Рассказ
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 11, 2011
Проза
Михаил СТРЕЛЬЦОВ
ПО ПУТИ В ОВСЯНКУ
(из цикла «По встречке»)
«У меня нет особенных талантов. Я просто слишком любопытен… Мне всегда было любопытно, почему один добивается успеха, а другой топчется на месте. Вот почему я потратил годы на то, чтобы понять, что такое успех. Удовлетворить свое любопытство — вот настоящий секрет успеха»
А. Эйнштейн
Когда мне было под тридцать, увидела свет первая книжка стихов. Пусть тоненькая, но как всякое начало — опрятна и придавала уверенности. Чему несказанно был рад, что удалось издать ее до дефолта, когда деньги вдруг обесценились, фирма моя, до того — успешная, почти разорилась и, мягко говоря, попросили. В неоплачиваемый отпуск. И стало не до стихов. К зиме — еле подвязался торговым представителем, с водителем Саней возили молочную продукцию из Томска. Спешно, чтобы не прокисли йогурты разные, мотались между областями без сна и отдыха. А в апреле 99-го, словно непуганое кризисом, начальство решило «развиваться», и выпала мне дорога аж в Красноярский край, где отродясь не бывал.
В райцентре — Балахта — производили отличный и дешевый сыр, и надо было прикинуть, выгодно ли его доставлять к нам, почитай за 800 км. Директора расстояние не пугало, он словно мантру твердил «Ассортимент! Ассортимент! Конкуренция!», поторапливал. Однако, уже наученный опытом, как правило, отрицательным, я оттягивал поездку насколько можно, прекрасно понимая, что если товар в дороге испортится, платить за него нам с Саней из своего карманчика. А кило 200 сыра с каждого из нас на полквартиры потянет. Да и глупо было наобум ехать. Вначале по телефону договориться надо, все бумаги оформить, а то не хватит какой-нибудь и — бензин за пустой прогон так же по карманчику вдарит. Построили, блин, рабовладельческий капитализм!
И даже когда все было почти решено, не хотел я ехать! Увольняться подумывал. Устал, честно говоря, по колдобинам мотаться. Да и бумажки всякие, фактуры, отношения, когда каждый друг друга обмануть норовит — не по мне это как-то. Убедили же меня совсем ни к чему не обязывающие слова поэта Аркадьева, с коим пересеклись мы случайно и по глупейшему поводу. Давно не виделись, а тут погодка самой настоящей весной шибанула. Пересеклись на аллейке и решили по бутылочке пива выпить. Туда-сюда мотнулись, а молодежь все скамеечки оккупировала. Зашли во двор, а там — штук десять пустых стоит. Только на каждой надпись «Осторожно окрашено». А на одной надписи не было. Мы седушки потрогали — не липнет, и присели. Потягивали пиво, наслаждались теплом, беседовали за стихи. Поделился я, что когда после сокращения три месяца не работал — повестушку накатал, рассказов несколько. И на книжку хватит. Он же про свое неизданное начал…
Словом, когда пивко закончилось, бабулька нашлась, что пустые бутылки собирает, она-то, наклонившись за ними, и сообщила загадочное: «Что, попались, ребятки?» Переглянулись мы озадаченно, и дошло, как холодной водой окатило. Сиденье-то мы пощупали, а спинку-то нет! И стали со спины зебрами в жирную синюю полоску. Думал, такое только в плохих комедиях случается. Костя же Аркадьев выразился от всей души:
— Вот те, мля, и поэзия, и проза!
Выглядел он обиженно и растерянно, я — не лучше. Сейчас Кости — годков девять как нет, и вспоминая его, вижу глубоко разочарованные глазенки, шевелящиеся от возмущения усишки, и представляю, как мы стояли друг напротив друга не в силах что-либо еще произнести по поводу случившегося. И никогда не забуду, как в его глазах забрезжила искорка, в секунду она вспыхнула уверенным озорным огоньком:
— Женька! У меня керосин дома есть! Авиационный! Знаешь, как им хорошо оттирается! Только пузырька два с тебя. Портвейчика. Ты же у нас — коммерсант!
До этого случая я слабо представлял себе, что такое керосин. И как он пахнет. Когда пьянющий ехал в троллейбусе домой от Аркадьева, все входящие говорили: «Фу! Краской воняет!», а кондукторша доколупалась до паренька рядом со мной, мол, кепку сними, токсикоман, посмотрим, что там у тебя. Но пешком бы я не дошел — далеко, потому сжался, будто нет меня, испытывая чувство вины и думая об Астафьеве. Куртка затем еще пару месяцев выветривалась на балконе, а я поехал-таки в Красноярский край. Поскольку, попивая портвейн и оттирая краску со спины, мы внезапно решили, что сдружились как никогда и завели разговоры не за прозу с поэзией, а, как водится, за жизнь проклятущую: кто чем на хлеб зарабатывает, кто про что думает. И брякнул я Косте, что не хочу в Балахту за сыром. А он мне:
— О! Да ты мимо Овсянки поедешь! Там же Астафьев! Да я сам тебе пузырь поставлю, если ему мою книгу завезешь!
