Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 2, 2011
Перекличка поэтов
Виталий МОЛЧАНОВ
И КРОВЬ ГОРЯЧА
Мирное время
В избе тепло. Привычно пахнет бражкой,
И остро — свежеструганной сосной.
Сынок родился, говорят, в рубашке
У Марьюшки под самый выходной.
Когда дома к земле давила стужа,
И к теплой печке жались баюны,
Раздался крик, стряхнув лепнину кружев
Со стекол в отраженный свет луны.
Как бисером расшитая дорожка —
Небесный самотканый рушничок,
Чтоб по нему прошли босые ножки,
Не обморозясь, в облачный чертог.
«Родимчик», — рот прошамкал повитухи:
«В рай полетела детская душа».
При тусклой лампе свекор шил подпруги,
Дырявя кожу острием ножа.
Не чахнуть внуку в царской каталажке
Не гнить в окопах Первой мировой…
У Марьюшки родился сын в рубашке
И умер в ночь под самый выходной.
Где от полозьев черные полоски
Морщинами легли на ровный снег,
Метель морозно-ветряной двухвосткой
С плеча хлестала уходящий век.
Над городом
…а время плакало, и влагу пил песок
обычных дней, похожих друг на друга.
Летала кисть — мазок, еще мазок…
Холст отвечал пружиняще, упруго,
Чуть смазывая темные года
Ворсинками шершавого пространства,
И карих глаз блестящая слюда
Лубочно попрощалась с ренессансом.
Вписав отважно кривизну земли
В наросты покосившихся избушек,
Чей скучный быт заборы берегли
Угрозами заточенных макушек,
Кисть белое вдохнула в божий храм
И алое — в кирпичный дом управы.
Палитрой местечковых серых драм
Окрасила и облака, и травы,
Обрывки туч лизнула вдалеке,
Подхваченная ветром захолустья
В небритость превратилась на щеке
Взлетевшего с любимой выше грусти.
Туда, где солнца свет — со всех сторон
И где черта осeдлости пропала…
В зеленой блузе, в кофте цвета волн —
Парят влюбленно на холсте Шагала.
Картиной, песней, яркой вспышкой строк
Талант прорвется сквозь забор испуга.
…а время плакало, и влагу пил песок.
— Мы улетим — мы долетим, подруга.
Ни слова о л…
Дом — как замок, через лужу-ров —
Мост дощатый. Cкрип дверей истошный
Возвестил: «Следы ее шагов
Стерли чьи-то грубые подошвы».
Мне на пятый… Теплый аромат
Поглотило стен подъездных горло —
Кашляет прокуренно подряд
Гулким эхом в такт ступеням голым.
Краска ядовитая перил
Прилипает пятнами к ладони.
Не щадя сороковаттных сил,
Луч плафонный бросится в погоню,
Натыкаясь слепо на кусты
Черных и загадочных пролетов.
Перед дверью — я, за дверью — ты…
Дерматин холодного расчета
Подчеркнет обманчивость глазка,
И стократ умножит расстоянье —
Вот стоит в пальто моем тоска,
В шляпе — гордость, и в зрачках — желанье.
Cам же я остался там, где ров —
Лужа… Мост дощатый… Скрип истошный…
Легкие следы ее шагов
Стерли чьи-то грубые подошвы.
Синдбад
Глаза вцепились в потолок.
Прожилками мясного студня
Пьют злобу трещин — черный сок
Рутинных заполошных будней.
Лень обездвижила корабль —
Кровать бессонницы Cиндбада,
И не поднимет с пола таль
Тяжелый якорь. Нет возврата
К безумству молодых морей.
Под парусами-простынями,
Как в морге — штиль. Теперь Борей
С другими пьянствует друзьями.
Ему бы распахнуть окно,
И дверь открыть: «Входи без стука».
Но страшно на родное дно
Впустить раскаркавшихся рухов,
Циклопов-дворников, шаги
Чужих скелетов в форме власти…
А в полушариях пески,
Пересыпаясь пеплом страсти,
Воспоминаньями текут,
Итожа, приближая к смерти:
«Синдбад был мореход и плут,
Но сел на мель и свыкся с этим».
Чужие мысли (по Г. Г. Маркесу)
На зыбкой почве памяти моей бушует сельва — пламя древомыслей потомка неизвестных мне людей, чьи обезьяны — злобные, как гризли, гоняют попугаев прочь с ветвей, клекочащих о птичьей глупой жизни, коверкая испанские слова акцентом старожилов-гуахиро. Вновь сыграна звенящая глава… Из броненосца сделанная лира молчит — колышет кроны ветерок… «Ищи Макондо…» — шепот между строк, дыхание тропического зверя: «Бери копье, мачете, Cтолп Империй, — иди, ты многорук и многоног, cто лет рубить дорогу к океану, теряя годы в чащах цвета лжи, чтоб в дуло посмотреть, как игуана, бесстрастно — без надежды и души».
