О поэзии Константина Ваншенкина
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 9, 2010
Штудии
Эмиль СОКОЛЬСКИЙ
ВЛАСТЬ ЕГО ВЗГЛЯДА
Песня «Я люблю тебя, жизнь» сделала Константина Ваншенкина знаменитым и… заслонила собой истинный образ поэта. Сколько жизнелюбия, сколько торжественности в строках, вдохновенно-приподнято пропетых Марком Бернесом, а потом и Георгом Отсом; в них, кажется, весь Ваншенкин, суть его мироощущения, неиссякаемый напор вечной молодости: «Так ликуй и вершись в трубных звуках весеннего гимна!»
А ведь природа поэзии Ваншенкина бесконечно далека от пафоса. Ваншенкин лирик и только лирик, проникновенный, остро-наблюдательный, глубокий; он говорит то с осторожной тактичностью, то с неожиданно резкой прямотой. С годами его стихи становятся все более грустными. Да, Ваншенкин один из самых грустных поэтов нашего времени, и в грусти его нет ничего условно-поэтического, «литературного», ничего от «перепадов настроения», от разочарованности, пресыщенности и душевной усталости. Это грусть мужественного человека, хоть временами и беззащитного перед острой болью от жестоких, невосполнимых потерь.
Оптимизм — и грусть, разве возможно такое сочетание? Пример Ваншенкина лишний раз подтверждает, что настоящая поэзия в основе своей оптимистична. Постоянная и неослабевающая потребность в поэтическом творчестве укрепляет у него волю к жизни, силу сопротивления душевной тяжести, помогает удержаться над бездной отчаяния. «Нас порой волнует отраженье / Более, чем сам оригинал», — пишет Ваншенкин о соснах, отраженных в озере — но, конечно же, и о жизни, отраженной в поэзии, о жизни, запечатленной в художественном слове, о мгновениях, значительность которых способен понять только художник, улавливающий звуки и краски, неслышимые, невидимые другими… Недаром Баратынский определил поэзию как «полное переживание известной минуты», — поэзию-спасительницу, которая удесятеряет радость и приходит на помощь в самые мрачные мгновения, даря свет, тепло и поддержку. А Ваншенкин — это человек-поэзия; стихи — его воздух, его способ существования, его главная духовная (отсюда, конечно, и физическая) связь с миром.
Они неповторимы, им нельзя подражать… Стоит поэту подметить какую-либо житейскую деталь, увлечься интересной, вдруг пришедшей в голову мыслью, обдумать случайное впечатление, вспомнить незабвенную картину из прошлого, — и он неторопливо, немногословно, почти всегда — с предельной краткостью, скупыми штрихами обрисовывает ситуацию; едва ли не бесстрастно, как бы глядя со стороны, проговаривает свое наблюдение, излагает свое переживание — самую суть его, и не больше; взгляд сфокусирован, мысль собранна, в выражении чувств — строгое соблюдение меры: что бы в душе ни происходило, высказаться нужно аскетически-просто, с достоинством, ясностью и прямотой.
Здесь и заключена тайна Константина Ваншенкина: если его стихи отличают ясность и прямота, пренебрежение метафорами, отсутствие формальных ухищрений, то какими средствами он вызывает эмоциональное сопереживание? «Слава Богу, есть пока… / Неразгаданное что-то», — радовался Ваншенкин загадкам творчества гениев; эти слова применимы и к его поэтике. Точные рифмы, выверенная гладкость письма, характерные для советской поэзии, и вместе с тем — пружинящий ритм, напряженный пульс строки, цепкая повествовательная интонация (с разбега, без предисловий — завязка, далее стремительное развитие темы — и, как правило, неожиданная, порой парадоксальная развязка, иногда — общий вывод, ради которого и задуман монолог), полная внутренняя свобода высказывания и непреднамеренность выбора сюжета: поэт будто и сам не ожидает, на чем остановится его взгляд. Ну вот, например:
А женщина, такая молодая,
В автобусе смущается, зевая.
