Эпиграммы
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 1, 2011
Эпиграмма на карте генеральной
Юрий БЕЛИКОВ
БУДНИ ЭКСПРОМПРИАТОРА
Экспромт, оглашенный в зале суда
по иску прокурора Дзержинского района города Перми
Зуфера Маслохутдинова,
обидевшегося на уподобление его Феликсу Эдмундовичу
Шапку тяжелую низко надвинув,
спрятав себя за людьми,
Феликс Эдмундович Маслохутдинов
бродит, как тень, по Перми.
Рушатся с неба дожди и снежинки,
сумрачным сделался сквер.
Вдруг снизошел с постамента Дзержинский:
— Место свободно, Зуфер!
Писательнице Нине Горлановой,
почти святой, но взимающей дань с обозримого пространства
своими живописными дощечками
В ней сублимируется всё —
высокая культура:
от Пиросмани до Басё
и дальше… до Букура.
Сбежишь куда-нибудь, в мечте
в Пермь не вперяться взглядом, —
картинки Нинины везде,
как будто Нина рядом.
Но тот, кто зубы сжал в тоске,
пускай не унывает:
всяк на разделочной доске
у Нины побывает.
Поэту Игорю Тюленеву,
одолевшему аспирантку Тоню Штраус
своим стихотворческим многокнижием
Не спасет ее элениум,
не поможет ей реланиум:
не миллениум — тюлениум
накатил на мирозданиум.
Критику Валентину Курбатову,
проделавшему путь из астафьевской Овсянки
в дантовскую Верону
Надев сурьезные очки,
Курбатов пишет дневнички,
курчавые по тону.
Услышит глас из вышних сфер:
— Ну что, опять Овсянка, сэр? —
и пишет про Верону.
Поэту Владиславу Дрожащих,
автору гигантской поэмы «143-й вагон»
Справа налево прочти: Хищажорд.
Хищник на жердочке — Слава Дрожащих.
Может, он этим прочтением горд?
Вроде: Дрожащих. А глянешь: ужастик!
Слава Дрожащих совсем не дрожит.
Слава Дрожащих всегда ужасает.
Это немыслимо! Первый пиит
в «143-м вагоне» гоняет!
Прозаику Юрию Асланьяну,
автору эпохального романа «Территория Бога»,
заставившему мир рассчитаться на «Первый-второй!»
Он всем москвам, алма-атам:
«Куда летите, щепки?!», —
сказал, расставив по местам,
как тот сержант в учебке.
Стрелявшего он оправдал,
ментов прищучил к сроку…
Любому место указал.
И даже — место Богу.
Прозаику Роберту Белову,
призраку Перми, знатоку всех местных забегаловок
и царства мертвых, даже в лютые морозы ходящему без шапки
Он слеп, как будто бы Гомер,
но лишь достигнет стойки бара,
как обретает глазомер —
его диктует стеклотара.
Распорядитель панихид,
путеобходчик отпеваний,
он встречный гид, он Вечный Жид,
но он же шапку снял пред вами!
Когда свой пост покинет он,
боюсь, постигнет нас расплата —
в Перми не будет похорон,
а это, в общем, страшновато.
Хокку о Владимире Киршине,
большом писателе, уместившемся в пространстве трех строчек
Кир-шин!
Как звук отсыревшей спички…
Шипит, но не вспыхивает.
Поэту Анатолию Гребневу,
сделавшему в одном из стихотворений сноску,
что он ночевал в Балаганске,
как некогда Иосиф Виссарионович в ссылке
Толя Гребнев тем и славен,
что не лез на пьедестал:
он, как сам товарищ Сталин,
в Балаганске ночевал.
Юмористу Сергею Тупицыну,
создателю незабываемого двустишия:
«Падает тихо на одеяло
волос с лобка моего идеала».
— Чтоб ни волос не упал с лобка! —
музе строго наказал Тупицын.
Музе ни отдаться, ни побриться —
заждалась бедняжка мужика.
Загадка издателя Евгения Степанова
в догадках гуру поэтического выворачивания Константина Кедрова
Тонкую Степанова игру,
верно, и Джеймс Бонд не разберет.
«Расцветали яблони и ГРУ…», —
Кедров про Степанова поет.
Триада Евгения Степанова,
автора исследовательского романа «Застой. Перестройка. Отстой»
Расплавился век золотой,
когда-то в серебряный канув.
«Застой. Перестройка. Отстой», —
вослед им промолвил Степанов.
Так Гегель, паря над Землей,
триаду узрел средь туманов:
— Кто автор триады такой?
— Степанов, — ответил Степанов.
Вдохнул относительный дым
Эйнштейн в небольшой заварушке:
— Сначала Степанов, а Пушкин…
А Пушкин родился за ним!
— Раз так, — произнес Горбачев, —
довольно быть жертвой обманов:
поскольку был первым Степанов,
мы все перестроим без слов.
И пал государственный строй!..
Степанов и Путин — в пивбаре.