Костя никогда не поставит мне пузырь, погиб пару лет спустя в дорожной аварии, но когда я вез его книгу Астафьеву, был еще жив, бодр и многословен. Вскоре многие наши поэты-писатели узнали, что «Жэка едет мимо Астафьева». А на все сомнения, мол, не пустит к себе Виктор Петрович такого разгильдяя, иные отвечали: «Это Стреклинского-то и не пустит?! Да тот с самим Федоровым водку пил!»
Поэтому вез я Виктору Петровичу целую стопку. С автографами. Из всех разговоров представлял я Астафьева неким небожителем. К нему в деревню и Ельцин приезжал за советом вроде — как Россию обустроить. И с Носовом дружен. И актеры именитые у него бывают: мол, Виталий Соломин несколько дней на диване в кабинете почивал. И Никита Михалков кино там снимал. И писательские слеты Астафьев, как отец-объединитель в Овсянке проводит. И церковь там построил. И библиотеку. Да и гений он, чего скрывать, русский писатель — от соприкосновения с которым сам станешь прославленным и успешным.
И понятно почему, подъезжая к Овсянке, я замандражировал. Заранее. Памятуя о мандраже на пороге дома в Марьевке, в гостях еще у одного классика.
Случилось давно, в советские времена. Пописывал я в местную газету статейки и удостоился чудесной поездки в областной лагерь комсомольских активистов «Орленок», где соседом по комнате выпал мне меланхоличный Виталик. На встречах с журналистами областных газет, где нас учили писать о борьбе с алкоголем, поскольку мы на него дружно страной напали, Виталик задумчиво надувал щеки, не зная, куда деть сонные глаза. К выходным он внезапно ожил и предложил смотаться с ним недалече — в поселок Кедровский, откуда он родом. Та еще была история!
А в конце сезона, для практической работы распределили нас с Виталиком к одному журналисту по фамилии Кердаш. С ним мы должны были съездить в настоящую журналистскую командировку и под его патронажем описать свои впечатления. Приехали мы в поселок со смешным названием Яя, где Кердаш моментально набрался, договорился с каким-то другом и потащил нас, не успевших ничего толком написать, на попутке в Марьевку. «Матушку повидать» — приговаривал в пути, пуская горючую слезу на щетину. Доставал из-под ног трехлитровую банку браги, отхлебывал из нее и передавал нам, на заднее сиденье. Мы с Виталиком девственников из себя не строили и тоже прикладывались, прыская в кулак, когда Кердаш внезапно бил кулаком по приборной панели, изображая Шукшина в «Калине красной», выкрикивая «Ведь это моя мать!»
Матушка у него и вправду была замечательная, постелила нам на огромной деревенской кровати с мягчайшей периной, в которую проваливаешься чуть ли не всем телом. По пути мы останавливались, водитель где-то раздобыл еще браги, поэтому они с Кардащем засели надолго, не забывая и нас, практикантов, приобщать к напитку, с которым недалече как позавчера в «Орленке» все, включая Кердаша, активно боролись. Когда их разговоры начали петлять и тускнеть, Виталик предложил прогуляться по Марьевке. Пацаном он был фактически деревенским, сухопарым, длинноруким, вполне бесстрашным, и в его компании, особенно после Кедровского поселка, мне в незнакомом месте казалось — ничего не грозило. Тем паче мы были изрядно навеселе, именно в том состоянии, когда море по колено, а приключений еще охота.
Марьевка представляла собой набор частных домиков, с оградками, деревцами, лающими откуда-то собаками. Мы бродили кругами, но неизменно возвращались к асфальтированному шоссе, поскольку вышагивать по нему было удобнее.
— Где-то здесь Федоров живет! — внезапно сообщил Виталик. — Нас к нему пионерами еще привозили.
— А кто такой Федоров? — стало мне интересно.
— Поэт известный. Как Евтушенко. Только он наш, тутошний. В Москве живет, а летом сюда отдыхать приезжает. В школе недавно про какой-то его «Дон Жуан» рассказывали. Вообщем — серьезная шишка. Вот бы тебе с ним познакомиться! Ты же тоже стихи пишешь.
Поскольку родная местная газета продолжала меня, дарование этакое, постоянно публиковать, надобности в Федорове я не видел. Если только…
— А здорово было бы у него интервью взять!? — навроде как спросил у Виталика.
— Точно! Нам же практическую работу сдавать! А с этим, — кивнул он неопределенно, — наставничком, хрена с два чего напишешь.
