Ведущий рубрики — Владимир Коркунов
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 12, 2011
Литобоз
Ведущий — Владимир Коркунов
Журнал «Зинзивер» № 9 / 2011 предлагает читателю поэтические подборки Сергея Зубарева, Лидии Григорьевой, Равиля Бухараева, Александра Петрушкина, Сергея Сутулова-Катеринича и Виктора Клыкова. В данном обзоре мы традиционно обратим внимание на поэтическую составляющую номера, а также на ключевую публикацию, которой можно назвать (объединив) раздел «Портреты поэтов».
В микрокосм стихов Сергея Зубарева помещены, казалось бы, несовместимые вещи, склеивающиеся так, словно здесь были изначально, отчего в небольшой по размеру текст может быть запросто помещен, к примеру, немалый отрезок истории человечества. Или чего другого, но с аналогичными космическими замашками. Это и танцующие «дикари и дети», которые, в то же время, «адекватные / цивилизованные / взрослые люди». Правда, их адекватность применима к миру, в котором «зачехлили души / и подключились / к пульту охраны».
В другом тексте автор отождествляет прогресс цивилизации с наличием туалетной бумаги. То есть в момент,
когда во всем мире
закончится туалетная бумага
испарится вдруг разом вся
туалетнейшая бумага —
человечеству, в следствии системного сбоя, придется «деградировать» вплоть до жертвоприношений. Это иронично, жестко, но и находится в одном шаге от самопародии. Опасное расстояние.
Взгляд автора намеренно антипоэтический, несколько отталкивающий, между тем, взращен на лирический основе, парадоксальной, словно вывернувшейся наизнанку. Это наиболее ярко проявляется в тексте: «притворюсь-ка я мудрым», где: «перестану реагировать / на жару и стужу / на дождь и метель / а также на новости», а: «стану придорожным камнем / цвета асфальта / по пути никуда ниоткуда / вдруг все пройдет мимо». Подметить это «мимо», выделить и остановиться именно здесь (а в этом стихотворении мы имеем дело с необычной концовкой, когда не стих подходит к своему логическому завершению, а слова останавливаются, становясь камнем) — пример поэтического умения, словом меняющего материю.
Из-под клюва сирени мальками —
он идет и четыре гвоздя
то ли крыльями, то ли руками
открывают у страха глаза.
Так приходит подборка Александра Петрушкина, страшно-непонятная, лирически-дерзкая, мистически-раздробленная. Описанный эпизод произошел в лесу, но не простом, а хромосомном, где пернатые руки ищут для кукушат слово в умерших, а некто, бегущий босиком, раздает дом, прилетающий за ним. Выписав эти ингредиенты в строчку, получаем стопроцентный хаос, нарезку кадров, в которой каждый образ отдельно выпукл, но как их собрать в единую картину? И главное — надо ли?
Говорить о стихах Петрушкина сложно, поскольку переплетения пластов понимания, смысла, находящегося над смыслом, лабиринтно связанного с разнообразными сюжетами (от Библии до условной Ливии), собираются в единое логическое звено, но — его собственного мира. Сознание раскалывается, сюжеты переплетаются, высокое на короткой ноге с низким, перед нами лирический мир. Или миф.
Если подходить к стихам Петрушкина с традиционной логикой, можно запутаться в пределах одной строфы. Но это тоже пример мышления, несколько искажающий наши представления об истине. Поэтому, беря за основу известные сведения о Мельхисадеке из Ветхого и Нового заветов, можно запросто остаться с носом. В Ветхом Завете царь Салимский встречает Авраама с вином и почестями, а в мрачном мире Петрушкина священник Всевышнего «сходит во ад», чтобы убедиться: «Мельхисадек по аду бродит и ад напоминает сад / Отполированный до лака». Сад, надо полагать, райский, и «во ад» Мельсадек сошел не просто так, а по причине того, что сад некогда (то есть не по вине царя) утратил порядок (отсылка к Адаму и Еве или их потомкам, то есть нам?). Все переворачивается с ног на голову. Священник — в аду, его визави — смерть. Над мирозданьем проводятся опыты потери («И гвоздь любви, забитый в небо, в повздошье спелых пауков, / Пока жена моя в отъезде разбитая на сто кусков».) Неуютный мир. Но чего не отнять — узнаваемый и свой, в котором даже стихи на злобу дня («Оставьте нефть и газ в покое!») оставляют эту злобу в качестве ширмы (со всеми причитающимися нефтью, газом и Каддафи), но восходят к надмирному восприятию: «Нас речь доставит скоро к сроку — звезда, гори, гори, полынь / И тяжело вздыхая Брейгель, мешает Вавилон / В Хатынь».