«Застой. Перестройка. Отстой».
Пора и по пиву ударить.
Поэту и психиатру Николаю Еремину,
описавшему свой исторический визит из Красноярска в Москву,
во время которого он приноравливался к постаменту Пушкина
и Гоголя
Пушкин смотрит на Гоголя.
— Что ты смотришь, пиит?
— Да с гранитного цоколя
вдруг Еремин сместит?
Что-то бродит он около…
(Чай, пришел не в театр)?
Рассуждает про Гоголя.
Говорит, — психиатр.
Гоголь смотрит на Пушкина:
— Что за прихоть и прыть?
Этот призрак запущенный,
видно, хочет строить?..
Пушкин молвил в беспечности
со своей высоты:
— Мы-то выпьем из Вечности.
Ну а, дяденька, — ты?
И снова про Николая Еремина,
красноярского поэта, пишущего и издающего
по нескольку книг в год
Николай Николаич Еремин,
что в Перми, что в Нью-Йорке — огромен.
Даже если сбежишь в Полинезию,
он и там заслонит всю поэзию!
Поэтессе Анне Павловской,
выпустившей книгу с таинственным названием
«Торна Соррьенто»
Думаю упорно
с мукою момента:
что такое «Торна»,
да еще «Соррьенто»?
Может, это порно
бедного студента,
где мальчонка — Торна,
девочка — Соррьенто?
И под звуки горна
и акцент абсента
слышно: — Сделай Торна,
а потом — Соррьенто!
Поэту Сергею Кузнечихину,
красноярскому дикороссу,
виртуозу брутальной лексики
Уйдя плешиной в тучи,
в насупленной ночи
сказал однажды Тютчев:
— Скрывайся и молчи!
Но на поле гречихи,
где трутся косачи,
ответил Кузнечихин:
— Вживайся и дрочи!
Косенков узел,
или по поводу жесточайшего романса
калининградского поэта Бориса Косенкова «Узелок»,
написавшего:
«И когда расставаться мы будем,
чтобы помнила ты обо мне,
я возьму твои девичьи груди
и узлом завяжу на спине».
К Македонскому дева явилась
и, дрожа, повернулась спиной,
и пристыжено разоблачилась:
— Вот что сделал любимый со мной!
И воскликнул в ответ Македонский,
осмотрев пациентку свою:
— Ни хрена себе, блин, закидонцы!
И спросил: — Косенков? Узнаю!
Дева долго молила о чуде.
Александр милосердье явил
и узлом заплетенные груди
лучезарным мечом разрубил.
Поэту Александру Закуренко,
коему я постоянно уступал очередь мытья посуды
в гостевом домике заповедника «Михайловское»
И долго вспоминать я буду:
любезен Закуренко был
народу тем, что мыл посуду,
покуда Беликов не мыл.
Про фотоснимок,
на котором Юрий Беликов
ведет челябинскую поэтессу Ирину Аргутину
к двери с надписью «Служебный вход»
— Скажи, зачем в служебный вход
чувак Аргутину ведет?
— Ведет, — отвечу, — не Ягу,
а настоящую Аргу!
Поэту-песеннику Виктору Пеленягрэ,
чья автомашина носит номер В 016 ОХ
Номер совсем не плох —
Вэ 016 ОХ.
Было, видать, лове —
ОХ 016 Вэ!
Про невольное уподобление
«Сузуки» Виктора Пеленягрэ
с автомашиною «Ока»
— Они с «Окой», паршивейшие суки,
сравнили мою красную «Сузуки».
Я этим мерзопакостным задам
всей мощью шоу-бизнеса задам!
Поэту Марине Кудимовой,
расписавшей мою «свекольную рубашку»
на страницах «Литературной газеты»
Куда ты котишься, звеня,
планида застекольная?
была рубаха у меня —
рубашечка свекольная.
Про ту рубашку наяву
сложили песнь сугубую,
да так, что я теперь живу,
как будто сельдь под шубою.
Поющему поэту Григорию Данскому,
вместо которого в его очередное отсутствие на Родине
по телевизору выступил кот
Кот Данского — это вам не код
падкого на выдумки да Винчи.
Кот Данского мрачно струны рвет,
если Гриша — в эмигрантах нынче.
И сюжет по ящику идет
уж не про Григория Данского,
но… как на гитаре шпарит кот —
знаете вы рокера такого?!
Губернатору Пермского края Олегу Чиркунову,
более известному как автору книги рассказов «Штрихи»,
изданной в Хельсинки
Второй уж век, как я пишу стихи,
а кто-то — песенки…
А Чиркунов — одни «Штрихи»,
но сразу — в Хельсинки!..
— От Хельсинки прямехонько до Швеции,
а там и Нобелюга, пацаны…, —
шепнули мне в пресс-службе люди вещие.
— Олег, он — классик. Вы же — чиркуны.