И мы принялись искать дом Федорова. Вернее Виталик искал, вспоминая. А я тупо плелся за ним. Спросить было не у кого, стемнело, и вообще людей в Марьевке мало. В итоге — свернули куда-то по отдельной дорожке и вышли к забору, огораживающий участок с домишечкой вдали и кряжистой стайкой по курсу. Прошли в «усадьбу» чуть в горку, меня стразу насторожило, что над крыльцом горит красная лампочка сигнализации. Но Виталик уже нашарил звонок в резко подступающей темноте, но звук не раздался, и было непонятно, откроют нам или нет. Поэтому постучал. В тиши и сумерках звук вышел не то чтобы громким, неуместным каким-то, и стало не по себе, неловко и робко. Внезапно я пожалел, что мы сюда пришли. Ну что мы можем спросить у знаменитого поэта? О творческих планах? Я у него вообще ничего не читал. Свои стишки ему с порога прогундеть? Будто он стихов не слышал! Спросить, как он стал знаменитым? Так он и ответил! Если бы все знали, то уже бы…
Виталик повторил стук, предварительно спросив у меня: «Может, он в Москве?», очевидно так же сомневаясь в совершаемом. Не мог же он полагать, что я действительно знаю, где находится человек, о котором и услышал-то впервые с полчаса назад. Поэтому я промолчал, борясь с желанием — убежать немедленно, а то вдруг и вправду откроют. Но и отступать было уже как-то некрасиво. Заявились, может — разбудили, и в кусты? Наконец, и Виталик обратил внимание на красную лампочку. Но расставаться с желаемым не хотел. Зачем-то постучал в дверь ногой и тут же отошел к изгороди. И если бы сейчас дверь открылась — вот был бы номер! Словно это я долбил. Поэтому так же бочком ретировался, поглядывая все же — а вдруг! Но лампочка безучастно взирала на нас красным глазом. Дверь так и не открылась. И от этого стало легче. Тем более и так было чем полюбоваться.
Этот Федоров был действительно знаменит, иначе не объяснишь, как ему удалось построить дом на берегу такой красоты! За изгородью взгляд ухался в овраг, по которым тихонечко журчала вода среди какой-то растительности, что уже скрывал полумрак, но открывшееся пространство — подсвечивалось отражаемыми блесками с небес, словно крохотными плывущими фонариками. Звезды высыпали так рясно, так огромно, что я уловил очертания созвездий, как их рисуют в книжках. Месяц светил нам в спину, и яркие точки протягивали друг другу свет, словно паучок плел меж ними невесомую паутинку. До этого я, конечно, видел и звездное небо, и смотрел на землю с возвышенности, но то было как-то привычно, на своей географической территории. И стало вдруг понятно, почему Федоров стал известным поэтом. Родившись в сочетании двух просторов: земного и звездного — по другому и быть не могло. И мне показалось, что получил ответ на вопросы не взятого нами интервью. Отчего-то сразу сделалось грустно — рожденному в зажатом сопками городишке, без возможности сызмальства охватывать взглядом просторы, стать ли мне настоящим поэтом? И вообще — кем я собираюсь стать? Неужели — областным-местным журналистом? Зачем? Чтобы пить с сопляками брагу, как Кердаш?
Мысли настолько тоскливо-возвышенные облепили, словно комары, что по дороге к домику, где предстояло ночевать, мы с Виталиком молчали. Возможно, и он думал о чем-то своем. О дяде Саше, к примеру. Стать ли Витале таким — как его дядя? Отчего-то я сомневался. Слишком легкомысленно, по-моему, он относился к своему родственнику: что есть он, что нет. Вот зачем нам тогда, в Кедровском, надо было непременно идти на рыбалку, когда, в кои веки, дядя Саша приехал? Но рыбалка для Виталика — святое. Именно удочки не хватало ему в «Орленке», поэтому, в первые же выходные он сблатовал меня на поездку домой, обещая показать места, где лещи ну во-о-от т-акие! Так ни одного и не поймали: плотва да окуньки. Проторчали весь день на жаре вместо того, чтобы слушать интересные истории от столичного гостя. Позже, когда Абдулов по телевизору рассказывал какие-либо актерские байки, мне было интересно — рассказывал ли он их тогда, в Кедровском, пока мы с его племянником жарились на гальке на бережку?
Поселок удивил меня невообразимым многолюдьем, причем Виталик удивился не меньше. Образованный вокруг шахт Кедровский, в день нашего приезда всем своим населением сместился к окраине, где величественно и безобразно восседали навалы разрытой земли, черны от угольной пыли. Дом Виталика как раз стоял на окраине, проходя мимо толпы, мы с удивлением отмечали высоченные прожектора, сгрудившиеся маленькие агрегаты, похожие на краны, поднимающие площадки с кинокамерами. Я и кинокамеры-то впервые видел, поэтому, разинув рот, долго пытался разгадать предназначение того или иного оборудования. Отвлек нас некий шкет, солидно поручкавшийся с Виталиком и ответивший на непроизнесенный нами вопрос:
— Кино снимают. Как дракона убивать будут. Натурально пришьют. Там какой-то мужик лысый так и сказал: «Натура — что надо». Аполитаксичная — вроде как — сказал. Или — аполитичная, я не въехал.
