Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 12, 2011
Рецензии
Кирилл Корчагин. Пропозиции: Первая книга стихов. —
М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2011
В одной старой советской киноленте, название которой я сейчас уже не вспомню, Владимир Ильич Ленин приходит в гости к молодым коммунарам с целью поговорить по душам, в том числе и об искусстве, и те наперебой читают ему Маяковского, и один наиболее активный юноша, как бы в противовес, разбирает книгу Анны Ахматовой, вынося ее эстетической системе суровый приговор. А метод, которым он руководствуется, весьма занятен. Он просто выбирает из текстов слова тех лексических групп, которые относятся к «старой жизни», это, в основном, предметы интерьера дворянской усадьбы и слова, так или иначе относящиеся к религии: «гостиная», «перчатки», «свеча», «ангел» и т. д.
Отдавая должное тому обстоятельству, что этот пример является скорее не методологической подсказкой, а пародией на аналитическое чтение, мы прибегнем к нему. И получим мрачную картину: «чернеют поля непрозрачные», «гниющие статуи садов городских», «сравняет постройки тифозная вошь», «затхлая вода» и т. д. — вот, казалось бы, образный контур стихов Кирилла Корчагина. И это первое, что бросается в глаза, и это первая правда о них, и это же первая о них ложь. Попробуем разобраться.
Действительно, на первый взгляд, эти стихи напоминают, пусть и отдаленно, экспериментальные переводы Михаила Леоновича Гаспарова из Георга Гейма. Именно переводы, потому что, как мы знаем, Гейм писал классическими размерами и в рифму. Корчагин пишет белым стихом, жестко ритмизированным, но настолько метафорически насыщенным и метафора такова, что волей-неволей рядом всплывает весь каркас немецкой романтической и экспрессионистической поэзии.
Поэт и аналитик Николай Кононов говорит, что работа Корчагина в его стихах похожа на работу дизайнера. Действительно, символические массивы здесь слишком велики. Автор оперирует не словами, взятыми из разговорного или бытового языка, а почти символами, такими мифологическими осколками романтической культуры.
Нецах
спят ночами тонны камней
и буковый лес их сторожащий
безусловно любовники спят
укрытые тенью листвы
в узлах ветвей набухая
нерасторжимы плоды и суставы
нерасторжимы
и теченьем земли не подняться
и потоки будут нежны
но и столько птиц никогда
не видел в сверкающем опереньи
этот воздух и влага
и ветви этих деревьев
укрывающих норы змеиные
молчанием полные и тишиной
в опустошении
искаженного солнца
Ландшафт здесь предельно абстрактный, он состоит словно бы из заготовок, готовых элементов: «ночь», «камни», «лес», «любовники», банальные «молчание» и «тишина», да еще рядом, в одной строчке! Но все это вместе, в композиционном монтаже, нанизанное друг на друга, создает величественную и очень свежую картину. Это похоже на сказку «Снежная королева». Кай складывает ледяные буквы в волшебные, кажущиеся чем-то запредельным, метафизические складни. Да, это эстетика на грани тоталитарной. Это тот схлест, который образует Георг Тракль и забытые авторы эстетики Третьего рейха. Здесь могущество слова и могущество человека неразделимы, неразличимы в швах схватки глыб очень простых и, казалось бы, обреченных на провал, слов.
А каковы метафоры!
от полдня протянуты над днепром
к левому берегу в укусах корней
глубоких чтобы держалось небо
и своды этих мостов…
Пренебрегая барочной изысканностью Пастернака, Корчагин строит метафору на точности физиологической основы: деревья кусают берег как кусок пищи, это лежит рядом, в непосредственном опыте каждого, но это настолько точно, что кажется отчаянным и даже чересчур болезненным, будто сам Маяковский зашевелился в гробу, но не растянутый на полстраницы, а молниеносный, этакий норвежский воитель с Одином в сердце.