В рубрике «Портреты поэтов» представлены — весьма разноплановые «портреты» Анатолия Гуницкого, Александра Роскова и Сергея Ивкина. Творческий мир Анатолия (Джорджа) Гуницкого подан в виде статьи — отчета о творческом вечере «непостижимой кометы». Здесь и воспоминания о рок-прошлом поэта (автора текстов группы «Аквариум»), недолгое погружение в мир театра, будни музыкального критика, провозглашающего, что русский рок мертв и, конечно, стихи. Причем, верлибры. Автор статьи, Ольга Денисова, приводит цитаты из прочитанных стихов. Это и отголоски прошлого: «Нагие поезда, / Пустые города, / Пришедшие, увы, / В упадок навсегда», и день сегодняшний: «Одной из причин вечера А. Гуницкий называет то, что в последние полтора-два месяца у него появился целый цикл стихов новой для него тенденции. С небывалой активностью поэт стал использовать наречия, междометия, служебные части речи, соединительные знаки. Вспоминается его стихотворение: “…Весело живут части речи. Однако / Им — как всем нам, так называемым / Носителям языка — выбирать не / Приходится. Да и не из чего выбирать…”» В любом случае, стихи Гуницкого интересны не только любителям рок-поэзии, но и всем, кому любопытно, во что трансформируется опыт, полученных в бесчисленных концертах и гастролях, опыт, положенный в первую очередь на то, чтобы достучаться до слушателя, а теперь — и до читателя.
Статья Игоря Панина — о поэте, воспитанном на другой основе, народно-деревенской. Поэт Александр Росков родился в 1954 году, а погиб в 2011-м. Он был незаметен, но талантлив, его поэзия звучала тихо, но манила. Неслучайно Игорь Панин выделил неприметного (казалось бы) поэта из прочих авторов альманаха «Истоки» за 1988 год. «Последний поэт деревни» — название статьи, которая должна стать своеобразным некрологом не только поэту, но и его творческому миру, а заодно обратить внимание на неординарного автора, сумевшего выделиться среди сотен безликих деревенщиков и нашедшего свой голос:
Всю эту осень я все ждал чего-то…
И вот, под невеселые дожди,
пришла Беда… И я открыл ворота.
Промолвил, усмехнувшись: «Заходи…»
Эти строки как раз то, чего порой не хватает нашим «почвенническим» журналам — слов, которые трогают душу.
Евгений Степанов представляет поэзию молодого уральского поэта Сергея Ивкина. В начале статьи — небольшой экскурс в новейшую историю русской уральской поэзии, подарившей имена Юрия Беликова, Александра Петрушкина, Бориса Рыжего и других. И, наконец, — Сергей Ивкин. Его поэтика формировалась во времена гласности, когда потоки хорошего и плохого лились со всех сторон как из рога изобилия. Это, с одной стороны, породило у его поколения культурную безвкусицу, но те, кто смог выбрать верные лоции, смогли в полной мере насладиться не только свободой, но и недоступной ранее — при этом весьма высокого уровня — литературой.
Время синтезируется в творческом пространстве молодого поэта, преломляется. Слово синкретично. Впрочем, какое слово у Сергея Ивкина? Евгений Степанов делает пространную характеристику: «Литературная речь в его поэзии соседствует с офисным сленгом, современными жаргонизмами, аббревиатурами. «Barbie», порносайты, спамер, аукцион Sotheby, карточки оплаты «Мегафона», вписавшийся в «тойоту» «запорожец», ЖЖ, спреи, байда, СМИ… мелькают в его стихах, как некий гопояз (неологизм Ивкина?)
И на этом пестром и привычном фоне — в стихах! — Блок, Мандельштам, Парнок, Георгий Иванов, как символы высокой культуры. И — первый поцелуй, Беседа о Боге… То есть разговоры о главном — о душе, о любви, о жизни и смерти».
А среди приведенных стихов диагнозом поколения выглядят:
Стекающая сверху нагота.
Резиновое зеркало испуга.
Тот самый выход за пределы круга.
Тот самый выдох за пределы рта.
В свежем номере «Нового берега» (№ 33 / 2011) неожиданно порадовала подборка Чарльза Буковски, о поэтическом наследии которого до обидного мало говорится в нашем литературном пространстве. Более того, перевод, выполненный Семёном Беньяминовым —
единственное пришествие Буковски в Журнальный зал. Буковски скандален, предельно антисоциален, его чувства и запросы зачастую низменны — типичный «апологет» американской культуры потребления. Но только слепой не заметит за этой мишурой заряд лирики, что пробивает напускное (или все же реальное?) зачерствение. И если в свое время Буковски (скончался в 1994 году) стал легендарен в циничной Америке (естественно, среди тех, кто был в состоянии воспринимать поэзию), то сейчас его стихи как нельзя актуальны в циничной, прозападной России, где лириком если и можно оставаться, то только скрытым, иначе засмеют.
я протянул ему письма поверх калитки и
сказал: «Я читал ваши книги»,
но он не ответил,
он лишь разглядывал свои письма,
и я сказал: «Я тоже писатель…»,
он все так же не ответил,
он повернулся и отошел,
и она смотрела на меня
с лицом, которое ничего не выражало,
затем повернулась и последовала
за ним.
Это фрагмент стихотворения «знаменитый писатель». Оно автобиографически-лирическое; инъекция славы, отравившая кровь — или душу? И кем он, протагонист Буковски, становится — циником или разочаровавшимся мечтателем? Стих художника о художнике, вычурная известность снаружи и хрупкий мир внутри. И сам текст, и подборка достойны того, чтобы быть услышанными, а потому оставляю ссылку: http://magazines.russ.ru/bereg/2011/33/u16.html
Буковски не раз называли графоманом. Но это не мешало ему быть поэтом. И лириком.