Эссе, стихотворения. (Предисловие, составление Ирины Медведевой)
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 1, 2011
Наследие
ИЛЬЯ ТЮРИН: ОН УШЕЛ ИСХОЖЕННОЙ ДОРОГОЙ…
Вместо предисловия
28 января 2011 года исполнится пятнадцать лет, как ушел из жизни выдающийся русский поэт Иосиф Бродский. Повальное увлечение его стихами (особенно после выхода в России малоформатной книжки «Часть речи») в последней декаде XX столетия аукнулось для развития отечественной поэзии по-разному. С одной стороны, стихи Бродского показали новые поэтические вершины. С другой, гипнотическое влияние его протяженных стихотворных строчек на молодые умы юных поэтов было столь велико, что многие из них так и не обрели свой голос, навсегда оставив за собой сомнительную привилегию звучать с чужого. Но были случаи, когда это притяжение, очарованность Бродским, послужив отправным толчком, быстро преодолевалось — если природный дар нарождающегося поэта оказывался по-настоящему сильным.
Тому пример — творчество Ильи Тюрина. Пушкин, Бродский, позднее Мандельштам — несомненные лидеры его поэтических пристрастий. Кстати! Москвич Илья ощущал себя петербуржцем, в пору учебы в медицинском университете в Москве мечтал перевестись учиться в Петербургскую медицинскую академию им. Мечникова и т.д. Я дважды возила его в Северную Пальмиру — 9-летним и 16-летним. Как у него горели глаза! Как он обегал (во второй приезд) город — один, как он наслушался, начувствовался его… И хотя только однажды этот город напрямую появляется в его стихах «Санкт…», все стихи, обращенные к Бродскому — это стихи-посвящения Петербургу. Он и Бродского-то полюбил за его принадлежность этому городу, и Мандельштама, конечно… Мне кажется даже, что и Пушкина — по той же причине (шучу!)…
Но влияние этих гигантов на Илью разновелико. Пушкин — идеал, совершенство. «Пушкин — Божий псевдоним», — напишет Илья и этим скажет все. Мандельштам — звук хрупкого времени и трагичного безвременья. В единственном стихотворении, посвященном этому поэту, Илья пророчествует и о своей судьбе:
Мы начинаемся тогда,
Когда по чьей-то смерти минут
Определенные года
И землю к нам на шаг подвинут.
И все-таки именно стихи Иосифа Бродского — настоящая закваска для стихов Ильи. Тут надо твердо знать: он и без Бродского был бы поэтом, но с Бродским поэтом стал. Хотя настоящий выброс стихов случился уже после смерти Бродского. Будто природа, почуяв пустоту, вновь попыталась заполнить ее.
Всего полтора года, отмеченные с краев 28 января 1996-го и 26 июня 1997 года… Еще в первых числах января Илья находится у подножия возвышающейся перед ним горы, он переполнен рифмами, неясными ощущениями ритмических строчек, замыслами, подходами к «нечто»… Но наступает 28-е — смерть Иосифа Бродского: переворачивающая все трагедия ухода. И начинается головокружительный полет к вершине на воздушной волне, имя которой — СЛОВО: от захлебывающегося, ошарашивающего самого автора — «мой приступ слов» — в начале, уравновешивающего — «словарный мой запас» — в середине, к мировоззренческому «ты рядишься в слова» и почти религиозному «ты не отдал ни слова» — в конце… Это — из стихотворения «Лексикон», написанного в середине пути. А затем новый виток, когда чувства уже полностью оформлены:
Я верую, что будет существо,
Способное понять невозвратимость
Как вещь; вернее — как необходимость
Не возвращаться, зная исподволь,
Что эти слезы — вечность, а не боль.
И вывод уже совсем взрослого человека, осознавшего себя поэтом настолько, что можно замолчать:
И был он большему созвучен:
Не различая свет и тьму
И равенством нежданным мучим,
Он молча следовал ему.
Я знаю каждое из этих стихотворений на вкус, запах и цвет. Я могу подобрать к любой строчке материальность жеста Ильи и прожитого им дня — серого или солнечного, фантом удаляющейся кометы Галлея или — матовость Луны в крестовине оконного проема, отзвуки бесконечного ночного разговора или — безмолвие утра.
