Поэма. Предисловие Лидии Медведниковой
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 11, 2011
Наследие
НЕСКОЛЬКО СЛОВ…
Поначалу поэма называлась «Вадим». Саше двадцать четыре года. Он студент Литературного института, в семинаре Евгения Долматовского. Учеба заочная. В том году, когда Саша поступал — шестьдесят третий год — вышло распоряжение: дневное отделение снять, будущие писатели должны учиться заочно и вечерами, а днем постигать жизнь.
Саша постигал ее в издательстве у фантаста Днепрова в качестве редактора. И там он познакомился и подружился с Вадимом Борисовым, который впоследствии стал сподвижником Солженицына, редактором диссидентского альманаха «Из-под глыб».
Но это потом. А в ту пору — Вадим, коренастый розовощекий юноша в круглых очках, — частый гость в нашей Марьиной Роще, где мы тогда жили. Они с Сашей подолгу говорили и спорили. То был шестьдесят пятый год. В декабре Саша ушел с работы. И почти сразу же засел за поэму.
Новый, шестьдесят шестой год мы уехали встречать в Ленинград к друзьям. И там Саша продолжал работать над поэмой. К середине января он ее закончил. Несколько лет поэма называлась «Вадим». А в начале семидесятого Саша ее переименовал в «Зимние каникулы». Тогда в издательстве «Советский писатель» шла его первая, и при жизни единственная, книга под тем же названием, но поэмы там не оказалось. Напечатаны только отрывки из нее. Саша не считал свою первую поэму удачной и всю ее к печати не предлагал.
Кстати, летом шестьдесят шестого года в деревне Лигачево (мы снимали там полдома), он написал свой знаменитый «Полугород», а в шестьдесят седьмом году в Кратово, и тоже летом, «Прекрасную Алевтину» — свою третью поэму — «кормилицу», как он ее называл, потому что на всех выступлениях он читал именно ее. На любую публику она действовала безотказно. Обе поэмы напечатаны в посмертном сборнике «Добрым людям» (издательство «Советский писатель», 1991 г.)
Наш сын Митя Тихомиров с детства мечтал стать кинорежиссером и очень хотел снять фильм по поэме отца. В 2005 году это удалось. Фильм так и называется — «Зимние каникулы». Фильм понравился зрителям и получил несколько призов на кинофестивалях.
И пусть теперь и первая поэма Саши придет к читателю. В «Зимних каникулах» он соприкоснется с духом шестидесятых годов, почувствует Светлый Мир поэта Александра Тихомирова.
Лидия МЕДВЕДНИКОВА
Александр ТИХОМИРОВ
ЗИМНИЕ КАНИКУЛЫ
(ВАДИМ)
К шагавшим рядом чувствуя доверье,
Шли по поселку с четырех сторон…
Входили робко —
И скрипели двери
От серой пыли черных похорон.
Кому-то показалось непристойным,
Что, от всего на свете удален,
Склонялся живописец над покойным
И снова распрямлялся, удивлен…
У дома зашумели ребятишки,
У журналиста сморщилось лицо,
Мелькнули фиолетовые вспышки,
Лишь только с гробом вышли на крыльцо…
Уже виднелось кладбище на склоне,
Когда Вадим процессию настиг, —
Кто шел в обход,
Примкнув к большой колонне,
А кто бежал по полю — напрямик…
Смотрела сотня несплоченных душ
На воздух, от заката прокопченный,
Где нес академическую чушь
Над самым гробом старичок-ученый.
Спокойный до последнего момента,
Он кончил так —
«Прощай, поэт и друг!»,
Но глянул на кладбищенских старух,
Замялся, словно ждал аплодисмента,
И кто-то, впрямь,
В ладоши бухнул вдруг…
Чего-то ждали…
Потому не сразу
Студенточка (при брошке и в косе)
Вдруг крикнула беспомощную фразу,
И, почему-то, испугались все.
