы женитьбы. Но она подсунула на подпись какой-то акт об уничтожении и со словами:
— Подписал? Ну вот и все! — взяла и разорвала мой паспорт.
Мелькнул край фото с благородной сединой, и показалось, что разорвали меня. Отчего-то в виски прихлынула кровь, набычившись, сказал:
— Нет, не все. Я еще хочу фамилию поменять….
Меня отговаривали, но кровь в висках мешала слушать. Только тряс головой, отказываясь. Подсунули лист бумаги, и под диктовку я написал заявление.
В середине мая получил новехонький паспорт. Тут же пробежал глазами — фотка на месте. Шагал домой и разглядывал. Все равно что-то смущало. Приглядевшись — понял. Они вставили лишнюю «р» в мою фамилию. И дописали «й».
Однако больше я в паспортный стол не пошел. Менялись законы, менялась страна, менялись документы и правила, как классухи когда-то. Ровно настолько, насколько никто не интересовался моей коллекцией значков с Лениным, никто не поинтересовался происхождением моей фамилии, выдавая все новые и новые паспорта, требуя ксерокопии с них… Жалея, что не записался Снеговым или Седовым, Белым — наконец, размышлял — почему я тогда не пошел еще раз. Понял — надо было вновь фотографироваться. И не хотел встречаться с той женщиной. Курочкиной. Мне было стыдно ее видеть. Как стыдно видеть тех, кому нагрубишь, а они тебя пожалеют и научат, как жить дальше.
Михаил Стрельцов — прозаик, поэт. Заместитель главного редактора журнала «День и Ночь». Председатель регионального отделения Союза российских писателей. Живет в Красноярске. Член Союза писателей XXI века.