Я помню Илью, склоненного над бумажной кипой на письменном столе, и его же, без устали делающего круги по комнате в ожидании спасительно-взыскующей строчки стиха.
Я печалюсь, что многое ушло из памяти, но утешаюсь надеждой, что такая память была бы излишней.
Я думаю, что прочитавшие подборку стихов, эссе, дневниковых записей Ильи, посвященных Иосифу Бродскому, присоединятся к окрыляющему движению тех его идей, чувств и эмоций, которые в приращении прошедших лет почти неизбежно становятся нынешними нашими.
И я верю, что диалог продолжается!
Ирина МЕДВЕДЕВА
Илья ТЮРИН
ИЗ ДНЕВНИКА
28 января 1996:
Я только что узнал: сегодня умер Бродский, ночью, в Нью-Йорке, во сне… Теперь, произнося это имя, я каждый раз буду внутренне содрогаться, как будто вызывая его обратно — заставляя совершать нечеловеческий путь.
В некрологах пишут, что он вдруг стал всем нам необычайно близок. Это не так: он стал чужим и непреодолимо далеким — действует проклятая человеческая природа. Он жил в наших сердцах, пока в нем жило его собственное сердце; а сегодня, в одну из нью-йоркских ночей, он незаметно ушел, даже не хлопнув и не скрипнув дверью — так, что мы и не заметили. Он ушел исхоженной дорогой, просторной и удобной, без ухабов и ям — в иные сердца. А нью-йоркская ночь последовала за ним.
29 января 1996:
Я прерываю (пока) свои отношения с «нечто» (речь идет о задуманной поэме — И. М.), потому что хочу написать для Бродского… Перекопал всю Библию и наконец-то нашел — «Сны Иосифа». Так и назову… Сон первый (всего — два) почти готов, написал его ночью. Кажется, неплохо, если так можно говорить о подобном.
31 января 1996:
Иосиф Бродский завершил этот январь, и одновременно начал его в виде «Части речи» (сборник стихов И. Бродского — И. М.) на моем столе. Он — везде, и каждый атом теперь (подобно «Черному квадрату» на выставке) наполнен им. Стараюсь использовать эту «атомную энергию Бродского», потому что подобные моменты быстро проходят. Первый сон из «Снов Иосифа» практически готов. Считайте его атомной бомбой.
4 февраля 1996:
Скитался весь день по своим восьмидесяти метрам и, как видно, не зря: ночью, где-то между часом и двумя, закончил первый сон из «Снов Иосифа». Второй уже начинает закипать в башке, есть даже прекрасный конец для него, а это немало…
Завтра у меня «чистая» и гражданская поэзия. Выучив Безыменского, неожиданно понял: гражданская поэзия — это рабство для свободнейшего из искусств, порождающее фантомасов. «Чистую» представлю Бродским: «Пилигримы» и свежевыученная «Римская элегия», одна из двенадцати…
Сон Иосифа
«И видел Иосиф сон…»
Бытие, 37, 5.
Иосиф Бродский умер 28 января, во сне.
1.
Нью-йоркский асфальт зернистую гладь
Освежил шелестом звездных век.
Если не грех человечеству спать,
Значит, бодрствовать грех.
Значит, пускай священный старик
Посылает с небес карателей рать:
Ибо достоин костра еретик!
Аминь. Подпись. Печать.
Разгневан Всевышний и мечет угли:
«Ишь, видят что-то там в зеркальцах луж,
А утром находят в настольной пыли
Ксерокопии душ.
Вот ведь: люби их до боли потом
Спускай им с Синайской горы скрижаль!..»
Океан этажи обдает кипятком,
Легкие Бруклина простужая.
Непечатная речь сотрясает Олимп,
Осыпаются мелкие боги и кирпичи,
Под багровою плешью колеблется нимб
Фонарем в нью-йоркской ночи…
А для гнева уже и нет причин:
Спят поэты, оставя наброски.
Рыщет спящий Иосиф, стережется пучин:
Бродов нет, видно, день небродский.
Упадают дожди остриями рифм,
Унося лучи золотых форелей,
И поет обвал первобытный ритм
Для святых равнин целлюлозных изделий.
И листы язвит непростая кровь
Изо рваных ран от осколков фраз,
Затекая внутрь, под лихую бровь,
В белоснежный ноль фарисейских глаз…
2.