И непонятно: что в ночной глуши
Ей выспаться мешало от души.
Единого на то не будет мненья.
Любимого ль всю ночь прикосновенья?
Младенец, властно жаждущий соска?
Иль просто одиночества тоска?
Не метафоры — средства художественного освоения Ваншенкиным своих впечатлений-переживаний; в конце концов, любая меткость сравнений основана на внешнем сходстве. Увидеть за внешним сущностное — вот великая задача поэта, мало кому посильная. Пожалуй, решить ее сознательными усилиями нельзя (будет ли это, в противном случае, истинной поэзией?), тут нужна органическая способность, потребность — мыслить стихами, а не облекать в стихотворную форму свои повседневные наблюдения и размышления. В качестве прекрасного примера в голову приходит, как ни крути, прежде всего Пушкин: ясность, краткость — и бездна смысла, бездна художественного содержания, которого сколько ни черпай — не вычерпать до дна. Слова живут, дышат и будто «забывают, что они слова» (выражение Владимира Соколова, так стремившегося к пушкинскому идеалу). Миниатюры Ваншенкина — зачастую непредсказуемый, удивительно верный, но «с черного хода» устремленный взгляд, индивидуальный, нечаянный «угол зрения»; бесхитростные, порой бессюжетные новеллы, которые можно было бы воспринимать как непроизвольные, случайные наблюдения, если бы автор не подводил итог «подсмотренному», делая естественное, лишенное бездушной, «умственной» логики, заключение, тем самым будто отмечая, какого последнего звена недостает для целостности картины, или — словно бы встраивая завершающее звено в цепи миропорядка; наконец, это чистый импрессионизм в духе Ренуара, Марке и Боннара, ценимых поэтом (героев трех его стихотворений) — «Осенний двор», пристально «глядящий окна в окна, / Как мы порой — глаза в глаза», «Зимний лес», перекликающийся по настроению с «тихой лирикой» Владимира Соколова; а стихи о дожде — сами стучат, льются, бурлят, бормочут:
Стучит по крыше монотонно,
Беззвучно льется по стеклу,
Бурлит в канавке из бетона,
Бормочет в кадке на углу.
В полночной мгле свистит над полем,
Шуршит по листьям мокрых рощ…
Поистине, строчки «забыли, что они слова»!
На первый взгляд, Ваншенкин бывает несколько суховато-отстранен от того, о чем пишет (в отличие, например, от Евгения Винокурова, который все время пытается разобраться в мире и в себе самом), но к его манере привыкаешь быстро. Он не выражает эмоции напрямую: за него говорят ситуации, события, ставшие стихами. А в этом уже — не Пушкин просматривается, здесь — модернизм, его характерная черта, и — сам Константин Ваншенкин, его осмысленный в стихах культурный опыт, его «фирменный» почерк, его неуловимое мастерство.
Не стоит смущаться слова «мастерство», ведь мастерство и нерукотворность не противоречат друг другу. Умение выразить мысль, чувство в двух-трех строфах требует мастерского владения словом. Стихотворения Ваншенкина — единый речевой поток, по сути — одно предложение. О школе дисциплинированности в поэзии размышляла, помнится, начинающая Новелла Матвеева: «А почему бы, собственно, и нам / Язык не укорачивать сонетом?»; а с десяток лет назад и набиравшая популярность Вера Павлова выразилась с великолепным преувеличением: «Мысль не созрела, если она не уместится в четырех строках» (к ее чести, она, в отличие от Матвеевой, не бросила слов на ветер)… Порой мне думается, что стремление быть кратким говорит о высокой культуре поэта, не позволяющего себе, растекаться мыслью, заговаривать читателя, ведь так легко сбиться на второстепенное, скатиться на «самовыражение», то есть на самолюбование! В случае с Ваншенкиным это особенно важно, ведь в отличие, скажем, от Юрия Кузнецова, Игоря Шкляревского, Инны Лиснянской, Ларисы Миллер и других прекрасных поэтов, пишущих коротко, он — поэт конкретной мысли, конкретного случая, его размышление растворено в самом зафиксированном наблюдении, воспоминании (в этом его отличие от, скажем, Владимира Салимона, убежденного «миниатюриста»); попробуй тут уложиться в несколько строк! Поневоле заболтаешься. Но Ваншенкин знает цену поэтическому слову — не заболтается.