Остался горький на душе осадок,
Не забывалось долго, как назло,
И громкое —
Кончайте беспорядок! —
И тихое —
Поэту не везло…
Все кончилось…
Но было неспокойно —
Как бы себя карая за грехи,
Интеллигент (отчаянный какой-то!)
Читал толпе хорошие стихи.
Зеленая трава была примята,
Темнело быстро…
Утки шли домой…
И тут Вадиму встретились ребята,
С которыми он отдыхал зимой.
I
И для чего Вадима я окликнул? —
(Представлюсь, кстати —
Автор этих строк)…
Мы не встречались с ним с конца каникул,
И равно не скучали этот срок.
Я мало знал Вадима,
И, по сути,
Так и не понял,
Что в его душе…
Скажу лишь,
Что в каком-то институте
К диплому он готовился уже.
А, впрочем-ка,
Начну я по порядку —
Я о Вадиме б и писать не стал,
Но он оставил у меня тетрадку,
Которую я после пролистал.
С тех пор всегда —
Закрою только шторы,
Вадимова я вижу двойника,
И слышатся все наши разговоры
За каждою страницей дневника.
Передо мной поэма —
Как Эльбрус! —
И страшновато,
И топчусь на месте,
Но раз взвалил на плечи этот груз,
Поволоку, по крайней мере, с честью…
Но извините,
Ежели порою
Вадим себя неловко поведет —
Любая неестественность героя
От неуменья автора идет!
II
Друзья,
Свободу потерял я рано…
Вступил я в брак,
Как под холодный душ! —
Мне мать твердила —
«Подождал бы уж…» —
Но что возьмешь с упрямого барана?
Жена — студентка…
Да и я — студент, —
Нам с родичами — малоинтересно…
Те — часто недовольны…
Душно, тесно…
Да и дите мы ждали в тот момент.
Поэтому нам этой же зимою
Хоть для родных разлука — острый нож! —
Худой домишко сняли под Москвою —
Там воздух, лес…
Да и дешевле, все ж!
А в общем-то —
Не в дешевизне дело —
Моя бы мать не встала за ценой…
Да вот жена природы захотела,
А спорить с нею — точно со стеной!
И вот от снега чищу я дорожку,
Все окна в доме нынче зажжены.
И что замерз я, сетую немножко
На холод и на выдумки жены —
То доставай ей где-то апельсины —
(Как женщина беременна — беда!) —
А то решила справить именины,
Хотя их не справляла никогда…
Гостей все нет…
В поселке нелюдимо…
Вдруг —
Громкий смех…
И вот шаги скрипят —
Так я впервые увидал Вадима
В компании приехавших ребят.
* * *
…И хлопанье, и топот на террасе,
Но, близорукий,
Весь в снегу почти,
Вадим вошел,
Сказал смущенно — «Здрасьте»,
И поздравлял,
И протирал очки.
Пока за стол садились постепенно,
И комнатка гудела, как вокзал,
С подругою жены вошла Елена,
Которую почти никто не знал.
О ней мне говорили как о дуре…
Но скоро познакомился я с ней —
Елена знала толк в архитектуре,
И сплетника того была умней…
* * *
…Все разговоры около закуски,
О том,
Что рюмка первая колом…
Но грелась печь,
Был столик очень узкий,
И быстро зашумели за столом —
Мы все недавно посмотрели фильм
О тонкостях Нюрнбергского процесса —
Фильм был, конечно,
Не для простофиль,
И в тупике вдруг оказалась пресса.
Я очень долго убеждал Вадима,
Что если нам история не врет —
Любое преступление судимо,
И может быть ответчиком народ!
Что все тоталитарные системы
Заслуживают приговор один…
— Фашистское решение проблемы —
Меня тихонько перебил Вадим.
Дым коромыслом…
Записи Брассанса.
По тонкой свечке воск бежит ручьем…
И помню,
Что к Вадиму я бросался
И каялся —
«Народ — он ни при чем!»
Из дневника Вадима
«Благоговенье чувствую к соседу —
Сумел же навязать в один момент
С набитым ртом нелепую беседу
По поводу бездарных кинолент…
Что ж,
Для забавы вслед за ним поеду,
Но обвиню тебя,
Интеллигент!