По землям обетованным Альфы с Омегами
Гасят свет, что вокруг голов.
Оглушенный Нью-Йорк, миллионно обеганный,
Ожидает невиданных снов:
Чтобы розовый крем из блестящего бара
Бесконечностью литров рождая струю,
По нагретому камню в пирах Валтасара
Начертал: happy Birthday to you!
Чтобы грянули, слившись, звезды и полосы
Что-нибудь из Синатры, и чтобы — all right…
По Бродвею блуждая, разбуженный голос
Откликается эхом на Брайтоне.
Сотни глаз, отворившись, глядят в неолит,
Мылят горсти снотворных молчанием ртов,
Исчезая… Но сны — не для тех, кто спит,
А для тех, кто достоин снов…
___________
Пенный Фавн у трельяжа, единый в трех лицах,
Не по-божьи зевает, демонстрируя небо.
Утро. Дрожь первых капель-самоубийц,
Что, зажмурясь, бросаются с крыш-небоскребов.
29.01 — 5.02.1996
ИЗ ДНЕВНИКА
14 февраля 1996:
Сегодня читал в лицее Бродского — вроде бы, как пример «чистого искусства», но на самом деле — как пример просто Бродского. Весьма волновался, как всегда, но муки мои были вознаграждены: впервые я почувствовал, что владею всеми теми, кто передо мной… «Римские элегии» абсолютно царили и в зале, и во мне — посреди страшной тишины. Сравнительно небольшое стихотворение я «пел», как некий суфий — долго и протяжно, даже начал ловить себя на том, что принимаю чересчур «античные» позы…
29 февраля 1996:
Это — месяц наш с Бродским. Я впервые ощутил себя поэтом, через десять лет после первого стихотворения. Это — вне меня; это — вне четырех четвертей, в которые я больше не могу себя заталкивать, это — вне!
Возможно, это самовнушение, но скорее — симптом. Я чувствую зависимость от собственного шестого чувства, я должен писать. В противном случае — я навсегда в квадрате, в «кирпиче», в «проезд воспрещен»…
От первой «Римской элегии» я получаю физическое наслаждение. Это — тоже симптом…
1 марта 1996:
Было бы прекрасно всегда носить с собой «Часть речи», а на вопросы отвечать, что «приятно, когда в кармане — иной мир»…
На «Стансы городу» Иосифа Бродского*
…Все умолкнет вокруг.
Только черный буксир закричит
посредине реки,
исступленно борясь с темнотою,
и летящая ночь
эту бедную жизнь обручит
с красотою твоей
и с посмертной моей правотою.
(Иосиф Бродский, 2 июня 1962)
Я просто не могу, не имею права спокойно и беспощадно (по пунктам) растерзать эти строки: они писались не для того. Они — перенесенный на бумагу крик, которого никто никогда не слышал, только видел — на этой самой бумаге. Крик неизреченный, но достойный того, чтобы его часть проникла в любого читающего эти стихи, а тем более пишущего о них — пусть бумага не разделит, а объединит нас.
Поэзия изгнания со времен Овидия всегда и неизбежно противоречива. Несовместимы ночь (излюбленное время изгоняющих) — всеобщий покой и кричащие строки-осколки. Ночь, пропущенная, как сквозь мясорубку, через все пять потрясенных чувств изгнанника, несовместима с той молчащей темнотой, которую мы наблюдаем ежедневно в окнах. Все это непонятно и неестественно для нас, созерцателей, да собственно говоря, не для нас и сказано, ни для кого вообще. Перед нами — попытка найти выход для чувства абсолютного одиночества, только подчеркивающая огромность этого чувства. И в любом случае, эти стихи — только для одного человека во всей Вселенной были и останутся близкими: его одиночество в ту ночь передалось и им тоже.