Виталик нас познакомил, но, узнав, что шкет сегодня на рыбалку не собирается, потерял к нему интерес и повел меня домой, приговаривая: «Дядька навел, наверное. Приехал, кажись. Лет пять его не видел».
В доме было не менее многолюдно — собралась вся родня с соседями. Несмотря на пресловутый «сухой закон», стол ломился от браги и самогона, а перед гостем, вяло восседавшим чуть с краю от главы стола, высилась узенькая бутылка коньяка. Стол — не так сказано. По-деревенски сдвинутые столы с рядами жареного и салатов, вдоль которых на широких досках, возложенных на табуреты и прикрытых половиками, разместились гости, пришедшее отметить приезд Виталиного родственника. Со словами «Как хорошо, что и ты приехал!» к нам подскочила женщина — мама моего товарища и чмокнула его в лоб, не обратив на меня никакого внимания.
Застолье, собственно, ничем не отличалось от нашего, когда кто-либо из далекой родни вдруг наведывался в гости, а Виталик, отметим, ни словом, ни намеком не дал мне понять, чей он племенник. Ну дядька и дядька. Ну приехал и приехал. Так он к этому относился. Поэтому когда подвел к рыжебородому мужику, которого я не узнал, видимо, из-за этой огромной бороды и стал знакомить, я втиснул свою ладонь скоромно и вяло, совершенно не представляя себе, с кем меня знакомят. Рыжебородый же, быстро и крепко сжав мою ладошку, тут же повернулся к восседавшему во главе стола горбоносому мужику, похожему на пианиста Оганезова из телека и сообщил, указывая на Виталика:
— Марк, смотри — как мой племяш вырос!
Подошла какая-то женщина и отвела меня к другому краю стола к тарелкам с рыбой и толченой картошкой. Браги взрослые нам не наливали, самогон — тоже. Поэтому, наевшись, Виталя потащил меня в стайку, где мы отлили себе из фляги в кастрюлю — другой посуды он не нашел, подхватили удочки и побрели к реке таким макаром: он нес удочки на плече и лопату, а я — двумя руками — прижимал к пузу заветную кастрюлю с бражкой. Выпили ее часа за два, разомлевшие, неохотно следили за поплавками. Товарищ мой, ворча про непоклев, время от времени отходил копать червей, матерясь, если попадали жирные, а не худенькие. И так и не обмолвился про родственника, а мне связать в голове рыжебородого с кинокамерами у карьера — тяма не хватило.
Все в голове сложилось позже, на следующее утро, когда гости уже уехали, провожаемые родней. Проспав до обеда и не найдя в доме никого, мы молчком принялись выбирать с неразобранного с вечера стола самые вкусное: маринованные грибочки, подтаявший холодец, жареную рыбку. Нашли и самогон на донышке бутылки, хватило по полстопки. Попробовали. Нашли еще. Это потом я понял, что Виталик раньше крепкого не пивал. Поскольку, ранее молчаливый до угрюмости, внезапно разговорился, и я нечаянно узнал, с кем он целовался и кого собирается «притянуть». Информация была абсолютно бесполезной, поскольку названные девчоночьи имена внешне никаких ассоциаций у меня не вызывали. Я и в «Орленке» еще не со всеми познакомился, а в Кедровском был впервые в жизни. Та же мысль посетила и Виталика, поэтому он решил устранить этот пробел в моем мироощущение методом показывания семейного альбома, где время от времени мелькали его одноклассницы.
— Стоп! — внезапно мелькнувшая фотография вызвала оторопь. Я вернул страницу, где невинно уставился на меня актер из намельтешившей в телеке сказки — Это же… Абдулов?
Несколько секунд у меня было, чтобы сомневаться, поскольку — была такая мода — люди вклеивали в альбомы фотки с известными киноактерами.
— Ну, — кивнул Виталик — Мамкин брат. Мы же… вчера же с ним… пили, — последнее слово не соответствовало истине, однако я не стал спорить, листая альбом к началу, где Абдулов был все моложе и моложе, и из моего ровесника постепенно превращался в глазастого малыша на плохих, потрескавшихся снимках.
Я смотрел альбом и сожалел, что поплелся вчера на рыбалку, а не послушал, о чем рассказывает артист. С другой стороны, что я хотел? Что позовет сниматься в кино? Или расскажет, как стал знаменитым? Тем не менее, хотелось почему-то наблюдать знаменитость воочию и сравнивать потом с изображением в телевизоре. И я эту возможность упустил. Из-за странного Виталика, непонимающего, что есть люди, владеющие, если и не секретом, то опытом. Которые могли бы подсказать — как быть в этой жизни: что в ней, действительно важно, а чему не стоит придавать значения.