Стихотворения Ваншенкина — беспрерывные дневниковые записи, они — переложенные на бумагу тонкие психологические замечания, устные заметки, реплики, брошенные старому другу-собеседнику, с которым можно говорить на любую тему и который поймет сразу, не требуя развить, уточнить, разъяснить мысль, столь сконцентрированную и всегда образную. Возможно, этот собеседник — он сам, а нам — предлагает прислушаться к разговору, как-то оценить сказанное, поразмышлять, взглянуть на мир его глазами, расширив границы нашего воображения; ощутить значительность изо дня в день проживаемой жизни, ее маленьких радостей (нами редко замечаемых), суметь увидеть, «как много происходит, когда не происходит ничего» (снова цитирую Владимира Соколова, подарившего нам поэзию мгновений жизни!). Да и просто — выслушать…
И, конечно, полюбить ритмический ход стиха, его нехитрую русскую мелодию, через которую поэт и воздействует на нас. А русские песни — песни грустные; даже веселые, разудалые — прячут в себе грусть… Но и печальный Ваншенкин в одном из поздних своих стихотворений, встречая очередной день рождения, обмолвился, что в жизни ему все-таки повезло. А возраст есть возраст, и теперь остается собирать «лица, лики», «сцепленные раствором / Памяти моей».
Память — основной мотив творчества Ваншенкина, главная питательная среда его поэзии, и если обычно этот мир «для чужого закрыт на засов», то стихи Ваншенкина воскрешают из дорогого ему прошлого «Комбинации глаз, голосов, / Слез, повадок, походки и смеха». Но главное у поэта — не «факты и событья», а вызванные случайно услышанным смехом, случайно пойманным взглядом или просто — воздухом весеннего дня — «воспоминания ощущений», которые «заставляют сердце падать / Или взмывать под небеса», ощущений, сегодня по-иному испытываемых, ибо «не меняются сами событья, / Но жестоко меняемся мы». Это чувство прекрасно выражено в стихотворении «Дней солнечных в обрез…»: сквозь редкий сентябрьский лес проглядывает поле, сквозь осень — посверкивает лето, и наконец, в осенней золотой пыли «сквозь эту жизнь — вдали / Просвечивает юность». Пожалуй, вернее было бы сказать так: события меняются под воздействием памяти; а какая может быть память у поэта? Творчески-активная, осмысливающая, преображающая; потому и творчество поэта — это преображенное прошлое. Да и что такое само творчество, как не преображение бытия? Ваншенкин об искусстве высказывается скромнее: в нем «жизнь человека / Как в зеркале отражена»; однако своей поэзией опровергает эту упрощенную формулу — «отражение»…
Безусловно, Ваншенкин — поэт Памяти, и его военные стихи — не о «сегодняшних» фронтовых буднях (которым, к слову, посвящено многое из его автобиографической прозы), они — возвращение в Великую Отечественную, воспоминания, которые болят и не дают покоя; эпизоды, которые снова и снова проносятся перед ним, раня сердце. «Что-то стоит позабыть, / Помнить все невыносимо», — обращается он к однополчанину, однако — вспоминает и вспоминает: о погибшем на его глазах друге, не успевшем закурить и просыпавшем махорку, о шестнадцатилетней партизанке Женьке, подорвавшейся на гранате, и даже о том, как не узнал себя в зеркале, когда оказался в захваченном у немцев старом замке… Многое, многое в поэзии Ваншенкина — от пережитой войны: и бремя ранней зрелости с ее трезвостью взгляда и прямотой суждений, и щемящая, назойливая потребность оглянуться на прожитое, и неутихающая боль потерь, и — сама любовь… Ранний Ваншенкин — это пока еще стихотворения, развернутые порой строф на десять, но и здесь повествование собрано в кулак и читается на едином дыхании. Очень характерна для всей поэзии Ваншенкина своей эмоциональной окраской его «Верность». Друг погибшего комбата навещает его жену-красавицу — «И вдруг мучительно и смутно / Не захотелось уходить». Проговорили всю ночь, вдова проводила до порога, а дальше — потрясающие по чистоте и горечи строки:
Он под дождем слегка согнулся,
Пошел, минуя мокрый сад.
