Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 2, 2011
Перекличка поэтов
Ольга БРАГИНА
ДИКИЕ ТРАВЫ
Терракотовые фазаны
Cерафима Андреевна разучила Брамса, утром в гнезде дворянском пьет шоколад, за латунной решеткой машет хвостом Фифи. Ариадна встретила губернатора возле кондитерской — варит хвощи под Брянском, нужно послать ей веер, список премьер и стихи, если стихи, то конечно про солнце Бальмонта — там и закладка на самом чудесном месте, еще птифур, Серафима Андреевна возле кондитерской, много изюма в тесте плохого сорта, и губернатор в прихожей сторонится общества, хмур. Ариадна Андреевна в Брянске стала известною кулинаркой, и пришлю тебе, Симочка, книгу о пище здоровой — la petite fille litteraire, я ее тут составила в кухне по-адски жаркой, ну а в конце прилагается список весов и мер.
Белошвейке Мими по ночам снятся запонки Рокамболя, и если бы ей просыпаться попозже, она бы узнала, что это все-таки изумруд. А знаете, химик Бекетов на досуге… дальше, глаза мозоля, какие-то новые сведенья, всем до свидания, тут, если считать из подвала, двести шагов до Лурда, сто шагов до Исакия — всех их не перечесть, утром придет Рокамболь — мел на манжетах, слуга в одеяньи курда — все, как написано черным по белому, мы закрываем в шесть.
Английская бонна мисс Роджерсон штопает платье из шерсти своих баранов, герцогиня Йоркская просит Браммела выслать ей новых парижских лент, воспитанник милой мисс Роджерсон пишет ей письма за подписью «вечно ваш, Алов, поэт, которого не было — имя как прецедент». В горах есть один неизвестный науке вид (дух витает, где малолюдно), и если он мне попадется в руки, я вами их нареку — пока что нужно построить мир, населить его, сесть на судно и плыть в неизвестное, ну а в конце прилагается карта, mon cher cuckoo.
Девушка Лотхен у кирхи не встретила Фауста — разминулись на пять минут и пошли в пивную, темные силы природы потворствуют пьянству и творческим изыскам, как говорил фон Тик. Я накоплю на билет до Веймара, я себя не волную, в Веймаре есть говорящие псы и вельможи, в погожие дни пикник. Ворохи писем Амалии будут меня согревать холодными вечерами, «Милый мой Шлегель, не знаю, как вас по батюшке — все прошло», потом его Kuche и Kleiden отыщет их, боль остается с нами, боль создает свою письменность, ну а писать смешно.
Аптекарский огород
Дикие травы не растут на Аптекарском огороде, рядом снимают «Аптекаря», новый отечественный сериал, Михаил Никифорович и Любовь Николаевна говорят о погоде, промежуток между сценами несоразмерно мал. Откроешь крышечку — и Любовь Николаевна выходит, как джинн, из бутылки, велит переставить мебель, перестелить полы, считает целые рюмки, считает наличные вилки, говорит, что эти детские рифмы уже для тебя малы. Михаил Никифорович уверен — грядет возмездие скоро за годы бессонной жизни, бутылочного стекла много лежит по углам, Любовь посещает лора, ставит актерскую дикцию, молодость утекла — теперь пора подумать о жизни, взаймы нам дают со скрипом, Любовь Николаевна строчит юбки, по пятницам ходит в обком, идет и читает Есенина, улыбается встречным липам, представляет себя то кошкой, то беленьким голубком. Михаил Никифорович каждый раз провожает ее удивленным взглядом, каждый человек может написать хотя бы одну книгу, один небольшой гроссбух, он понимает — однажды все будут рядом и никак нельзя будет выбрать лишь одного из двух. Любовь Николаевна, ну обернитесь, перестаньте читать о березах, о том, что душа проходит — куда ей тут проходить, душа спотыкается на углу, ей нужен укромный посох, а может быть — нить Ариадны, клубок и махровая нить. Михаил Никифорович думает, что ей нужно записаться на курсы шитья, или нет — связать ему свитер из этой махровой нити, подаренной с умыслом, Любовь Николаевна спит, он продумал все свои мысли, потом их поспешно вытер — процесс мыслетворчества пробуждает недюжинный аппетит. Утром Любовь Николаевна надевает платье из бежевого кремплена, сторонясь людей из провинции, идет за батоном в нашу boulangerie, читатели шепчутся — платье ее не достает колена, но все-таки нет — говори, как всегда, говори.
Poison Ivy
Закройте ей лицо поскорее — ведь путь неблизок, через сорок дней у нас может быть новый герцог и все зачтется, уже сейчас несут кипяток, приносят две сотни мисок, я пытаюсь не думать в рифму, хоть редко, но удается. Герцогиня Малфи была ребенком, читала Экклезиаста, что все течет и меняется, в Темзе плывут сосуды, иногда роняла закладку, нет, это так нечасто, мэр велел вырубать осины — деревню дерев Иуды. Она сидит под самым разлогим деревом, думает — яблони редко встречаются на пути, но тяготений сила велит открывать калитку, и скрипнет ветка, все-таки зря никого ни о чем не просила, особенно герцога — тем вот надел на Стрэнде, золотая цепь, горностаевый плащ с отливом, а тебе миллиона строк, дорогая Венди, не хватает для счастья, задумайся о красивом. Ты зайдешь к нему, отравив кинжал в соседней аптеке, поцелуешь в лоб, в бессмертье толкнув собрата, и наверное Бог о смерти, любви, человеке иногда вспоминает, но как-то так виновато. Закройте ей лицо поскорей, иначе увидят дети, и какие-то карлицы тихо всплакнут в подолы, и тисненый том поднесут королеве Елизавете, выходящей во сне в Венеции из гондолы.
Мосты и туманы
Тушинский вор собирает пепел и шепчет: «Не обессудьте, сегодня ветер не западный, ртутный столбец завис». Марина выводит старательно: «Что мне Москва, я же — кукла Тутти, зачем так ярко горишь, словно лилия Флер-де-Лис». За нею пришел околоточный — вот вам моя веревка, они ведь ворвутся — в родном безмолвии не пощадят. Мой добрый пан, я же вижу, как вам неловко — возьмите рубль серебром для своих щенят. Я выйду к ним и прочту что-нибудь из новых, мой первый муж был дьяволом, этот — нет, на казнь всегда приходят в чужих обновах, он тоже умер, значит, уже поэт. Мой сын читал “Te Deum” и детский лепет мешал мне купаться в мести, теперь она все падежи и склонения так закрепит, что не отцепишь больше, моя вина. Мой добрый пан принесли нам прибор и мыло, чтобы не очень долго идти ко дну. Я напишу им: «Все это тоже было, и не вините больше меня одну». Скоро подует ветер другой, и пепла здесь не останется больше — одни следы, но от горения яркого я ослепла и докричалась только до немоты. Можно ведь многоточием напоследок всех нерожденных заживо обелить? Я открываю глаза, вижу красных деток, кровью помазанных править и кровь пролить. Но господин Загоскин закроет тему, мне в постановке оперной места нет. Добрый мой пан, положите побольше крему, это мог быть совсем не плохой балет.
Ольга Брагина — поэтесса. Окончила факультет переводчиков Киевского национального лингвистического университета. Стихи публиковались в электронных журналах «Альтернация», «Новая реальность», альманахе «Изба-читальня» (Владивосток), журналах «Арт-шум» и «Литера-Dnepr» (Днепропетровск), участвовала в фестивале «Мегалит», фестивале медиа-поэзии «Вентилятор» (Санкт-Петербург), Волошинском фестивале.