Рассказы и сказки
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 12, 2011
Проза
АСТРА
КОРОТКИЕ РАССКАЗЫ
Мой милый миллиард
Приходилось ли Вам, читатель, просить денег? Признайтесь! Отлично ставит на место, не правда ли?
Еще в бытность студенткой-филологом сочиняла я как-то рассказ о современном Геракле. Образ зрелого мужчины под пером юной девушки — шаг, согласитесь, рисковый, и поэтому с прилежностью ученицы я принялась изучать лучших мужчин человечества, начиная с Овидия и Марка Аврелия, разумеется, по их письмам, дневникам, исповедям…
Однако при чем тут миллиард? Терпение.
Шло время и пришло время — приснопамятные девяностые. Как-то раз, в поисках свежей идеи и «крутого» героя мне пришлось обрушить с антресолей пыльный шелестящий архив. С ветхих исписанных страничек так и встал передо мной Михаил Бакунин, наш бунтарь-анархист, его «Исповедь» царю Николаю ╡, даровитая, страстная, редкостная. Судите сами.
…«Государь! Я кругом виноват перед Вашим Императорским Величеством и перед законом отечества… Возмущал умы против Вас где и сколько мог… Хотел ворваться в Россию и разрушить вконец существующий порядок… Жажда простой чистой истины не угасала во мне, мне становилось душно и тошно в обыкновенном спокойном кругу, я весь был революционное желание, все вверх дном, разрушить, сжечь… Благодарю только Бога, что не дал мне сделаться извергом и палачом своих соотечественников… Стою перед Вами, как блудный, отчудившийся и развратившийся сын перед оскорбленным и гневным отцом… Государь! Я преступник великий и не заслуживаю помилования, пусть каторжная работа будет моим наказанием».
— Сценарий! — мелькнула мысль…
И вот уже моя работа признана лучшей на конкурсе, опубликована в журнале «Киносценарии», и сам Мосфильм готов приступить к съемкам… гм, едва зазвенит золото. Миллиард.
Приходилось ли Вам, читатель, просить миллиард?
Три вершины молодого отечественного бизнеса остановили мое внимание, три сирены, что обольщают нас со стен домов, газетных страниц и голубых экранов. Не без робости набрала я номер телефона первого из них.
— Телесериал? — проговорили задумчиво.— Интересное предложение. И сколько вам нужно?
— Миллиард.
— О-о, весьма сожалеем, но такой суммой помочь не сможем. Извините.
Сочувственно кивнув, я всмотрелась в следующие семь цифр.
— Бакунин?! — вскипел гневом мужской голос. — Ни в коем случае! Он же отменял частную собственность и право наследования! Нет, нет, наши клиенты нас не поймут.
….маленькая-маленькая, я скатилась с высот к нижайшему подножью.
На третьей рекламной вырезке стояли буквы, которые мы помним, наверное, даже во сне. Жирные, броские, они убеждали граждан довериться заботам компании, а их солидные арифметические расчеты развеивали последние сомнения. С бьющимся сердцем нажала я белые клавиши моего телефона.
— Телесериал? — проговорили задумчиво. — Интересное предложение. И сколько вам надо?
— Миллиард.
— Платежи поэтапно?
— К-как вам удобно.
— Расскажите подробнее.
Гора наклонилась и посмотрела на меня. И показалось, что все просто, и что умные люди не могут не понять друг друга.
— Действительно здорово, — согласился молодой человек. — Кто автор сценария?
— С-ва.
— …ва? Эх… У них же есть прекрасные сценаристы!
— Сценарий удостоен высшей награды на конкурсе.
— Это ее первый фильм?
Я ощутила себя в свободном падении.
— У нее два высших образования,— заговорила наступательно, хватаясь за воздух, — а сценаристы… дирекция пригласит самых именитых, если будут деньги. Решайтесь! Многосерийный, исторический, захватывающий — Бакунин же!
— Хорошо уговариваете. Мы подумаем. Оставьте координаты.
Господа! Нужен один миллиард. Договоримся?