Сдержался и не оглянулся
На дом, в котором жил комбат.
Здесь и трагедия прошедшей войны, и зарождение необъяснимого чувства, и святость дружбы, и сила духа…
У Ваншенкина множество стихотворений о взаимоотношениях мужчины и женщины, настолько по-разному написанных, что сомнений не остается: он испытывал сильные увлечения, разочарования и встретил настоящую любовь — одну на всю жизнь, и вообще, говоря проще, женщин знает хорошо. Но ни тени цинизма (пусть даже и здорового), ни тени высокомерия не проскальзывает, поскольку женщина для поэта — не предмет развлечений и утех (эротические стихотворения поэта взволнованно-уравновешенны и чисты); ни намека о том, что они — «неразумные существа»; как удалось ему этого избежать? Объяснение одно: любовь для поэта — самое прекрасное, самое важное, то, что держит на земле, придает жизни высший смысл; посему — иронизировать над женщиной дело абсурдное. «Проникающая любовь — как ранение» (и это пишет фронтовик!), «Я без тебя — как город без реки!», «…по душе полоснуло / Голосом женским грудным», «Любовь безрассудна, / Как в бурный ночной океан / Идущее судно» (поэт славит именно безрассудность!); обидные слова воспринимаются так, словно «Товарищем оттянутая ветка, / Бывает, вдруг ударит по лицу»; а расставание — так «раненый… с ужасом, …/ Чуть сдвинув бинт, рассматривает рану» (снова — перекличка с войной…) Наконец, уход родного человека из жизни, несчастье, от которого не оправиться, и о котором так тяжело читать, это не строки, не рифмы — это сама тоска, давящая, с каждым годом все растущее и растущее чувство
безысходного одиночества, это — «Слишком много боли / На одного»:
Вся эта жизнь воспринималась нами
В такой острейшей общности одной,
Что я, сказать по правде, временами
Бывал тобой, а ты бывала мной.
Есть ли в русской поэзии что-либо равное столь проникновенному и трагичному взгляду в счастливое прошлое? «Я так не привык / Быть в долгой разлуке с тобой»… Ночной звонок: ошиблись номером, попросили Инну:
До ледяного пота
Трелью ночной прожгло.
Будто с тобою что-то
Где-то произошло.
«Для меня с твоим уходом / Жизнь потеряла интерес»… Нет тебя — «нет и меня»…
«От радостей, но и от бед / Он заслонен своим страданием». Не себя ли имел в виду поэт в двухстрофном стихотворении «Беда»? Казалось бы, все так, ведь действительно — «Предпочитаю давно / Бриться без зеркала» (нет сил видеть тоску в глазах); «Я слишком счастлив был. / Господь сказал: «Хватит!». Что касается дружеского окружения — «Постепенно яркий круг друзей / Сузился и превратился в точку». И теперь
Усталая, как собака,
Жизнь тащится кое-как.
Нечасто видал, однако,
Усталых таких собак.