Наш Пушкин был не маленького роста,
А ведь писал, свободою горя,
Без экивоков, —
Коротко и просто —
“Ура наш царь! Так выпьем за царя!”
И, кстати,
Тот же Александр первый! —
Был мальчик —
И задумчивый, и нервный —
Республиканец! —
Думал ли почем,
Что кончит лицемерным палачом?
Есть версия,
Что на дворцы и танцы
Царь посмотрел,
Сказал —
“Какой пустяк!”,
Сам опростился и потопал в старцы…
Я был бы счастлив,
Если б было так!
Решившись на такой эксперимент,
Царь, так сказать —
Герой — интеллигент!
Ну, а тебе-то, сколько?
Двадцать три?
Историю, а ну, перехитри!»
III
…Веселье продолжалось понемногу,
Но вот уже,
Найдя свои пальто,
Семейные отправились в дорогу
Тихонечко,
Чтоб не видал никто.
Охватывала первая усталость…
Танцующими парами прижат,
Вадим,
Уже пошатываясь малость,
В углу с Еленой пил на брудершафт.
Был крепкий чай,
Рассказывались планы,
И наступила тишь да благодать…
И лишь Вадим с Еленой были пьяны,
И их пришлось оставить ночевать.
Потом уборкой занялись некстати,
А гости расходились…
А потом
Вадим с Еленой спали на кровати,
И до утра не ведали о том…
Из дневника Вадима
«Я вдруг проснулся…
Холод невтерпеж!
Лежу впотьмах,
Задумчивый, как Будда…
Накрытый тяжким ворохом одеж,
Не понимаю,
Где я и откуда?
Опять, дурак, напился, как плебей…
А что это за тощее полено?
Что, женщина? —
Не помню,
Хоть убей!
И тут очнулся —
Господи, Елена!
Уж начиналась зимняя заря —
В окне зажегся розоватый иней…
Я щелкнул выключателем,
И зря —
Вся комната опять осталась синей.
Внезапно разболелась голова —
Сел на кровати,
Подпирая стену,
И понял —
Это люстры синева
Окрашивала спящую Елену!
Проснулась.
Огляделась,
Оробела…
А я сказал —
“Такие, вот, дела…” —
Открылась дверь,
Вошла хозяйка смело,
И с шутками на завтрак повела».
* * *
Неужто виновато потепленье,
Что, по сырому снегу семеня,
Ушла моя поэма в отступленье
И с любопытством смотрит на меня?
А может взял —
Да и сдержал поэму,
На полуслове обрывая речь,
Что понял вдруг —
Нельзя мусолить тему,
И надобно читателя беречь!
Но за мою, казалось бы, заботу,
Мне вдруг шепнули —
«Слушай-ка, орел,
Ты лучше нам давай свою работу,
А отступленья Пушкин изобрел!»
Прощайте все!
Прощай, моя свобода —
Сейчас начнется чрезвычайный суд —
Вокруг меня уже полно народа,
И классика в свидетели зовут!
Он начал речь, —
И поутихли в зале…
Но грохотал ямбический размер —
«Виновен — я!..
Вы все теперь узнали…
А выступит свидетелем — Гомер».
…Я в этой басне, кажется, неточен,
Она нескладна,
Словно этот день,
И холодна…
Сыра, пожалуй, очень —
И все же переделывать мне лень.
Сижу один, —
На улице ни звука…
И тянет в сон, как будто бы весной…
И впрямь —
Пишу,
А в скулах вязнет скука…
Смотри, читатель, —
Не зевни со мной!
IV
…Глухой зимою дни бывают ярки,
И вот теперь —
Раскалена плита,
И на диване свалены подарки,
И комната вся солнцем залита!
Оживлены картины и рисунки,
Сияет на стене ружейный ствол…
Так разгорелись радужные рюмки,
Что водка снова просится на стол!