На зыбкой почве памяти моей бушует сельва — жгут чужие мысли, сажает лес писатель Габриэль, сплетаются побеги, еле вызрев, пускают корни яростно и зло — до боли мозговой, до глаукомы… A кажется, что бабочки крыло касается сознанья невесомо.
Шаман
На его немытой шее — банка «Пепси», амулет.
Бьется юность в тощем теле, cам же выглядит как дед.
Волос сед, тесемкой схвачен, вместо бубна — барабан.
Пыль столбом — в шинели скачет городской дурак Шаман.
Час рассветный — для камланья; у фонтана босиком,
Словно жертва на закланье — в дробном танце круговом,
Плачет, морщится, смеется под затейливый мотив.
Вдруг к прохожему метнется, бормоча речитатив:
«Мир — тайга, вы все не люди — волки, рыси и песцы.
Крови мало? Так добудьте, жрите слабых, подлецы.
Люди — звери, души — тундры: мох, лишайник, мерзлота.
Сколько дерзких, тонких, мудрых провалилось в бездну рта?..»
Кто-то в страхе отшатнется, тыча пальцем в телефон.
Кто-то громко рассмеется, кто-то врежет сапогом…
Темно-синий с красным кантом, взяв Шамана за бока,
Мелочь стащит, после, франтом, пропоет: «Весь мир — тайга».
На работу люди-тундры, шаг ускорив, проскользнут.
Равнодушной, снежной пудрой чумы сердца заметут…
Как медведь в углу таежном, cпит Шаман, обняв сосну.
Мaша-школьница, возможно, завтрак свой отдаст ему.
Блесна
Стряхни в подушку капли сна, какая рань…
«Чужое» тело стиснет зубы — прыгни в дрожь,
Одень его, зовет блесна в тьмутаракань,
Включи напыщенный и глупый чайник «BOSCh»,
Который булькнет вдруг с акцентом: «Обмануль
Тебя герр Солнце, не ходиль бы за порог.
Убийца твой, дыша абсентом, сель за руль…»
— Ты слышишь? Таймер завопил, что «nine o clock».
Беги по лестнице, прочь думки, — злой авгур,
Дурак, пыхтящий ради пара, — вот психоз!..
…Блесна играет в лаке сумки от кутюр,
Кусает даму зло загаром в передоз
Открытых напоказ местечек для туза.
До поцелуя желтым косам — переход…
Подброшен бампером… Подсечка… Тормоза
Абсентно медленны — колеса рвут живот.
Она кричит: «Зачем звонил в такую рань,
Звал на природу, усмиряя в трубке дрожь?..
…он за блесной летит в астрал — тмутаракань…
«Зря поспешиль на полминутки», — чайник «BOSCh»
Пеняет таймеру: «Вернись на «nine o clock»,
Переиграй, перенастрой, перекричи…»
Стряхнув в подушку капли сна, проснулся Бог,
И антипод вернул с блесной от дня ключи.
Чашка (антиглобалистское)
Щедро брошена на плеши с неба сахарная пудра,
Чай не мешан. Ходом пешим (то есть, спешенные в утро)
Мы попали в мегаполис — в чашку-склейку из осколков.
Кто ты, сердце мое, Лоис, мавританская креолка?
Я хочу твои тамтамы, маракасы, кастаньеты…
Серебрятся амальгамы глаз, в которых плачет лето…
Зреет яблочною кровью яркий герб на битой чашке,
Мы — чаинки: смогом, болью, кипятком, — как в каталажке
Пыткой, ласковым посулом — заливают чашку-клетку,
Сахар-порох сверху в дуло засыпают, Лоис-детка.
Молоком текут туманы, аммонийная селитра,
Небоскребы-истуканы, накипь — обращаем в титры,
В некрологи, строчки горя. Как глобально ликованье:
«Мы дробинки — антиволя, антибабочек порханье,
Антитеза, антируки, антигруди, античлены,
Антимир, чтоб мир от скуки — на колени, об колено!..»
Кто ты, cчастье мое, Лоис? Две чаинки в битой чашке,
Мы взорвали мегаполис — без осечки, без промашки.
Кофе
Черный-пречерный, и кровь горяча —
знаешь, я кофе,
Сорван, отборный, рукой палача,
смолот в Европе.
В чашке печаль свою паром укрыл —
облаком тайны,
Маниакально глаза ты скосил,
словно я крайний…
Выпей текилы, смолистую жуть
рома el negro
Лей изобильно в широкую грудь —
пеклом на пекло.
Пепел сигарный на столик упал…
в злобе ли, в плаче?..
Гринго вульгарный, пузатый нахал,
спит у мучачи.
Мажет слюнями податливый рот,
комкает тело,
Платит хрустами. A ты, идиот
осоловелый,
Слушаешь кофе, где сахар шипит
злобные враки:
— Смолот в Европе, не мешан, не пит…
Хочется драки.
Плоти толченой кипящий настой —
кофе отведай.
Сталью каленой грозит выкидной,
сбудутся беды:
Гринго дрожащий, мучача в слезах —
тонкие вены.