«В ту ночь» — это «внешний» признак, на самом деле пронизывающий все стихотворение насквозь, и из каждой строки зычно напоминающий о себе. Да, Иосиф Бродский был выброшен из России, чтобы никогда не вернуться, чтобы гнать от себя всю жизнь даже и мысль о возвращении. Это — и тема, и проблема, и сюжет, и даже композиция. Это — везде и во всем. Темы как «фрагмента действительности» практически нет, действительность сплющена, подавлена авторским ее восприятием, и только в конце, собрав последние силы, она проявляется в образе буксира, кричащего, как и все той ночью. Если воспринимать сюжет как цепь событий, то именно цепи здесь мы и не находим: ничего не происходит, а только готовится произойти — нечто огромное, великое и единое…
Подходя к системе персонажей, я не могу молчать и о «хронотопе»: пространство у Бродского стало вторым и последним персонажем стансов, не менее важным, чем трагическое «я». Кстати, именно так поэт и решает проблему своего изгнаннического одиночества, для него оно — долгожданный выход… Когда все живые уже отреклись, остается последнее — Петербург, Ленинград, как угодно, — и оно оживает. Оно поднимается: колоссальное, даже священное — способное «осенять» и «отпевать», единственное, готовое остаться с изгоем навечно.
*Короткое эссе «На «Стансы городу» Иосифа Бродского» Илья написал весной 1996-го, уже предвкушая поездку в Петербург. И план его был такой: он хотел пройти по тем местам города, которые так или иначе были связаны с Бродским. Причем, хотел обнаружить их по строчкам стихов… И по мере возможности выполнил свое намерение. Прекрасное ли знание творчества Бродского (а Илья буквально донимал меня тогда чтением его стихов наизусть), интуиция ли, но он без чьей-то подсказки (да и кто мог что-то подсказать тогда, в 1996-м) нашел дом Мурузи на углу Литейного и Пестеля, где находились эти «полторы комнаты» («а room and a half») в коммуналке.
Мы долго стояли на противоположной стороне улицы, рассматривая балкон и окно квартиры, в которой Бродский прожил столько лет… Но когда я направилась к подъезду, чтобы войти в дом и подняться на нужный этаж, Илья решительно остановил меня: видимо, ему не хотелось разрушать очарования неизвестности, намека, фантазии — свои видения кружили его… А на Охту и вовсе отправился один… Через год те впечатления выплеснутся в строки стихотворения «24 мая 1940». (Прим. — И. М.)
1996
Элегия потери
Памяти Иосифа Бродского
1
Была зима, и город утопал
В мечтах освободиться от халата.
Больницы плыли в сумерках, и в латах
Шли поезда, уже не чуя шпал.
Легчали елки. Цифра на щеке
Календаря впустила единицу
И замерла от страха разрешиться
Уродливым ребенком; и в руке
Хозяйки замаячили счета.
Домой брели, как будто уступая
Дорогу — ибо где-то шла слепая,
Но знавшая о будущем Тщета.
Спаситель вырос: девятнадцать лет
И сорок дней, помноженные на сто.
И детский шаг по утреннему насту
Вовсю хрустел — и оставался след,
Ведущий по известному пути:
Из будущего — в прошлое. И рядом
Плыла Нева с одним сплошным фасадом:
Медлительна, но вечно впереди.
И как бы с виду ни были просты
Глухие окна, брошенные гнезда,
И на ладонь ловившиеся звезды,
И на ночь разведенные мосты —
Все это не для нас припасено:
Динарии машинных фар и блюда
Вечерних площадей, кристалл кино,
И в небе очертания верблюда.
Не в нашу кухню привела звезда
Через пустыни Финского залива
Горсть путников, идущих торопливо,
Идущих прямо, знающих куда:
Туда, откуда слышно «спи, сынок»
На голос неоконченной кудели.
Пустая даль, пустые колыбели,
Арабский шелк, от лихорадки ног
Дающий рябь, а временами — шторм,
Созвучный волнам ленинградских штор.
2
Они пришли и стали полукругом,
И в каждой бороде плеснула ругань,
И каждый думал, что еще сказать.
Родился шаг — и все пошли назад.
Шли по следам, уничтожая вехи.
Снег бушевал и налипал на веки,
Тюки брюхатил, гибнул в бороде.
И каждый думал о своей беде.
Боль множилась, и вывела из ночи;
Снег перестал, они открыли очи —
Как будто сняли календарный лист.
И каждый понял: мир, как ясли, чист.
Потеря есть материя. Она
Сама предмет, поскольку вызывает
Из памяти предметы, высыпая
Шкатулку существительных до дна.
Потеря сохраняет вещество
Потерянного, выдавая вместо
Лишь некий ключ — а не пустое место.