А вот Елена завтракать не стала,
А к вешалке —
И ну пальто снимать…
И извиняться,
Что она устала,
И очень беспокоится за мать.
И,
На лице изобразив заботу,
Вдруг на колени грохнулся Вадим —
Помог надеть одну,
Другую боту,
И на вокзал Елену проводил.
Когда вернулся, мы перекусили,
Как говорится — тем, что под рукой…
Ну, а потом Вадима пригласили
У нас остаться на денек, другой.
* * *
…Читал друзьям отрывки из поэмы,
Но дальше дело повернулось так —
Вдруг кто-то удивился очень —
«Где мы?
Ужели перед нами Пастернак?»
И все же дал, действительно, промашку,
Произошла, действительно, беда —
Мой близкий друг припомнил старикашку,
Что выступил на кладбище тогда…
И попросил, на рукописи глядя,
Чтоб я учел его душевный крик,
Что это, брат, ученый, славный дядя,
И в наше время — редкостный старик.
Сказать, что я не летописец Пимен?
А может объяснить им как-нибудь,
Что я не мог тогда быть объективен?
Да только вижу, что не в этом суть…
Мы хоть кого готовы встретить лаем,
Но очень редко замечаем вдруг,
Что слишком часто видеть не желаем
Труда чужого и чужих заслуг.
Из дневника Вадима
«…Я хоть сейчас готов держать пари —
Нам, право, не дал бог таких талантов,
А эта вот девчушка, посмотри! —
Не меньше сотни бочек арестантов
Наговорила за минуты три…
А чуть спустя, веселая Елена
Из поезда махала мне рукой…
Пошел к ребятам — снегу по колено!
…И, все-таки, в кого же я такой?
И скромный вроде, вроде б не из выжиг,
А вот к чужим бесцеремонно влез —
Позавтракал, ну а теперь на лыжах
С главой семейства собираюсь в лес…»
* * *
Моя жена смущенного Вадима
(Поди ее упрямство одолей!)
В ушанку меховую обрядила,
А мне всучила свитер потеплей.
Еще мы только вышли за поселок,
Так стало жарко — хоть в сугроб вались!
Лыжня кружила меж зеленых елок,
То вниз летела, то скрипела ввысь…
То скатимся в овраг для интересу,
То отдохнуть садимся на пенек…
Когда устали, бегая по лесу,
То оказалось, что наш дом далек,
И долго бы промыкались, наверно —
(Уж было время около пяти!) —
Да нас нагнали дровни с птицефермы,
С которыми нам было по пути.
Когда с Вадимом завалились в сани,
Я моментально на ветру продрог…
Оранжевое солнышко в тумане
И серые сугробы у дорог.
Мела поземка и казалась дымом,
Качались дровни, словно навесу,
И вспоминался разговор с Вадимом,
Тот самый, что затеяли в лесу —
Заговорили про другие страны,
И горячо я высказал при нем,
Что мне те люди практицизмом странны,
А что вот мы духовнее живем!
Вадим сказал — «Не понимаю что-то…
Тут есть момент, что не могу взять в толк —
Ракета прогрессивней самолета,
Но для чего же бешеный восторг?»
Потом он удивил меня, не скрою,
Когда с улыбкой вывел силлогизм —
Ура, рабовладельческому строю!
Будь проклят, первобытный коммунизм!
* * *
Замечено, наверное, не всеми —
Но есть закон, придуманный не мной,
Что автор, выступающий в поэме,
Всегда наивней, чем его герой…
Идет зима. Уже тружусь недели.
Конец поэмы вижу вдалеке,
И не боюсь для достиженья цели
Пощеголять в дурацком колпаке!
V
…Мы у сарая побросали лыжи,
А там, самодовольны и горды,
Ворвались в дом — и сразу к печке ближе,
И терпеливо стали ждать еды.
И от блаженства сладкого такого,
Воды для чая черпая в сенях,
Вадиму крикнул — «Помнишь, у Толстого
В Отрадное поездку на санях?»