Вытрешь хрустящей купюрой тесак —
платой измены,
Кровь заструится, подпев, cгоряча,
мне acapella.
Черный-пречерный, рукой палача
сорван Отелло.
Стол
…а пальцев кончики, копыта жеребячьи,
стучат без устали по пластику стола.
Как мостик тонкий, перекинутый на счастье,
в кафе случайном, где так зябко — нет тепла,
он, столик, терпит барабанно-робкий отстук,
что дрожью искренней посланье шлет руки:
«Ты старше, опытней — глупа я, как подросток,
Пусть непростительно — прости мне, помоги.
Я, хочешь, буду на коленках плакать громко
не стыдно, правда, мне страшнее тишина…»
…и пальцев кончики, копытца жеребенка,
стучат без устали «вина, моя вина…»
Под лампой белого, почти дневного света,
зеленый пластик заблестел, как росный луг.
За встречу — водки… «Конь седой» взял сигарету.
Стол скрипнул ножкой неожиданно: «А вдруг?..»
Йети
У него тепло в котельной. За получку, не по сдельной, —
отдежурил и бреди себе домой.
В магазине взял бутылку, намотать чего на вилку,
и, как дайвер, погрузился в выходной.
Холодок житейской стужи ущипнул разок за уши
да наткнулся на седой, колючий мех.
Неустроенность-поземка под колени ткнула ловко,
но решила: «Рано праздновать успех».
Давит пол нога в ботинке, бьют по рюмке зубы-льдинки,
ночка-стерва навалилась на окно
негритянской полной грудью, — жизнь течет с привычной мутью,
как вода из крана в раковины дно.
Западает выключатель, не шумит обогреватель,
в саркофаг из пыли спрятан телефон.
Вслед за соткой — хруст солений. Щель ответила гуденьем —
жулик-ветер залезает на балкон
— Где же вы, жена и дети?.. Он не дайвер — дядя-йети,
гуманоид в толчее панельных гор.
У подъезда — cнег с ладошку, не найдешь удачи крошку.
Oбронил давно, а кто-то ловкий спер.
Может, на другой планете ждет героя тетя-йети,
ловит взглядом каждый встречный космолет?..
…Неoбычное — случайно, голова мечту качает,
и урчит тревожно двигатель-живот.
Руки — в перьях?! Это ж крылья! Над землей, над снежной пылью,
над трубой, что пар, как cливки, в тучу льет,
он несется. Жулик-ветер подгоняет — небо третье,
небо пятое, седьмое. В звездный лед.
Точку ставит понедельник. На окладе он, не сдельник,
ковыляет, мешковата шкура-драп.
Разведен, потаскан трошки, — желтым взглядом, как у кошки,
провожает c укоризной встречных баб.
Кубик Рубика
Громко пластмассой щелкал, нервы мотая скрипом,
Кубик-головоломка, после — собрался мигом…
Вспыхнули разноцветно в лаке фабричном грани:
Белым — «на белом свете», красным — «влюбленный парень,
Стройный, зеленоокий, хрупкий — под небом синим,
Солнце оранжевым током бьет его в желтой пустыне,
Синие горы стопкой скал громоздятся нервно —
Камни завалят тропку в белый чертог королевы,
Пленницы желтой скуки; косточкой в апельсине
Чахнет она в разлуке; кровь в ее жилах — иней…»
В жарких твоих ладонях, в тонких умелых пальцах
Кубик притворно стонет: «Сдаться или не сдаться?..»
Словно не куб, а шарик крутится мелким бесом.
Милая ты в ударе, «парень-скиталец — лесом,
К ней, сквозь туман-отраву… Будет финал бравурным!»
Тронута грань кроваво лаком ногтей пурпурным…
«Губы вонзятся в губы, скуку прогонят — тролля»,
— Слушай, оставь-ка кубик, сядь на колени, что ли…
Виталий Молчанов — поэт. Родился в 1967 году в Баку. Окончил школу с золотой медалью и поступил в Азербайджанский институт нефти и химии. После второго курса был призван армию, отслужил два положенных года и перевелся в Московскую Академию нефти и газа. Окончив ее, переехал в Оренбург, где работал в разных фирмах, занимаясь коммерческой деятельностью. Постоянный автор литиздания «Зарубежные задворки» (ФРГ), публикации в еженедельнике «Обзор» («Континент», Чикаго), в поэтическом журнале «Окна» (ФРГ) и др. Лауреат литконкурса фестиваля «Славянские традиции» в 2010, финалист V международного конкурса поэзии памяти Владимира Добина (Израиль), победитель литконкурса фестиваля «Гоголь-фэнтези-2009», победитель VI поэтического турнира, посвященного 250-летию Ф. Шиллера (Штутгарт), победитель конкурса «Я памятник себе воздвиг» и т. д., подробнее на www.vitaliy-67.mylivepage.ru Автор сборника стихов «Я не умею на бумаге врать» (2009). С 15 августа 2010 года председатель Оренбургского регионального отделения Союза российских писателей.