Вот и с Федоровым не удалось пообщаться. Размышляя о том, что так и не понял, не разобрался, для чего живу, и не встретил еще человека, мне это объяснившего, я уснул, почти целиком провалившись в перину в доме матери пьяного наставника. Кердаш наутро спросил, где мы вчера шарились, и я искренне посетовал, что хотели, мол, взять у Федорова интервью, да не вышло — никто не открыл. Постепенно объяснение превращалось в заикание, я уже сам не соображал, что мямлю, поскольку глаза Кердаша до ужаса расширялись, словно он признал во мне полного дауна или — в лучшем случае — инопланетянина.
— Ты чего, сынок? — внезапно просипел он. — Федоров года два как умер.
Но, опохмелившись, на обратной дороге журналист завелся, видимо, от нашего идиотизма.
— И чего поперлись? На что рассчитывали? Думаете, дал бы вам интервью? — повернувшись, Кердаш выстроил мне — поскольку был к нему ближе — из пальцев кукиш. Против всех известных физиологических законов неестественно длинный большой палец с черным ободком под ногтем активно шевелился, что навевало мысли о кобрах и о журналистике, к которой мой интерес резко пропадал. — Даже мне не дал, — наставник обиженно спрятал фигу и почему-то обратился к водителю. — По заданию газеты, через райком, представляешь? А едва порог переступил, он мне — «Тебе, парень, заняться, что ли, нечем? Садись лучше за стол». И жене: «Неси бутылку! Нашлось с кем выпить!»
— Так вы с ним бухали? — внезапно журналист проснулся в Виталике.
— А то! Вместо интервью. Ему-то что — пару бутылок? Огромный мужик был, в рубахе русской за деревянным столом. А я — еле уполз. Выговор получил. Строгий. Но это — фигня. Страшно мне с ним было — вот ведь как. Словно в клетке со львом побывал…. А вас, молокососов, он бы одним взглядом опустил…
Внезапно я понял, что нужно сделать. Как выполнить задание и получать благословение наставника.
— Получается: вы с Федоровым встречались, так?
Кердаш задумался:
— Вроде как бы оно и так, но ведь и парой фраз не обменялись. Молчком пили. С полчаса где-то. Он только подливал. Из закуски — капуста квашенная…
— Выходит — встречались с ныне умершим классиком? — утвердительно и азартно, помятую гибкую фигу, гнул я свою линию.
Виталик — недаром пару недель в унисон дышали — тут же подхватил:
— Так мы у вас интервью про Федорова и возьмем! Вот и материал — по заданию!
Кердаш не отвечал долго, минут двадцать, пока не показался какой-то поселок. Подъехали к магазину. Через часочек на опушке у обочины, подгребая с расстеленной на траве газеты кружочки колбасы, отламывая плавленый сырок, чтобы сгладить горько-приторный вкус портвейна, мы брали у Кердаша «интервью». К окончанию второй бутылки, получалось, что Федоров с ящиком водки чуть ли не ждал его у крыльца райкома. Однако через несколько дней, редактируя нашу писанину в «Орленке», наставник заискивающе предложил:
— А давайте — это вы будете? Типа это вы пришли, он вас усадил и молчком наливал?
— Так он же умер?! — удивился я.
— Какая разница? — в свою очередь удивился Кердаш. — Думаете, это кто-то напечатает? А деталей я вам нарисую: про рубаху, про мебель, про жену…
Материал за нашими с Виталиком подписями опубликовали в областной комсомольской газете в числе лучших работ одаренных воспитанников «Орленка». Читая его — уже в родном городке — пунцовый от стыда, я пытался представить себе: какие же тогда — худшее…
А через пару лет, переступив порог областной литстудии студентом — и думать забывшем о том материале, услышал первую реакцию на мою фамилию: «А не тот ли Стреклинский, что написал, как с Федоровым выпивал?» Какое-то время я пытался оправдываться, но потом просто привык к байке, благо, она почему-то приносила неплохие дивиденды в плане публикаций. Мои стишки брали охотней, чем у ровесников, хотя, на мой взгляд, мной написанное — явно смотрелось проигрышней. Постепенно со мной выпили все местные «классики», и к тридцати годам вышла книжка.
А теперь я вез ее Астафьеву. Как и книгу Аркадьева. Как и стопу «нетленок» этих классиков, с которыми за годы, бутылка за бутылкой, как-то, притершись, сдружился. И вспоминал Кердыша, это его «словно со львом в клетке побывал». Я был уверен, что такой «литературный монстр», как Федоров, коего ныне я начитался предостаточно, увидел мужичка насквозь и дал ему то, что полагалось. И мне вскоре предстояла подобная встреча — где буду просвечен взглядом-рентгеном. И ныне здравствующий классик сразу поймет, что имеет дело с шарлатаном, публиковавшимся благодаря совместным возлияниям. Именно так я думал в тот, неудачный для меня, год о своей «литературной карьере». И что, самое странное, меня — правда не пугала. Важно было другое.