1997
Живопись буддийского монаха
Удлиненный синий плакат этот затерялся между ярких афиш, зазывавших на выставку косметики и подобных ей на главном лице Манежа в ясный осенний день. Подниматься пришлось сквозь грохот тяжкой музыки, буфет, полный жирной сладкой снеди, и заполнившую балкон публику. Скромная крутоватая лестница вела в тихий невысокий зал, мало-освещенный, устланный синим, на стенах которого висели рисунки, исполненные на рисовой бумаге размерами 50х70 см. Мелкие, отдаленные от стен лампочки с темными колпачками освещали сверху каждый лист. У дверей за столом и в креслах наблюдали порядок крепкие ребята-корейцы. Ни денег, ни билетов, вход свободный. Сделав поклон с «намасте», я пошла вдоль стен. Через минуту ребята принесли мне чашечку зеленого чая.
В зале было малолюдно, два-три человека всматривались в рисунки.
«Спокойствие» — два мелких древесных листка вверху справа и иероглиф внизу слева.
«Аромат чая!» — изогнутый полуовал чашки и перышко пара над нею.
«Лягушка, приносящая удачу» — синяя рожица с улыбкой, круглыми глазами и чем-то легким вокруг.
Вот Дхармы № 1, 2, 3, 4. — что это? Понятно, что, и все же?
Вот «Мальчик и сосна» — внизу левее малыш со спины, запрокинувший головку, видны волосишки, глаза, нос и штанишки, и далеко сверху правее — ветка сосны в восточном исполнении. Целомудренно, с бездной юмора.
Наконец, все.
Я направилась к выходу. Один из молодых людей поднялся навстречу.
— А вопросы?
Молчком уйти не удалось. Я стесненно улыбнулась.
— Дхарма № 1, 2, 3, 4?
— А, это… Сейчас.
И послали… за автором! Я замерла. Из незаметной двери в стене появился щуплый улыбающийся человек в длинном одеянии, седоватый, высокий, с корейским лицом, но с синими глазами. Выслушал вопрос. Глаза его были пронзительны и добры, морщинки светились. Переводчик, путаясь, что-то объяснял, а я смотрела на Просветленного. Поняв, что перевод все испортит, сказала сама, полувопросительно, с улыбкой почитания.
— Дхарма — это состояние духа в согласии с природой?
Ему с облегчением перевели.
— О, да, да, — подтвердил он радостно, и глаза его заискрились.
Мы смотрели друг на друга. Беседа с таким человеком — высокая честь и большое испытание. Дальнейшее присутствие могло стать неуместным, неизбежно обнажив мою суетность.
Я поблагодарила и поспешила уйти, вниз, вниз мимо оглушительной музыки, жующего буфета, вниз, вниз, к московской толпе, унося в душе Откровение Пути и смущение случайного приобщения.
Сказка о Солдате, Страхе и Надежде,
и о красной девице Отраде Путятишне
Жил-был солдат. Вот победил он своих врагов и пошел домой. Идет-идет, песни поет, вдруг видит, у бел-горюч камня старушка сидит — старенькая, едва кости вместе. Остановился солдат, поздоровался, развязал заплечный мешок и поделился со старушкой краюхой хлеба.
— Спасибо, служивый, — поклонилась старушка, — далеко ли путь держишь?
— Домой иду, к родимой матушке, — ответил солдат.
— Погоди немножко, — просит старушка, — отгадай мою загадку. Отгадаешь — пойдешь своей дорогой, не отгадаешь — сослужишь мне великую службу.
— Добро,— согласился солдат, — уважу твою старость. Загадывай свою загадку.
— Скажи мне, добрый молодец, кто на белом свете самому себе хозяин?
Думал солдат, думал, не может придумать. Куда не кинь, у каждого начальство есть, даже у ветра в поле, а уж над солдатом и вообще не счесть.
— Твоя взяла, — вздохнул он. — Приказывай свою службу.
Обрадовалась старушка.
— Принеси мне, — говорит, — два кольца, что Страх и Надежда на руке носят.
— Вот на!— удивился солдат. — Сроду такого не слыхивал. Да где ж я их сыщу?
А старушка смеется.
— В своей душе, касатик, в своей душе, там всех найдешь.
Махнула рукавом, и очутился солдат в своей душе, в самой ее серединочке. Огляделся вокруг: солнышко светит, луга цветут, а под ногами стежка вьется, в путь-дорогу зовет.
— Служить, так служить, — решил солдат и пошел по дорожке.
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Шел-шел и пришел в темный лес, к большой пещере. Видит, внутри огонь горит, гром гремит, а посередине великан стоит, каленые стрелы кует.
— Бог помощь! — прокричал солдат. — Разрешите войти?
— Входи, коль сможешь, — усмехнулся великан.