Я верую, что будет существо,
Способное понять невозвратимость
Как вещь; вернее — как необходимость
Не возвращаться, зная исподволь,
Что эти слезы — вечность, а не боль.
20.01.1997
Через год (Иосиф Бродский)
Время, столкнувшись с памятью,
узнает о своем бесправии…
Иосиф Бродский
По-видимому, самое ценное, что оставляет по себе тело человека, расставшись с душой человека — это тема для общения. Ценное в том смысле, что, извернувшись удачнее, можешь извлечь из этого общения кое-что и для себя, благо с мертвым не придется ни спорить, ни делиться. Пишущий или говорящий о чужой смерти — практически потенциальная жертва для беса, потому что далеко не всякий способен на самообман такой силы, как ответственность перед пустым местом. Единственная вещь, которая облегчает при этом неловкость пишущего и говорящего — понимание того, что твой голос, твой почерк, твоя боль тебе и никому вообще не принадлежат, — потому что тот, кому они могли бы принадлежать, исчез. Все, что по случаю смены государственной моды публикуется теперь о Бродском, к нашему счастью, не принадлежит ни нам, ни ему. Если некогда слова дополняли его жизнь, то сейчас они — то, что нам его с переменным успехом заменяет, таким образом служа естественному в природе забыванию. Отсюда и рост их количества.
Уже год, как мы забываем Иосифа Бродского. Учитывая повадки времени, думать надо не о том, что это малый срок, но о том, что меньше уже не будет. Можно верить в отдаление души от Земли хотя бы уже потому, что расстояние между нами, как мы видим, действительно увеличилось. И поскольку это расстояние измеряется не от человека, а от момента его исчезновения, мы имеем полное право позаботиться и о себе, думая о Бродском. Смерть объединяет всех, кто застал ее в живых, уже потому, что с этой секунды отсчитывается уже их время, и отныне они действуют именно сообществом — как бы это ни напоминало эгоизм. Может быть, самое печальное в смерти то, что эгоизм при известии о ней неизбежен: хотя разум и пытается сострадать, ногам все же остается больше места на поверхности. Боюсь, что лишь этот факт и позволяет мертвым рассчитывать на благодарность.
Наше сожаление не так легко купить. Неизвестно, сколько тратишь на это — не говоря о том, что тратишь на это жизнь. Не думаю, что сумма, накапливаемая поэтом на шок после его смерти, достается ему проще, чем остальным. Дело не в том, сколько его сил уходит на стихи и каково качество этих сил, а в том, что он единственный знает, для какой ничтожной эмоции окружающих он приближается к гибели. В понятии загробного мира, при всем нашем оцепенении перед ним, все-таки сохраняется слабый привкус сюрприза, приятной неизвестности: он-то и удерживает наш страх смерти в разумных пределах, и думаю, именно ему мы обязаны возможностью самоубийств. Трагедия же поэта заключается в том, что его представления лишены всякого привкуса: если он даже и не чувствует смерть с большей определенностью, чем другие, то она при любых обстоятельствах составляет предмет его профессиональной деятельности. Смерть, грубо говоря, входит в планы поэта на будущее как одно из ярких событий жизни. Именно поэтому стихотворца чаще длительно губят, чем просто убивают; именно поэтому в восторженном списке «бессмертных» умершие поэты на втором месте после Бога.
…Я был в восторге частного человека, когда увидел движущегося Иосифа Бродского. Это был фильм, и именно потому, что это был фильм, — удачных моментов, ракурсов, позиций там было значительно больше, чем их бывает вне пленки. Когда круглые, в тонкой оправе, очки Бродского отразили вместе с оградами и шпилями венецианское солнце, а монолитные лицо, шея и воротник от близости воды стали медного цвета — я понял: Бродского нет, это просто прекрасный старинный дом, печной дымоход на закате или башня с часами. К чему мы говорим о человеке, приблизиться к которому нам мешает столь многое, что его смерть — лишь одна из причин? Почему нам не сделать так, чтобы взгляд на солнечный дымоход, кирпичную стену, башню или канал стал равноценен мыслям о смерти? В конце концов, смерть не существует для нас без того, что можно испытывать едва ли не ко всему: без любви и памяти.