Чете Абашевых,
Владимиру Васильевичу и Марине Петровне,
коим в «культурной столице Европы», каковой именуется Пермь,
равны разве что хрестоматийные лермонтовские березы
Чета белеющих берез
не понимает ни черта:
там, где их корень в землю врос,
взошла Абашевых чета.
Чета Абашевых одних
средь желтой нивы — вот фавор!
А где березы? Нету их.
И Лермонтов отводит взор.
Чусовскому атаману Анатолию Косых,
спустя неделю после нашей встречи позвонившему мне в Пермь
с вопросом: «Где моя сабля?!»
Атаман идет Косых
с саблею — от сих до сих.
Лишь внимание ослаблю —
тут же он теряет саблю!
Краеведу Владимиру Гладышеву,
сталкеру местных кладбищ, автору путеводителя «Пермский некрополь»,
получившему контузию при форсировании речки Стикс
Не Кама — Гладышев сплошной:
ни всплеска. Будто в склепе.
Большой кладбищенской луной
не Гладышев ли светит?
Косясь на бледную луну,
что яростно мертвеет,
руки ему не протяну —
могильным хладом веет.
Экспромты о девушках,
ученицах народного художника СССР Евгения Широкова,
писавших мой портрет хором
Вике Желниной,
отбивавшейся от меня красноречивыми укусами
По тускло-золотым погонам
ее укусов неспроста
смекнул поэт с похмельным стоном,
что Вика — девушка мента.
Екатерине Севергиной,
охмуряющей преимущественно только знаменитых натурщиков
О, Катерина! Ты — нетленка.
Какая классиков семья
столпилась возле: Евтушенко
и Тихон Хренников, и я.
Валентине Соловьевой,
которая рисует так же, как танцует
Танцуя с ней, не только Юра
промолвит «ох!» и ух!», и «ах!».
О, Валя! Мы — клавиатура
в твоих блуждающих руках.
Ирине Пимурзиной,
24 часа в сутки посвящающей своим ресницам,
даже когда сидит за мольбертом
Пимурзина всегда красива:
какой Париж в ее очах!
Но если смыть все это диво,
Пимурзина — мурза в пимах!
Журналистке Илоне Егиазаровой,
которая вела рубрику «ТВ-глазунья» в газете «Трибуна»
и горделиво заявила, что, она, Егиазарова, в рифму не укладывается.
Набежал актеров ряд —
чу, глазунья жарится.
На Илону все хотят
поегиазариться.
На исходе лучших сил
не достигнул берега,
но Илону уложил
в рифму Юрий Беликов.
Главе альманаха «Илья» Ирине Медведевой,
носящей редкое отчество — Бениаминовна —
и осаждающей меня половецкими набегами редакторских просьб
Бениаминовной загруженный,
свищу блаженно: до-ре-ми!
Едва я рюмку — хлоп! — за ужином, —
опять она — Бениами…
Ужо нажалуюсь я Тюрину!
Ведь Коля Тюрин — mon ami.
Но отвечает он ссутуленно,
что и его — Бениами…
Певице Марине Сазановой,
впавшей в мандраж от моего взгляда и выражения лица
— У него тяжелый взгляд!
И лицо его сурово.
С головы меня до пят
оглядела Сазанова.
С головы меня до пят
оглядела. Все в порядке.
У меня тяжелый взгляд.
Но зато какие пятки!
Ресторатору Льву Журавлеву,
владельцу нескольких элитных заведений Перми,
время от времени зазывающему вашего покорного слугу в свои владения
Его портал — совсем не три ступеньки.
А я… кто я? Простой экспромприатор.
«Но на тебе же можно делать деньги!», —
вдруг произнес великий ресторатор.
Отныне буду жить по Журавлеву.
Со всех, которым наступал на пятки
(зачем экспрометировать мне Леву?!),
я минимум срублю по «пятихатке».
Юрий Беликов — поэт, прозаик, публицист. Родился в городе Чусовом Пермской области в 1958 году. В 1980-м закончил филологический факультет Пермского госуниверситета. Автор трех поэтических книг — «Пульс птицы», «Прости, Леонардо!» и «Не такой». Обладатель Гран-при и звания «Махатма российских поэтов» на Всесоюзном фестивале поэтических искусств «Цветущий посох» (Алтай, 1989), лауреат международного фестиваля театрально-поэтического авангарда «Другие» (2006) и всероссийской литературной премии имени Павла Бажова (2008) за свод избранных стихотворений «Не такой» (издательство «Вест-Консалтинг»). Лидер движения «дикороссов» и составитель книги «Приют неизвестных поэтов» (Москва, 2002). Стихи публиковались в журналах «Юность», «Знамя», «Дети Ра», «День и Ночь», «Арион», «Флорида» (США), «Зарубежные записки» (Германия), «Киевская Русь» (Украина»), «Иерусалимский журнал (Израиль), в антологиях «Самиздат века», «Современная литература народов России», «Антологии русского лиризма. ХХ век». Награжден Орденом Велимира «Крест поэта». Живет в Перми.