И не успел солдат ногу занести, как все стрелы понеслись на него. Верток был солдат, увернулся от них, а великан-то над ним потешается.
— Эх ты, невежа-деревенщина! Да я тебя на ладонь положу, другой сверху прижму, в овсяный блин сомну! Ведь я Страх твой, хозяин полный, видишь, кольцо на руке, — и показывает чугунный обруч на пальце.
Не привык отступать солдат, где оружием, где смекалкой, где храбростью молодецкой, а всегда побеждал. А тут видит, сила перед ним великая, неслыханная, тут крепко думать надо. Сел на полянке, стал думу думать. Думал-думал, ничего не придумал, еще думал-думал, опять ничего не придумал, еще думал-думал… Вдруг слышит, звенит что-то, тихо-тихо, тише комарика. Смотрит, колокольчик лесной в траве. Наклонился к нему солдат, а колокольчик ему и говорит.
— Ты здесь хозяин, солдат, помни об этом.
— Верно! — вскочил солдат, — спасибо тебе, голубой звоночек.
Вскочил на ноги и кинулся в пещеру. Десять тысяч стрел метнулись в него, и все упали сломанные, потому обернулся солдат железным щитом. Ведь ун был здесь хозяином и мог становиться, кем только пожелает. Разозлился Страх и обернулся черным пламенем. Взревело пламя, бьется о щит, вот-вот расплавит его. Да ведь и солдат не прост, обернулся светлым пламенем, в сто раз горячее. Схватились в охапочку, бьются три дня-три ночи. Видит Страх, плохи его дела, неоткуда ему подмоги ждать, собрал силенки и превратился в свирепый ураган. Завыл, заревел ураган, грозится огонь по ветру развеять. А солдат взял да и обернулся ясным соколом. Взмыл сокол под небеса, выше леса стоячего, выше облака ходячего, к самому красному солнышку. Ураган повыл-поревел да и стих, потерял мощь, а сокол грянулся о землю и стал молодцом лучше прежнего.
— Отдавай, Страх, кольцо с руки.
Да не тут-то было. Позвал Страх сестру свою Надежду.
Смотрит солдат, и глазам своим зорким не верит. Лежат повсюду паволоки разные, о семи шелках тканые, одежды шитые, самоцветными каменьями изукрашенные, а вдоль рядов купчиха похаживает, сладкой речью солдата заманивает.
— Подходи, любезный друг, тут все твое.
Не устоял солдат, выбрал себе шапку соболиную, да шубу на куньем меху, да сапоги строченые красные, а купчиха и зеркальце подносит, мол, полюбуйся, сердечный друг, каким царевичем стал. Глянул солдат, загордился, заломил шапку и пошел с купчихой за столы дубовые, за скатерти камчатные.
Вот гуляет солдат, ест-пьет с утра до вечера, а не может ни голод унять, ни жажду утолить, а уж одежа-то его заморская то велъка, то малб ему делается.
— Что за чудеса! — смеется солдат, и вдруг слышит, звенит что-то, тихо-тихо, тише комарика.
Опомнился солдат, спохватился, грохнул кулаком по столу.
— Сгинь-пропади, вражья обманка! Понял я ваши козни, между страхом и надеждой людей ломаете, силу человеческую изводите. А ну, подавайте кольца да ступайте отсюда подобру-поздорову! Я здесь хозяин!
Испугались брат и сестра, стали прощенья просить да каяться, да к нему же, солдату, в работники наниматься.
— Не гони нас, солдат, мы тебе пригодимся.
— Да чего от вас хорошего ждать-то можно?
— А того, — говорит Страх, — что я в сторожах хорош, охранять тебя, в колотушку стучать в случбе чего.
— А я советом помогу, развеселю когда-никогда, — обещает его сестра.
Улыбнулся солдат, смешно ему стало. Тряхнул головой.
— Давно бы так. Оставайтесь, будь по-вашему.
Забрал у них кольца, забросил в мешок и пустился в обратный путь. Идет и сам на себя дивуется. И всегда-то он удальцом был и не из робкого десятка, а тут силы и смелости втрое прибавило, хоть горы ворочай! Идет солдат, песни поет, так и пришел к бел-горюч камню. А там старушка сидит, дожидается.
— Здравствуй, служивый! Исполнил службу?
— Так точно, бабушка! Получай свой заказ.