Другим моя восторженность не диво,
А вот Вадим, сощурившись на свет,
И усмехаясь как-то некрасиво,
Сказал мне… Впрочем, вот его ответ —
«Меня ты, верно, примешь за нахала,
Уж извини, а я к Толстому строг —
Ведь вот, художник… Показалось мало,
И он решил — а почему не бог?
Он гордость нации — с него и взятки гладки,
А пол-России не в своем уме —
Уверовали! Что ж, и все в порядке —
Сам — жив-здоров, сподвижники — в тюрьме.
В его усадьбе толкотня в передней,
К нему народ с котомками и без…
Он — истина в инстанции последней!
А сам в сомненьях, и умен как бес…
А смерть пришла, так чуть ли не в халате ль
Он от нее, уже не царь, не бог,
А просто очень старенький писатель
На полустанок прятаться убег…»
Вадим был зол, а мысль его неточной —
Я возразил, а мне Вадим — «Постой!
Толстой в душе почти тиран восточный,
Непротивленец… лицемер… Толстой!
Хотя, прости, намолотил я вздору —
От водки вечно что-то с головой —
Толстой… Толстой… Конечно, нету спору…
Да, спору нет — писатель мировой».
VI
Из дневника Вадима (запись сна)
«…Мерцает ночью старенький комод;
И вот — стоишь перед кухонной полкой
И кажется, уже который год
Все зимняя луна за синей шторкой…
Со лба рубашкой вытираешь пот,
И воду пьешь, что кажется прогорклой,
И все не смочишь пересохший рот…
Я после ночи форменный калека —
Мне снилось поле, побуревший лед,
Бредут два полуголых человека
И за собою тянут пулемет…
Ночь холодна, луны кривой огрызок —
Мы погибаем, мы сдаемся в плен —
Щадят одних киргизов и киргизок,
А мы молчим и не встаем с колен…
И вдруг — ко мне — “Ты нам идейно близок,
И потому пойдешь на кладку стен!”
Как правило, во снах мы все нестойки,
А я так вовсе разум потерял,
Не зная, для чего же нужен стройке —
Как каменщик, иль как стройматерьял?»
* * *
Пишу поэму, и все резче, резче
Я понимаю, в чем ее беда —
Незрелые по-юношески вещи
Писали раньше в детские года!
Ну а такого не было на свете,
И не найдешь, где спрятаны концы —
Уж нам под тридцать, ну а мы как дети,
У нас уж дети, а мы все юнцы.
И пишем, пишем — и все плохо, плохо,
Все над столом склоняемся дугой…
«Вадим», «Вадим» — поэма-нескладеха…
«Ганц Кюхельгартен», здравствуй, дорогой!
* * *
…Всю ночь влачившим тяжкие вериги
Вадим в то утро показался нам…
Мы пили кофе, брали с полки книги,
Тихонечко читали по углам.
Январскую ругали холодину
И собирались в город на концерт;
Концерт был редкий — повезло Вадиму,
Что оказался для него билет!
Как холодно в темнеющей округе…
Но на концерт поспели в самый раз —
Нам встретились знакомые супруги,
И я Вадима потерял из глаз.
VII
Из дневника Вадима
«…О боже, как я не был здесь давно!
Фойе в нервозном, предконцертном гуле…
Там — яркий свет, а здесь полутемно —
Курю себе в холодном вестибюле,
Гляжу в полузамерзшее окно.
Под фонарем при слабом свете желты,
Как будто их несчастней в мире нет,
Бродили озабоченные толпы
И спрашивали вежливо билет.
…Куда себя после концерта дену?
…Куда меня из дома понесло?
И тут увидел будто бы Елену,
И стукнул в дребезжащее стекло.
