Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 10, 2011
Борис Кутенков. «Жили-боли». — М.: Вест-Консалтинг, 2011
Борис Кутенков считает своим призванием именно поэзию, несмотря на то, что больше известен как литературный критик. И в некотором смысле он прав. Потому что призвание, особенно в творческом мире, часто граничит с самоотречением, с неприятием и непризнанием. До поры до времени. Тонким лириком, многослойно-смысловым, пишущим о показном юродстве, скрывающем душевную чистоту, преломляющим творческий мир через призму интеллектуального страдания, он предстает во второй книге стихов «Жили-боли». Первая, «Пазлы расстояний», вышла пару лет назад и была практически незамечена критикой — рецензия на нее появились только в журнале «Дети Ра», газетах «Литературные известия» и «Литературная гостиная», а ее автором был ваш покорный слуга.
Когда я пишу эти строки, становится понятно, что «Жили-боли» вызвали куда больший резонанс. В «Литературной гостиной» опубликована статья Льва Анниского, в «Литературной газете» — Олеси Николаевой, в «Детях Ра» — Сергея Арутюнова… Да что там — в сборнике приведены 11 (!) критических высказываний о Кутенкове, а среди авторов, помимо упомянутых выше — Кенжеев, Рейн, Крючков, Исаева, Ковальджи… Не может быть, чтобы они ошиблись, приветствуя вторую книгу Кутенкова и пророчествуя «немало благодарных читателей» (Кенжеев). Вопрос нужно ставить иначе — что именно привлекло их в новой книге поэта?
Лев Аннинский (автор вступления) выделил у Бориса Кутенкова главный мотив — мотив круга. В том смысле, что все возвращается к началу, в исходную точку. Но такое предположение может поставить закономерный вопрос — а что с содержанием? То, что возвращается к исходному, что замыкается, по определению не может стать обновленным, не может прожить свою жизнь и преобразиться, преобразоваться в новую субстанцию. Попросту, если основной мотив у Кутенкова — круг, то герои, входящие в него, выходят из произведения такими же, что и были. Получается, мир — пустышка, без развития, без смысла, без права на существование. Ибо сказано: «круга, который никуда не выводит» (Лев Аннинский).
Но стоит приглядеться, и понимаешь, что это не так. Проживая любую судьбу, погружаясь в любой образ юродивых персонажей (которыми перенасыщены страницы книги), Кутенков проживает с ними страницы своей жизни. Потому что в системе этого юродивого мира, он сам — юродивый. Или это юродивы все вокруг, а он — нормален? И наркоман, срезавший нательный крест, и имбецилка, которая судьба, отнявшая у физика Вани жену и пустившая жизнь под откос, и душа, принимающая лик продажной девки… И даже выезжающий из Назарета Иисус (к которому и примыкает «юродство» самого Кутенкова, а вместе с ними — блаженная Люда, «мигрант» Вова, сумасшедшая Наташа, нищая Зина и др.) — только с другой стороны баррикад относительно наркомана с компанией.
Лишь, глядя лениво в глаза непролазных дорог,
музыкою белого сна не укрытых покуда,
фальшиво играет на скрипке отшельницкий бог.
Да плачет, да плачет о чем-то блаженная Люда.
Если смотреть на лирический (или коррозийно-лирический) мир напрямую, не вдумываясь, то коли названа Людка блаженной — значит, так тому и быть. А если вдуматься, не чище ли она всех нас? Если грязь в жизненном пространстве Людки — святая, если сам бог говорит (глаголит!) устами дуры-Люды? Но бог фальшив, и это — бог отшельников, и бог ли — вопрос. Просто в этой парадигме жизней и образов, магнитофонных записей, подменяющих жизнь, и людей, подменяющих виртуальное пространство, должен быть ориентир, какой угодно бог, пусть даже и отшельницкий. И слезы Людки — как грязь, священны, и блаженна она лишь потому, что оторвалась от реальности, уйдя с путеводной отшельницкой звездой от порога своего дома — к порогу своего дома. И потому вовсе не случайно женщина оказывается на одной стороне с Иисусом, который становится ключом, проводником в мир юродивых.
В этом проступает поэтическая основа кутенковского мира — вовсе не возврат к началу координат, а проживание, раскрытие образа, раскрытие себя. Не полюбив Людку-Вову-Ленку, Борис Кутенков не сможет понять их, не сможет понять себя. Отчего и почему он другой, как получилось, что ему претят хамство, грубость, нахрапистость? Из-за нарциссизма и мира в розовых тонах? Нет. Из-за восприятия, проникающего вглубь вещей, как сказал бы Павич — в их внутреннюю сторону.
При этом Кутенков не выпадает из литературного пространства, а продолжает его, разворачивает к себе, и берет то, что ему нужно.