28 января 1997
24 мая 1940
Год, как я вижу недолжное, лишнее;
Праздную чуждое мне.
Будто сегодня все мертвые ближние
Пляшут в настольном огне.
Или сознание делает сотую
Злую версту за чертой —
Будто я вижу твой берег за Охтою,
И абажур золотой.
Что там на стенах? Какие за стенами
Звуки доступны тебе?
Кто ты, покуда немыми сиренами
В грубой влеком скорлупе?
Кто тебе дал по канону сочельника
Нимб твоих рыжих волос —
Смутную радость жужжащего пчельника
Будущих слов? или слез?
Чей ты Иосиф? Где братья соседские,
Где же волы у яслей?
Эти вопросы последние детские
В жизни, покуда мы с ней.
Это для нас любопытство, ребячество —
Но и для Бога простой
Способ повыведать: что обозначится
В Нем этой малой чертой.
Ибо Он знает: пока не отпрянули
Мы к рубежу своему —
В мыслях и голосе, поздно ли, рано ли —
Мы обратимся к Нему.
Это уже Рождество и Успение.
Выберешь сам наугад.
Слышишь за стенкой непрочное пение
Граждан своих, Ленинград?
Души случайные, тени печальные
Слабо выводят сквозь сон.
Город портов, пять утра, и причальные
Блоки затеяли звон.
И исчезает святая окраина
Вдаль над провисшим бельем.
Выпьем за Родину, выпьем за Сталина,
Выпьем и снова нальем.
25.05.1997
Похороны Бродского
Мне самозванство запретило
Делить с чужими власть мою,
И венецийскую могилу
Я издали осознаю.
Воссоздаю печальный опыт
На лицах дворни записной
И снизу доносимый ропот
Бредущей обуви земной.
И в шествии фаланги стройной
Своих и зрительских цепей,
И в блеске урны неспокойной,
И в тучном ходе голубей.
И в глухоте окружных башен,
И в сотрясении воды —
Встает Орфей, велик и страшен,
Идет и пробует лады.
Он шел, одет случайным шумом,
В другую сторону, один,
Навстречу однозвучным думам
И гулу движимых картин.
Как много шло в потоке мимо
И ложных, и прекрасных сил!
Но он борьбу и гибель мира,
Невидимый, не ощутил.
И был он большему созвучен:
Не различая свет и тьму
И равенством нежданным мучим,
Он молча следовал ему.
22.06.1997
Составление, предисловие и комментарии Ирины МЕДВЕДЕВОЙ
Илья Тюрин (1980-1999) — поэт, прозаик, драматург, публицист. Родился в Москве 27 июля 1980 года, в семье журналистов. Учился в лицее при Российском государственном гуманитарном университете, по окончании год работал в НИИ им. Склифосовского и поступил в Российский государственный медицинский университет. Стихи писал с раннего детства, но основной цикл создан в 1996-1997 гг. В 17 лет написаны сцены в стихах «Шекспир». В лицее организовал группу «Пожарный Кран», был ее солистом, бас-гитаристом и автором песен. С 1996 года писал эссе и публицистические статьи, многие из которых публиковались в центральной печати. 24 августа 1999 года трагически погиб (утонул в Москва-реке). В мае 2000 года вышла книга Ильи Тюрина «Письмо» (стихи, песни, статьи, эссе), которая с интересом была встречена литературной общественностью. В журнале Новый мир» (№ 12, 2001) опубликованы записные книжки Ильи «Многоточие в конце человека» с предисловием Юрия Кублановского. Затем появилась книга «Погружение» (ОГИ, 2003), в которой эссе Марины Кудимовой об Илье Тюрине соседствует со стихами, пьесой и записными книжками самого 19-летнего автора. В сентябре 2000 года учреждены Фонд памяти Ильи Тюрина и премия памяти Ильи Тюрина в области литературы — «Илья-премия». По итогам конкурса в книжной серии «Илья-премия» выходят книги победителей, издается ежегодный литературный альманах «ИЛЬЯ» (ИД «Вест-Консалтинг»). С 2004 года в Москве и Пушкинских Горах проходит ежегодный фестиваль поэзии памяти Ильи Тюрина «Август». Дополнительная информация на сайте «Дом Ильи»: http://ilyadom.russ.ru