Жизнь волокла из школы в институт. Вначале собирался стать медиком, но бывший однокашник Влад — соблазнил к себе, на журналистику. По окончанию, в начале 90-х, жутко невезло. В какую бы газету не устроился, она либо закрывалась, либо не платила. Ради банального выживания я сменил кучу работ — от охранника автостоянки докатился ныне до торгового представителя, мотающегося по колдобинам за йогуртами. Причем, сам Влад пошел по стопам родителей — в зоотехники, торговал шапками оптом и жил припеваючи. Похоже, он был доволен жизнью. Я — нет. Хотя, казалось бы, отбил у него невесту, женился на ней, по уши влюбленный. Родили пару ребятишек. Но все время казалось — я не там, где должен быть. Все, что есть — не мое, фальшивое, как та статья Кердыша о Федорове. А, самое поганое, никто мне не мог сказать — где оно, то место, куда мне надо. Мама, помогая во время учебы, чем могла, по поводу работ моих — только критиковала. «Братья во литературе» радовались моему финансовому взносу «в общее дело» за столом, сами маясь в безденежье и неопределенности. Правительство из телевизора несло какую-то чушь, меняя премьеров, как грязные носки. Жена уныло отбывала за гроши часы на кафедре. Появлявшиеся и быстро отлеплявшиеся «друзья» уговаривали то торговать наркотиками, то вложить деньги в МММ. Порой казалось, что встретил человека, которому можно верить, которому можно внимать, пока не понял — никто и сам понятия не имеет, почему именно его выбрала Фортуна. Тот же Влад, за которым я плелся по жизни с пятого класса и приводил всем в пример, однажды заявился с расспросами «за жизнь», а минут через десять попросил ему подыскать, кого бы чпокнуть из моих знакомых женщин. Сутенера, как и наркоторговца, не говоря уж о серьезном поэте — из меня не вышло. И мне до жути, до мандража хотелось, чтобы Виктор Петрович, раз умеет видеть насквозь, прочел бы все это и словом бы, полусловом бы, намеком хоть — указал направление.
Это было уже какой-то идеей фикс, началом шизофрении, поскольку в соотношении — возможность этой встречи сводилась процентам к десяти. Во-первых, Астафьев и понятия не имел, что к нему едет какой-то неудачник, а во-вторых: я не имел представления, где он живет. Адрес был один, что дал Костя Аркадьев — деревня Овсянка. И что я поеду мимо нее. Но где эта деревня, где дом Виктора Петровича, и дома ли он, поскольку живет, в основном, где-то в Академгородке — словно занавес перед театральным действом, на которое не досталось программки…
Десять лет спустя по поручению солидного северо-столичного издательства я приехал в Академгородок к Марье Семеновне, чтобы передать ей гонорар и подписать договор на издание «Царь-рыбы» двухтомником. За пару лет до этого я впервые был допущен в их с Виктором Петровичем квартиру, разговор с вдовой писателя происходил в коридоре, при следующей встрече — она провела меня в свой кабинет, в следующий раз в кабинет ушедшего от нас классика. А в тот раз мы сидели на кухне, меня угощали кем-то подаренным «Хеннесси», выдали пригласительный на 90-летие, которое вот-вот должно было состояться. Мария Семеновна подписывала договор левой рукой, поскольку правая не отошла после болезни. При каждой нашей встрече я узнавал какие-то бытовые детали из жизни Астафьева, ошалевший от количества известных имен, побывавших на этой кухоньке до меня. А тут как-то ненароком старушка поинтересовалась: «Женя, а вы-то Виктора Петровича знали?»
— Один раз встречались. Недолго. Я проездом был, — выдавил неохотно, не представляя, как ей передать наш диалог, поскольку — и ее краем касался….
Повороты, крутые повороты. Дорога — петля. Саня притормозил у какой-то невзрачной лесенки в горку. «Тут у них — смотровая площадка. Давай поднимемся? Оттуда — сказали — Овсянку видно». Позже — уже облагороженную, с брусчаткой и рыбьим монументом — я посетил эту смотровую площадку бессчетное количество раз, но тогда, на излете века, неухоженной, она мне ощущалась дороже. Если говорить — потрясен ви-
дом — этого будет мало. Широченный Енисей небрежно толкал плечом громады скал, катая на загривке маленькие суденышки. От высоты кружилась голова, и хотелось летать. Планировать на крохотные крыши домишек лежащей на ладони Овсянки. Намного позже я узнал, что Виктор Петрович любил выходить на берег Енисея и наслаждаться природным простором. Но еще тогда почувствовал некую правильность в том, что он живет именно здесь. Как Федоров приезжал на родные земли наслаждаться их ширью, так и Астафьев мог родиться и встретить мудрую старость там, где между водой и небом неприступный забор молодых, вечнозеленых скал, покрытых тайгой. В подобном величии, казалось, не могло происходить ничего мелкого, подлого, суетного… Но первый встреченный в Овсянке мужичонка на вопрос «Как найти дом Астафьева?», внаглую залез в кабину, разя перегаром, бормоча, что он нам покажет дорогу, поскольку — двоюродный брат. А когда Санька посетовал, что наша грузовик не проедет по узенькой асфальтовой дорожке — что оказалась направлением, мужичок высыпал с мешок отборных матов, и, соскакивая на землю, поклялся, что скажет Вите, чтоб он нас не пускал. После чего припустил вдоль домишек к кирпичному особняку. Зачем ему непременно было — доехать, если там — и сотни шагов не будет?