Этот якобы загробный мир прекрасен, то есть это мир Красоты, как бы изнанка будничного, она таится в обыкновенном и страшном:
* * *
сойди в ложбину
где бродят фавны
и феб играет
на своей тяжелой лире
в то время как легкие хлопья сна
ложатся на ветви деревьев
и лиц почти не видно
под этим покрывалом
но сквозь снег
слышен ее голос
тихо
не разобрать ни слова
и вокруг плавятся декорации
обнажая кирпичные стены
протянутые наверху провода
смотри как мир проникает в тебя
каплями дождя на коже
мокрыми волосами
царапинами и синяками
жаром июльского солнца
разрывающимися от ветра легкими
теплом сухих губ
пока небо над пригородом темнеет
от приближающихся истребителей
Посмотрите, как хорош финал. Просто бунинская новелла. Мертвенный мир красоты и вдруг тень гибели, которая взорвет всю эту тишину. Корчагин мастер и сюжета, и композиции. Очень бедные на синтаксис, настоящий богатый русский синтаксис, стихи современных авторов часто кишат перечислениями, каким-то инфинитивным болтанием от края к краю стиха, по сути просто повторяя как попугай понравившуюся фигуру, ничего с ней не делая, никуда не ведя. У стихов Корчагина всегда есть начало и конец, они излагают и провоцируют, они взвешены и медитативны. Даже странно, что автор так молод. Это похоже, по ощущению, наитию, по какому-то мужественному жесту явленную, фронтовую лирику:
* * *
когда ты подходишь близко
за горло берешь и гнилью
полно дыхание
медленно трудятся сочленения ночи
стучат приборы — доживем ли мы до весны –
о пленительно дыханье твое
ветхие крылья иссечены язвами
но все-таки крылья
а сросшиеся перепонки
а тлен приникающий к телу
собери же меня из пыли
рассредоточенной в воздухе
на холоде военного солнца
среди шороха госпиталя
смятого внезапным ударом
ликующей духом и телом
среди безымянных могил
соцветия черемши зияют в груди
и лесное межсезонье обволакивает
потерянные души слюдяной оболочкой
россыпи гильз на снегу
вдавленный в почву движется день
сквозь прозрачные нервы деревьев
Вероятно, это такой нерв времени. Ощущение гибели и тревоги, и одновременно с этим какое-то хладнокровное если не любование, то, по крайней мере, бережное или даже нежное отношение ко всем предметам, пусть даже темным — что делать, если мы заслонены чем-то большим и страшным от того солнца, которое светило предшественникам. Но это не материнская, не гуттаперчевая нежность. Это нежность отца, сурового Пантократора, небритого воина. Сантименты кончились, наступил жесткий мир монументальной, изваянной из гранита и бетона красоты.
* * *
ты кричала как помню
пока шершавые деревья проносились
туда в прелое варево воздуха
или нет замкнутая в объятиях
молчала
пока рассвет вымученный поднимался
почти все равно
песок ли скрипит на зубах пепел
ли укрывает сон
в своих погребальных урнах
музы заключены
в продолжение злой зимы
о северный хронос
согрей нас в утробе
нам холодно здесь
заздравные кубки расколоты
кентавры разъятые среди объедков
с черной пингвиньей кровью
под стук маятника
нет под шуршание
времени сладкая работа
Я уже намекнул в начале статьи, что стихи Корчагина крайне кинематографичны, они похожи на режиссерские сценарии короткометражек из какой-то отдаленной горячей точки. Это не точка совести, как часто случается. Это такой внутренний глаз зверя. Больше всего ассоциаций связывает эту эстетику с шедевром Стэнли Кубрика «Заводной апельсин». Я вовсе не хочу сказать, что герой, или, вернее, говорящий, тот, кому принадлежит стиль — человек сомнительных моральных качеств, фашист или что-то вроде этого. Я хочу сказать, что книга Кирилла Корчагина о красоте страшного мира.
Петр РАЗУМОВ