«Минимальный интерес, проявляемый его героем к бытию», — слова Сергея Арутюнова также приведены в книге Бориса. В сущности, с этим можно согласиться, но куда важнее система координат. Бытие — какое? Внешнее или внутреннее? Попытка разобраться, почему мы так живем и почему мы такие? Или почему я такой, почему мир вокруг меня такой, почему люди рядом со мной такие — предельно суживающееся пространство, ограниченное одним индивидуумом, познающим отрезок мира. И когда оно исчерпает себя, неисчерпаемое, тогда и герой обратит взор в космос, оторвется от блаженной Людки, благословит наркомана и уйдет из трех своих «смертных теней».
Чтобы возвратиться. Или — чтобы возвращаться, потому что ключевая фраза содержит в себе логическое противоречие, наиболее ярко проявляющееся в героях рассматриваемого поэтического мира. В каком-то смысле Ленка — не юродивая. Вернее, ее юродство заключено в другом — не в поведении, не в физических изъянах. Сама ситуация, в которую попала Ленка — концентрация одиночества. Какое, к чертям собачьим, ножевое ранение! Не о нем речь. А о том, что «мы до этого мало знали друг друга»:
господи зачем тебе эта девочка
что ты в своем раю будешь делать с ней
она нужнее здесь
маме брату мне
мы до этого мало знали друг друга
а сейчас обнять бы
сказать ей живи подруга
выгрызть боль из нее
со смертью сразившись наедине
Эта молитва и не молитва вовсе, а констатация человеческого безразличия, симптома современного мира. Только сказанная иначе. Этих атрибутов в стихах полно:
Но где-то полсотни эсэмэс-собеседников.
И это — не считая трындежа мэйл-агентовского,
и-мэйла
Контакта
жэжэ
Да к чему их отыскивать где-то далеко, если словосимволы есть в той же «Ленке»: «в бутылке из-под “Фантыˮ чахнет роза». Это образ-символ умирания и он, в общем-то, читается на фоне всей парадигмы кутенковских образов. Запечатлевая мир современного молодого человека, хотя точнее будет сказать — не совсем современного, брошенного на заклание в мир компьютерных технологий, в котором ему жутко, но что поделаешь — засасывает, Кутенков вместе со своим лирическим героем отчаянно ему сопротивляется.
Что значат эти полсотни смс-собеседников, не считая десятков, а то и сотен других «контактов»? Что они подменяют в жизни, что отнимают от нее? Кладбище, которое рисует Кутенков в стихотворении, посвященном обезличенно-электронным визави, не менее виртуально. Потому и страшно за него, и смешно. А что может быть парадоксальней виртуальной смерти?
Основа основ творческого мира Кутенкова на сегодня кроется в одиночестве человека, окруженного несуществующими аккаунтами, за которыми скрыты все-таки реальные, но такие же одинокие люди. А реальные, с которыми сталкивается протагонист поэта — или юродивые (но с ними Иисус), или пресловутые наркоманы, сдирающие крестики с груди (и сами становящиеся юродивыми?), или мерзавцы, проверившие Ленку на нож (и это — «данность ночного города»).
Все это, накладываясь, рождает квинтэссенцию — «смерть прожуй» — она виртуальная! — «на вкус проверь и — / как скальпеля прикосновенье / к свеженаложенному шву: / «Живиживиживи. Живу».
Если говорить не о глобальном, смыслообразующем, а о культурно-контекстовом, то стиль Кутенкова — свободное лавирование между формой и содержанием, держащееся на внутренней (не внешней же, где соседствуют как «стыд и срам» — «Бим и Бом»!) гармонии, конструирование из свободной стихомассы структуры, что называется, под себя, нисколько не заботясь о тех пластах литератур, которые выстраивались его предшественниками (а точнее — преодолевая, о чем и было сказано). Наиболее ярко это проявляется в той же «Ленке», где мы сталкиваемся со своеобразной эклектикой, наложенной на синкретизм песенных, народных и стихотворных жанров. И хоть подмывает по ряду признаков назвать Кутенкова типичным представителем эпохи post, делать этого не следует. Несмотря на то, что на лицо взаимопроникновение жанров и стилей, перекличка на уровне цитат (чаще продолженных и развитых) с поэтами разных эпох от Пушкина до Абдуллаева (шире этот список приведен в предисловии Аннинского).
Однако, если отбросить историко-поэтическую шелуху, литературный ряд Кутенкова — это Арутюнов (в смысле скрупулезной проработки локации и атрибутики стиха), Рыжий (на уровне настроения и эдакого полубезумно-грубоватого нерва, отчетливо проявляющегося, скажем, в стихотворении «В темный бар, где ночной порою…»), Анистратенко, Полозкова…
Излюбленная форма — анапест, прием — изнанка модернизма. Суть мира — интеллектуальное страдание (может быть, даже интеллектуальный комплекс), когда душевная юродивость на самом деле — чистота и благородство, а еще и взгляд на себя, да и всех нас со стороны. Наконец, смысл произведений находится в тройной зависимости — видимое, скрытое между строк и, наконец, взаимодействие первого со вторым. На пересечении этого и родились Людка с Ленкой, Вова и Катя, Наташа и Зина, да и сам Борис Кутенков.
Владимир КОРКУНОВ