Санька проворчал, что надо найти, где разворачиваться. Словом, за мужиком в распахнутой рубахе, со стопкой книг — пришлось идти одному. Рассматривая кирпичный новодел, подумал про себя «Ничего себе — классики живут!» Однако домишко на Щетинкина выглянул из-за барского здания, углом с окошком — словно подмигивая «Здесь я!» В детстве я частенько бывал под Волгоградом, в селе Моисеево, где все мне казалось странным. Мы посещали кладбище, где похоронены матушкины родственники. Могилы — без оград, с деревянными крестами. А живые, наоборот, хоронились, за высоченными заборами, страшнее которых были только безразмерные черные ворота, в которые Санькин грузовик точно бы проехал. Поэтому забор и зеленые ворота с калиткой, преграждающие вход — не показались мне чем-то особенным. Мужичок проскользнул в калитку палисадника и принялся долбить в окно с криками «Витя! Витя! Дай десятку!», совершенно не обращая внимания на мое присутствие и, вероятно, забыв о своем обещании на меня «настучать». Затем он перебежал к другому окну, продолжая долбить и выкрикивать, не меняя экспрессивности.
В подобной ситуации нажимать на звонок над калиткой, или каким-то образом пытаться проникнуть во двор с моей стороны показалось чем-то неуместным. Не знаю, как бы поступил в подобной ситуации Виталик из юности, но я просто стоял поодаль, ожидая, чем все это закончиться. Виталику было бы проще — он племянник известного артиста. Я же — выпустил одну книжечку хреновых стихов.
И когда показалось, что, собственно, ничего ждать — пора возвращаться к грузовику, поскольку никто «двоюродному брату» не открывал, и, в соответствии с логикой — никого не было дома, калитка внезапно распахнулась: и, прежде чем, из нее выставился костыль, раздался такой сочный и дребезжащий с хрипотцой мат, что «двоюродный» как-то сник, уменьшился в размере. Вполне разумным существом он подскочил к вышагнувшему из калитки старику в замызганной фуфайке и белой, пенсионерской, кепчонке. Как я понял, все у него получилось, приняв денежку, спешно ретировался, мимоходом кивнув на меня: «До тебя, Витя, приехали». Перебирая ватными ногами, я засеменил на встречу дедуле, с ощущением полного обмана. Разве мог этот хромой, чуть сгорбившийся старик в фуфайке — несмотря на лето, быть всемирно известным писателем?
В моем голопузом детстве — наш сосед, отсидевший в общей сложности лет 40 до и после войны, в затертом костюмчике и точно такой же кепочке более походил на писателя, поскольку каждому благообразно кланялся всей головой, здороваясь.
— Ты откуда? — тоном, которым материл родственника, спросил Астафьев. Услышав ответ, спросил спешно: «Витька Баянов жив?»
— Он главный редактор у нас…, — замямлил. — Дней пять назад его видел.
— Проходи, — Астафьев развернулся, прихрамывая, исчез за воротами.
Он вообще двигался как-то однобоко, скособочено. Это потом я узнал, что у него не видел один глаз, и сухая рука. А тогда его перемещения по двору мне показались странными и неловкими. Невежливыми даже, потому как, знакомясь, он не подал руки. Выложив на стол, уютно примостившийся между деревьями, подарки со словами «Это вам наши передали» хотел добавить, что, там и моя книга есть, но почему-то промолчал.
Прохладно, если не сказать — небрежно, Виктор Петрович, продолжая опираться на костыль, что при его массивной фигуре более напоминал — трость, переложил пару-тройку книг, не заглядывая внутрь, где ему исписали пожелания и выражали любовь, и уставился на меня, чуть шевеля губами, словно вспоминая. Видимо — вот он! — ожидаемый рентген, шаманство и мудрость. Внутренне я изготовился, что сейчас меня далеко пошлют или, в лучшем случае, попросят передать привет Баянову. Если на то пошло, я ранее не только не знал, где живет Астафьев, но и слабо представлял его внешне. Старик передо мной походил на свои фотографии в книгах только паутиной морщин и, словно плохо оттесанным, гранитным подбородком. «Одним взглядом опустит» — вспомнился Кердаш, и, понимая, что терять более нечего, вперился классику в глаза, где, на удивление, обнаружил абсолютное молодое озорство, слегка подернутое лукавинкой.