Когда я догадался, что похоже
Ей должен кто-то принести билет,
Она в окне состроила мне рожу,
А я похлеще скорчил ей в ответ…
Я в гардеробе ей помог раздеться,
Но все из рук валилось, как на грех,
И почему-то заболело сердце,
Когда пошли по лестнице наверх…
И точно паж, приставленный к Елене,
Уже к ребятам я уйти не мог —
Устроился у кресла на ступени,
По-гамлетовски, точно возле ног…
Маэстро сам играл на клавесине,
Звучал певицы голос ледяной,
Подсвечивалась сцена сине-сине,
И я не знал, что делалось со мной…»
* * *
Пиши себе, когда один в квартире,
Но мне взгрустнулось что-то, молодцу —
Поэмы нет, как дважды два — четыре,
А дело-то уж близится к концу!
И ведь старался делать все, как надо,
Но нет как нет, и недомолвок тьма,
Хотел бы думать — это все от склада
Вадимова смятенного ума.
* * *
…Все кончилось — на сцене только стулья.
И в раздевалку повалил народ…
Но чтоб жену случайно не толкнули,
Мы позже с ней спустились в гардероб.
Довольная, она мне все твердила,
Кто был хорош в концерте, хуже кто…
«Смотри» — и показала на Вадима
Елене подающего пальто.
В двух зеркалах Еленина головка…
Гасили люстры. Наступала тишь.
Вадим шепнул мне — «Знаешь, так неловко,
Но может нас сегодня приютишь?»
* * *
Когда неясно, как возникло чувство,
А уж герои в комнате одни,
О, автор бедный, ты не жрец искусства,
И, если хочешь, своднику сродни!
С Вадимом были мы не очень близки,
Не мудрено, что в их любовь не вник —
Я срифмовал Вадимовы записки —
А он нерегулярно вел дневник!
* * *
Наутро, подавляя в сердце смуту,
Вадим простился ласково со мной…
И лишь случайно в тяжкую минуту
Мы встретились на кладбище весной.
Елена же — привязчивое сердце
Довольно часто навещает нас.
Со смехом нянчит нашего младенца,
Рассказывая что-то в тот же час…
Об остальном судить придется вам уж —
Но если верить всем ее словам,
Она выходит за Вадима замуж,
Но им пока мешает что-то там.
И что Вадим (тут улыбнулись все мы)
Всегда с непроницаемым лицом,
Забыв, что «нет у нас такой проблемы»,
Ну что ни день, то ссорится с отцом!
Я больше вас задерживать не буду…
И все-таки Вадима не пойму —
Ему теперь и в институте худо —
Он там сказал о чем-то не тому.
Уж вы меня простите, бога ради —
Хочу поставить точку всякий раз,
Но любопытны записи в тетради…
На этой, все же, кончу свой рассказ.
Из дневника Вадима
«…Я чувствую уже, к чему приду.
Ну а пока, как будто в подземельи,
Глотаю пыль, все выход не найду,
Влачусь на четвереньках еле-еле,
И разговоры сам с собой веду.
Кругом темно — гляжу и вдаль, и возле,
Но лишь возня полубезумных крыс…
Хочу подняться — в спину лезут гвозди,
И охнув, снова пригибаюсь вниз.
И думаю, за что же нет пути мне?
И только через много-много лет,
Измученный, весь в грязной паутине,
Каким-то чудом выберусь на свет.
Наверно, май… И на просторе стоя,
В вечернем солнце став еще седей,
Увижу небо ясное, простое,
И недалеко, близких мне людей —
С души моей они снимают камень,
С моих висков стирают пыль и кровь…
Сейчас погладят белыми руками,
И я пойму, наверное, любовь.
В их взглядах нет ни зла, ни укоризны,
Они как будто говорят — “Смелей!
Тебе дано прислушиваться к жизни
И вместе с нами радоваться ей!»
1965-1966
Александр Тихомиров (1941 — 1981) — поэт. Опубликовал при жизни один сборник стихов — «Зимние каникулы», не считая публикаций в газетах и журналах, а также в альманахе «День поэзии». После смерти Александра Тихомирова вышло два новых сборника — «Белый свет» и «Добрым людям», включившие почти все его стихи. Стихи Тихомирова были также включены в состав Антологии русской поэзии XX века «Строфы века», а также в сборник стихов рано ушедших поэтов «Живое слово».