Возможно, поэт находит силы жить, наблюдать жизнь и даже радоваться ей благодаря тому, что, находясь в состоянии неубывающего творческого подъема, выплескивает свое состояние на бумагу. Ведь не случайно же появились стихотворения «Море» (чередования шторма и штиля — «это жизнь того самого моря»), «Любовь к небесному простору…» (чередуются солнце и луна — будто, «не меняя декораций», некто «всего лишь ставит нужный свет»). Дорогого стоят строки о внезапном просвете сквозь лесные ветви в пасмурный день! —
Все дело в том, что жизнь опять,
Тебя имея на примете,
Зачем-то хочет доказать,
Что стоит жить на этом свете,
Что долго хватит сил твоих,
Что все отныне будет лучше,
Что день и пасмурен и тих,
Но солнце смотрит и сквозь тучи.
«Жить не напоказ, / Быть смелым, в невзгоде крепиться», — для такого поэта, как Ваншенкин, эти слова звучат девизом. Преодоление — один из главных мотивов его стихов. «Трус притворился храбрым на войне» — так, что и вправду стал храбрецом, — говорится в одном стихотворении (поразительная параллель с Кириллом Ковальджи, у которого тоже герой стихотворения «притворялся умным, добрым, / притворялся храбрецом», и тем самым — «притворялся — претворялся, / возвышался над собой»). «Важно быть участником событья!» — возглашается в другом: тогда «Тайна вдохновенья и наитья / Низойдет при случае на нас». Наконец, в его стихах футбол — не что иное, как символ сраженья с житейскими напастями, воля к победе. Вот только близость к финальному свистку — образ глубокой старости, когда сил остается все меньше и меньше…
У Ваншенкина нет «живых и мертвых», у него все живы, все действуют в настоящем. Он продолжает общаться с Лукониным и Трифоновым, Нагибиным и Тарковским, Межировым и Смеляковым, и свое спасение от державинской «реки времен» видит в литературе, обращаясь запросто, подобно Кушнеру, к именам великих ушедших — к Ахматовой, Цветаевой, Некрасову, Фету, Толстому… Как настоящий художник, он их считает своими современниками, чувствует рядом их присутствие, обращается к ним за помощью-поддержкой, осознает, что именно они придают нашей жизни значение, смысл, что именно через них говорят природа, вселенная, через них утверждается единство человека с природой, его свобода, его ответственность в мире.
Здесь жил такой поэт,
Что эти лес и поле
Хранят поныне след
Его давнишней боли.
………………………….
С погостом косогор
За шумом листопада —
Во власти до сих пор
Его былого взгляда.
В одном из своих «блокадных» рассказов Олег Шестинский сказал: книги — это тоже творение природы, а человек — лишь средство для воплощения таланта природы. Стихи Константина Ваншенкина — творение природы, к ним возвращаешься вновь и вновь. Жаль, что для многих этот поэт еще не открыт, жаль, что большинство знает его имя лишь по песням «Старый вальсок», «За окошком свету мало», «Я спешу, извините меня», «Алеша»… Ваншенкин — из тех, кто, входя стихами в жизнь вдумчивого читателя, читателя с восприимчивой душой и чутким сердцем, становится для него близким человеком. Тем другом, с которым поэт свободно ведет откровенную беседу. Еще в 1969 году он подчеркивал: смысл творчества для него
Не в том, чтоб новым слыть повсюду,
А в том, чтобы своим вином
Наполнить добрую посуду.
Да, все именно так: не стремясь во что бы то ни стало выделиться, Константин Ваншенкин, используя традиционные стихотворные размеры, всегда шел вглубь, перелагая в строки «обычные слова, нашедшие друг друга», и всегда оставался самим собой, следовал своей дорогой, избегая подражаний и влияний даже глубоко почитаемых поэтов. А потому — был, есть и будет современен.
Эмиль Сокольский — литературный критик. Родился в Ростове-на-Дону. Окончил геолого-географический факультет Ростовского государственного университета. Автор публикаций об исторических местах России, литературоведческих очерков и рассказов. Печатался в журналах «Дети Ра», «Футурум АРТ», «Аврора», «Музыкальная жизнь», «Театральная жизнь», «Встреча», «Московский журнал», «Наша улица», «Подьём», «Слово», «Дон» и других. Редактор краеведческого альманаха «Донской временник» (Ростов-на-Дону).