— Как, ты сказал, тебя зовут? — выдал Астафьев. Следующей фразой, судя по этим глазам, могло быть: «Ну и бабское у тебя имечко!»
— Стреклинский. Женя, — почему-то захотелось ему рассказать, что это не моя настоящая фамилия. Та, настоящая, еще могла бы произвести впечатление…
— Знаешь, Женя, у меня нога болит, — сквозь зубы, словно извиняясь, выдал классик. — А выпить хочется, пока бабка не видит. Ты бы не мог мне в погреб за помидорами слазить? А то — закусить нечем. Я бы сам, но вот — нога…, — и постучал костылем по лавочке.
Райцентровский паренек, я прекрасно представлял себе погреба. И у нас в доме был, и в гараже, и у родственников, поэтому не увидел в просьбе ничего странного.
— Конечно, Виктор Петрович. А где он у вас?
— Поедем, поедем, — засуетился Астафьев, и при всей своей однобокости в движениях, на удивление шустренько припустил за дом, где оказалось крыльцо.
Миновали тесные сенцы, прямо как у моей бабушки, оказались в доме.
— Вот так тут и живу! — обвел костылем Астафьев. — Холостякую, можно сказать. Да не разувайся ты! Я уже натоптал.
Краем глаза я ухватил часть комнаты слева, где недавно хозяин принимал Ельцина, а несколько лет спустя — Мария Семеновна примет Путина. Но это будет уже не та комната с половиком, это уже будет — музей. Погреб у Астафьевых оказался неглубоким и тесным, у бабушке моей — и то в два раза шире. Притом — или не было, или Виктор Петрович не побеспокоился про свет — почти темным.
— Да с краю где-то были! — возвышаясь надо мной, утекая к потолку, Астафьев указывал костылем.
Чиркая зажигалкой, пригнувшись, я не мог найти банку с помидорами.
— Виктор Петрович — тут только ассорти! С огурцами!
— Ну и давай их! Сойдут.
Уже потихоньку соображая, что имею дело с вполне земным и старым человеком, самостоятельно, без указаний, подхватил открывашку и сдернул крышку с трехлитровой банки. Виктор Петрович уже стоял с ложкой наготове и неожиданно ловко, едва я отступил, принялся вылавливать в тарелку огурцы с помидорами, к которым аппетитно налипали укроп и колечки лука. Дальше — намечался вполне закономерный сценарий. Вот уже и бутылка была вытянута из холодильника. Интересно будет встретить через столько лет Кердыша и сообщить непринужденно: «Вот ты с Федоровым, а я с Астафьевым выпил» Я уже окидывал взглядом кухоньку в поисках рюмок, пока старик приговаривал: «Ох, и спасибо тебе, парень. Помог. Ты так всем помогай, ладно? Прямо как Бог послал…» С полной тарелкой и бутылкой вернулись к столу во дворе. Семенившая впереди спина в фуфайке вдруг как-то напряглась, замерла, и когда тарелка из моих рук притулилась рядом с книжной стопкой, Виктор Петрович повернулся и неожиданно строго поинтересовался:
— А ты куда едешь-то?
— В Балахту, я в командировке
— Ну езжай, Женя. Не задерживайся уж. А обратно когда?
— Послезавтра — думаю.
— Вот послезавтра и заезжай. Я как раз твоим — подарочек приготовлю.
Как до утки дошло — ехать мне дальше с Саней трезвым. И почему-то обрадовало. Все лучше, чем воспоминания Кердыша. Виктор Петрович, скучать бы, конечно, не дал, уже ощущалось, что он мог и хотел рассказать кучу всякого забавного и интересного, в усмерть — заговорить, но я все равно буду лишним за этим столом под кронами, где более желанная компания: водка, закуска и книги. Моментально расползлось чувство обоюдной неловкости, из которой я выпрыгнул через калитку со словами:
— Конечно же — заеду!
Через два дня мы возвращались, но Виктора Петровича дома не оказалось. Какая-то бабуля из соседей сообщила, что он прихворнул и в город уехал.
А тогда, нырнув в кабину, на вопрос Сани: «И чего он тебе сказал?» ответил «Да ничего особенного». Впереди маячило более ста километров до Балахты, переправа на пароме через Енисей, длинная дорога назад, во время которой я думал, перебирал нашу крохотную встречку, внезапно осознав — он мне сказал, если и не все, то самое главное.
Михаил Стрельцов — прозаик. Родился в городе Мыски Кемеровской области. Окончил Кемеровский государственный институт искусств и культуры. Работает ведущим библиотекарем в научной библиотеке СибГТУ в Красноярске. Автор трех поэтических книг и одной книги прозы. Публиковался в журналах «Дети Ра», «Зинзивер», «Москва», «Огни Кузбасса», «Сибирские Афины», «День и Ночь», «Север», «Новая Немига», в коллективных сборниках и альманахах. Член Союза писателей XXI века.