Взяла старушка два кольца и бросила через себя за спину. И стала дйвицей, да такой красавицей, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
Поклонилась девица солдату и говорит.
— Гой еси ты, храбрый солдат, мой освободитель! Заколдовал меня Змей Горыныч на годы долгие, на веки вечные, пока не найдется на Руси такой богатырь, что не убоится страха лютого, не обольстится сладкой надеждою. А теперь я опять на воле.
Поклонился и солдат девице.
— Гой еси ты, красная девица! Как же тебя звать-величать?
— А зовут меня Отрадой Путятишной.
Взял солдат Отраду Путятишну за руки белые, поцеловал в уста сахарные и повел домой к родимой матушке.
Вот и сказка вся.
Синему морю на тишинье,
Добрым людям на послэшанье.
Сказывала бабушка Василиса.
Сказка про нас, окаянных
В стары годы, старопрежние, жил-был на земле мудрый царь. И был у него сын Иван-царевич. Вот отправил царь Ивана-царевича на дальнюю звездочку учиться, а сам пожил тысячу-другую лет, простудился на охоте и больше не встал.
Послали за Иваном-царевичем.
С тех пор протекли столетия, одни, другие, третие. Вернулся Иван-царевич, летит на Вещун-птице и глазам своим зорким не верит. Где моря плескались синие, там лужи гниют зеленые, где леса стояли частые, там пески веются желтые, а где степи цвели вольные, там и вовсе угольки чернеются. И посреди разора-морока стольный град стоит-красуется. Терема его высокие в облаках пыльных теряются, от стен его скользких-гладеньких солнце мутное отражается, а людей на площади никого не видать, все внутри сидят-хоронятся и по улицам ходить опасаются.
Посмотрел Иван-царевич, поразгневался, выхватил из ножен заветный меч-кладенец.
— Ты скажи-скажи, Вещун-птица мудрыя, где же мне искать супротивника?
Отвечает Вещун-птица мудрыя речью простою-понятною.
— Убери свой меч, Иван-царевич млад. Супротивник твой не в чистум полъ, он в душе человеческой прячется.
Опустились тут плечи молодецкие, затуманилось чело его ясное.
— Ты скажи-скажи, Вещун-птица мудрыя, это что ж такое подеялось?
Отвечает Вещун-птица мудрыя речью простою-понятною.
— Приглядись-ко сам, Иван-царевич млад, взором острым-заметливым: терема-то те как поставлены, и дома-то те как изогнуты?
Пригляделся он взором заметливым, а терема-то те так поставлены, и дома-то те так изогнуты, что ими буквы образованы, и теми буквами горделивыми на земле разоренной-растерзанной слово «Я» многократно красуется.
Проязычила тут Птица вещая историю грустную-нерадостную: как имел род человеческий дар высокий на общее радование, вся земля на него надеялась, вся земля вместе с ним возвышалася, в Слове сущем осознавалася. Ну, а он-то, дитя неразумное, стал тем даром впустую игратися, похоть низкую услаждатися, тварь невинную притеснятися.
Пригорюнился тут Иван-царевич млад, слезой горькою обливается.
— Ты скажи-скажи, Вещун-птица мудрыя, где ж нам искать спасение?
Отвечает Вещун-птица мудрыя речью простою-понятною.
— Загляни в глаза мои, Иван-царевич млад, что тебе в них видится?
И как глянул он в очи орлиные, высохли слезы его горькие, осветилось лицо его ясное.
— Вижу я, — отвечает весело, — люди, звери кругом обнимаются, друг на друга не налюбуются, а иные в сторонке каются, с землей-матушкой целуются.
Говорит же ему Вещун-птица мудрыя, говорит же она да таковы слова.
— Ой ты гой еси, Иван-царевич млад! Сослужи ты службу великую для всего рода человеческого. Ты ступай во град очарованный с вестью благою-пресветлою. Пробуди всех заснувших-забывшихся, позови всех заблудших-затерянных. А и что с тобой, вестником, станется, то и с ними со всеми содеется.
Тут взмахнула крылами могучими и оставила Ивана-царевича.
Вот и сказка вся.
Синему морю на тишинье,
Добрым людям на послэшанье.
Сказывала бабушка Василиса.
Астра (литературный псевдоним Серебряковой Лины Петровны) — прозаик. Окончила Геолого-разведочный институт и Литературный институт им. А. М. Горького Автор многих книг и публикаций. Член Союза писателей XXI века. Живет в Москве.